Александр Булгаков●●Где Авель, брат твой?●Письма Первое - второе

Материал из ЕЖЕВИКА-Публикаций - pubs.EJWiki.org - Вики-системы компетентных публикаций по еврейским и израильским темам
Перейти к: навигация, поиск

Книга: Где Авель, брат твой?
Характер материала: Эссе
Автор: Булгаков, Александр
Дата создания: 2009. Копирайт: правообладатель разрешает копировать текст без изменений
Письма Первое - второе

Письмо Первое

Румощ! Простите, что так пишу в письме; никто не найдёт такого слова даже в самом современном словаре, но мы все Вас так называли, и Вы никогда не серчали на нас за это. Так было удобно произносить нам, ребятам и девчонкам, непривычное имя-отчество Рувим Иосифович Фельдгун. Знаете ли Вы, что, обращаясь к Вам так, мы нисколько не пренебрегали Вами? Так произносилось; более того, между собой мы звали Вас просто Рувимом, но, поверьте на слово, относились к Вам с уважением. Я не идеализирую: было среди нас несколько человек, которым Ваша внутренняя культура была чужда, но даже они не отзывались о Вас с пренебрежением.

Впрочем, знаю: Вы никогда не искали того, чтобы быть хорошим для всех, Вы были самодостаточны и мудры. Поэтому сознательно притормаживаю свои признания, хотя в них нет ничего напускного; давно убедился, что достойное надо при жизни называть достойным.

Как неожиданно было услышать Вас по телефону — и откуда? — из Израиля. Как долго я Вас искал; просил всех приятелей, ездивших туда, найти Вас, но, очевидно, всем было до себя, потому что, как оказалось, найти было несложно. В наше время многие уехали кто куда в поисках лучшей доли, но Вы оказались там не из-за этого. Старому человеку свойственно приноравливаться к детям, — вот и Вы поехали вслед за семьёй Натана. Конечно, он как математик-программист будет востребован в Эрец Исроэль. У нас сейчас достойную оплату за труд получают, пожалуй, только в Москве да в Питере, но не могут же все хорошие специалисты съехать туда, куда скачали, по общему мнению, процентов восемьдесят всех финансов страны, что является явным экономическим уродством. До добра это не доведёт. Я бываю иногда в районах области, ведь это же позапрошлый век! Работать негде, и люди спиваются. Зато показывают по ТВ, как озабоченные добрые хозяева не знают, какой ветчинкой покормить своих любимых кошечек и собачек, — и это видит нищая Россия.

Знаю ещё об одной побудительной причине уехать отсюда: это периодически взбалтываемая мутная вода антисемитизма. Один мой здешний добрый приятель лет десять назад позвонил мне и попросил прийти к нему попрощаться. «Как? Куда? Почему?» — так неожиданно. Человек весьма пожилого возраста, бывший фронтовик-орденоносец, — и вот с женой уезжает в Германию. Какой горький парадокс: евреи едут туда, где разрабатывался и осуществлялся план их полного уничтожения. «А что нам ждать?» — был короткий ответ Ильи Абрамовича. И я не мог ничего возразить, потому что видел, какого джина выпускают власти из замшелой бутылки. Ведь уже был мой личный опыт судебного разбирательства с членом общества «Память». Он защитил дипломную работу в университете с совершенно конкретной антисемитской тематикой; защитил, заметьте, в университете государственном и издал свою «работу» в государственной типографии. Когда же я написал по этому поводу статью в местной газете о его зоологической юдофобии, автор воспылал праведным гневом и подал в суд. Правда, он не дошёл до судебного финиша, увидев, что судья руководствовалась не эмоциями, а конкретикой. Но суть в самом факте, и по России таких фактов набиралось тогда всё больше, и они были даже покруче моего.

Потом в качестве эксперта по антисемитизму я участвовал в судебном процессе уже по делу об РНЕ, где по иронии судьбы бывший мой истец снова был в ряду своих единомышленников. И в каком ряду! Как они лихо вошли в зал суда со всеми своими регалиями, со свастиками! Когда же судья отказал им в иске (снова они истцы и снова обиженные), то здесь же, в зале суда, они пообещали всех нас перестрелять (ответчики, кроме меня, были одни женщины). Это была публичная угроза, и мы подали в суд. Но наш самый, как известно, гуманный суд в мире после следственных проволочек в иске нам отказал — «за отсутствием состава преступления». И мы поняли, что поторопились: когда перестреляют, тогда и следует подавать иск. Офицеры же ФСБ уверяли меня, что мальчики всего лишь «дурят», и было понятно, откуда растут ноги.

Так что хотя бы в этом плане Вы будете жить там спокойно; однако, зная Вас, могу догадываться, как много будет ностальгии по прошлой жизни. Если сочтёте возможным, пишите мне о своих новых ощущениях на «земле обетованной». Вы же знали меня тоже хорошо — не просто как своего ведущего ученика по русскому языку и литературе, но и как сына верующих родителей; значит, и мои интересы к библейскому Ханаану вовсе не из праздного любопытства.

Что сказать о себе? За это время утекло много воды. Похоронил папу, который заболел болезнью Паркинсона ещё в Горьком. Сестра моя, врач, делала всё, чтобы ему помочь: меняла лекарства, меняла дозировки, чтобы не было привыкания; надо сказать, благодаря ей папа угасал как-то плавно, без изнуряющих мучений. Правда, он и по жизни был терпеливым. Вы же помните его, Вы к нему относились с уважением. После я анализировал: за что было это уважение? Если я ошибаюсь, Вы поправьте меня, но думаю, за то, что папа не скрывал своего религиозного убеждения, хотя никогда этим и не бравировал. Да и время-то было атеистическое, до бравады ли было? Да, он был скромен, и после посещений родительских собраний в школе, — а ходил туда только он, мама не ходила, — папа лишь в немногих словах упоминал, что Вы просили его задержаться и разговаривали с ним. Говорил он о Вас как-то почтительно: еврей, неплохо разбирается в Библии, хотя и коммунист; вопросы задавал по существу, без тени насмешки или уничижения, что было так характерно для того времени по отношению к верующим.

Мамы не стало несколько лет спустя. Вы её лично не знали. Для меня она — легенда, и я всем говорил, что не всякая родная мать может быть такой матерью, как она, — ведь формально она не была мне родной. Но мне и писать-то слово «неродная» неприятно; я его не знал при её жизни, не знаю и сейчас.

После умерла моя сестра, о которой я упоминал, она была психотерапевтом. Как учили и учились профессии врача в пятидесятые годы, — это была совсем другая формация. Сестра имела основательные познания по многим другим болезням, напрямую не связанным с психиатрией. Это не нынешние «специалисты» узких профилей. Нас с ней роднило многое на интеллектуальном и на духовном уровне, и всегда у нас был общий язык, — а ведь разница в возрасте была тринадцать лет. Её энергии можно было позавидовать, хотя она явно уже уставала; но ритм жизни, однажды ею избранный, она не сбавляла. И это её подвело. В заботах по работе, она не заметила того, что давало о себе знать лишь немного повышенной температурой да небольшой слабостью. Когда же обратилась за консультацией, диагноз был роковой: онкология. И она сгорела в полгода.

Но как мне закончить это письмо, не сказав Вам, что у меня нет уже и сына? Погиб под Рязанью; возвращаясь на своей машине, на одном из поворотов не смог уйти от КамАЗа. Дело для меня это не понятное, но расследованием я не занимался, — сына не вернёшь. Когда-то давно, посетив Лесное кладбище в Риге, я прочёл на одном из надгробий: «Лишь горе малое рождает крик и слёзы, а для большого нет ни слов, ни слёз». Справедливо сказано по отношению и моей утраты. Парень был рослый, крепкий (конечно — красивый), не курил и спиртного не признавал. Несколько лет учился по классу вокала (бельканто), но потом учёбу оставил, и я без всяких объяснений понял причину: в стране ужасный экономический спад, потребность в высокой культуре тоже резко снизилась, — и что бы он зарабатывал? А ведь он уже был женат. Жена родила сына; оказывается, к моменту гибели мужа она была несколько недель беременна, но они оба об этом не знали. Теперь растёт маленький зелёный побег. Мальчик умный и развитый, в чём заслуга, конечно, хорошей наследственности и воспитания матери.

Я буду заканчивать это письмо. Если Бог даст, мы продолжим наше возобновившееся общение хотя бы в форме переписки. Виделись мы с Вами здесь, в России, редко, — когда я приезжал в Горький, а ныне Нижний Новгород. Помню наши встречи, но мы не писали друг другу; наверное, как у какого-то советского поэта: «… увидеться — это б здорово, а писем он не любил».

С уважением и любовью

Алексей Бурлаков.

Письмо Второе

Здравствуй, Алёша.

Приятно, что ты всё же нашёл меня. Я тоже пытался звонить тебе, но, как уже понятно после твоего звонка, ты уезжал в Питер преподавать в Богословской академии, потом менял адрес. Впрочем, я верил и надеялся, что ты мне напишешь. По моему наблюдению, не пишут писем те, кто плохо владеет русским языком. Я говорю о грамотном языке, так как разговаривать-то все разговаривают, но как? Это же сплошной сленг, и если бы я был президентом России, то национальной программой у меня была бы чистота русского языка, который, как бы ни ёрничали, действительно великий и могучий. Но тебе-то писать мне не трудно, потому что ты ещё в школе пользовался у меня уважением за твоё знание грамматики языка и литературы, — это я могу тебе сказать открыто и искренне. Мне, специалисту в этой области знания, очень нравилась твоя склонность к этим предметам, и я даже полагал, что ты поступишь учиться на журналиста. Но твоё образование пошло не по классическому руслу, и я многое не мог понять: сначала обретение гражданской профессии, заочное обучение в Москве, потом ты — стипендиат за границей (если не забыл — в Финляндии?), а потом снова работа по профессии. Ну да, жизнь складывается не всегда, как задумывается.

Да, о русском языке и литературе: тебе это удавалось как-то без большого усилия, и я несколько даже удивлялся, откуда это в тебе. У нас были девочки успешные, я имею в виду прежде всего Наташу Белякову, — ты её помнишь? Впрочем, что я говорю? Это же была твоя школьная любовь; насколько я знаю, это было у тебя долго и безответно. Да, девочки брали в основном усидчивой учёбой, а у тебя это было как-то само собой. Вот прямо сейчас вспомнил: по программе проходили Грибоедова «Горе от ума», и ты отвечал по теме «Чацкий — Софья». Когда ты сказал, что Чацкий, «из дальних странствий возвратясь», приехал в Москву не по каким-то служебным делам, а прежде всего к Софье, я, помнится, не выдержал и вклинился в твоё выступление: «Да, к Софье, прежде всего — к Софье». Это ты так точно увидел, и увидеть это тебе тогда, пятнадцатилетнему парню, помогла твоя любовь. Ты любил красиво и достойно, и мне было жаль тебя. Вы ж не знали, что мне, вашему классному руководителю, было многое известно помимо необходимого, что учитель обязан знать об ученике. Житейский опыт, Алёша, даёт возможность читать безмолвные взгляды; теперь ты уж и сам знаешь это. А тогда в тебе было много романтического, хотя в это слово я вкладываю добрый смысл. Взять хотя бы твою фамилию; ты при знакомстве всегда уточнял, что ударение следует делать на второй слог, а не на последний. Ты переехал с родителями жить на Волгу — и, конечно, Некрасов, и, конечно, бурлаки.

А всё же у тебя была за все годы одна двойка по литературе. Помнится, проходили что-то из революционных поэтов, а ты явно этого не любил и не читал. Но я поставил тебе эту двойку условно, если при следующем ответе исправишь, — я же понимал, что тебе эта революционная тематика неинтересна. Ты вообще был какой-то независимый. Придя в нашу школу в 6-й или 7-й-класс (уж хорошо не помню), ты встретил достаточно активное желание ребят подчинить тебя себе, но ведь ты выдержал этот напор. Помнится, была даже драка. Физически ты не был крепким, и в той драке успех был не на твоей стороне, но ты всё же сохранил свою позицию; надо сказать, новичкам редко это удаётся. Да, о революционной тематике и о твоей нелюбви к ней: как тебе удалось написать на выпускном экзамене отличное сочинение по Маяковскому, мне тогда было непонятно. Ты же не любил этого поэта, но написал так, что твою работу отправили в гороно как образец. Списать с чего-то ты не мог, — уж я-то всю критическую литературу знал, да и слог был твой, не позаимствованный.

А дружба наша началась с выпускного вечера, это я запомнил. До этого были, отношения «учитель — ученик», хотя и более доверительные по сравнению с другими, а теперь вы улетали из школьного гнезда. И я стоял у забора, а мимо проходили выпускники; все направлялись на Откос — любимое горожанами красивейшее место над волжской кручей. Проходили все, но подошёл ко мне один ты и предложил идти с вами. Признаться, на душе было нехорошо: сколько сил вложил в очередной выпуск, сколько лет были вместе, а молодость легка и беззаботна, расстаётся без особых сожалений. Но ты подошёл, и мы всю оставшуюся летнюю ночь и всё утро шли с тобой вдвоём. Помнишь ли ты, о чём мы разговаривали? Я — не помню, в памяти осталось лишь наше гулянье по улицам Горького (с прошлой жизнью связываю и былые названия).

Однако я по-стариковски увлёкся. По прочтении твоего письма мне стало не по себе: о стольких потерях ты поведал мне. Родителей тяжело хоронить, утрата сестры нелегка. Но вот лишиться сына… Всевышний дал нам с женой Натана в очень позднем возрасте, хотя и не так, как Аврааму с Саррой. Мне трудно представить себя на твоём месте. Легенда о приношении Исхака в жертву (вернее, о готовности принести в жертву); у евреев это называется «Акедат Ицхак» — «связывание Ицхака», и этой теме в синагогах внимание уделяется много) выглядит как красивый, хотя и трагический эпос, — но в реальности я себе этого не представляю. Ты правильно сказал: для большого горя слов нет. И я бессилен хоть чем-то помочь, могу лишь сердцем тебе соболезновать. О том, что я ещё в Нижнем похоронил свою жену, ты, кажется, знаешь.

Твой интерес к земле обетованной, как ты говоришь, сейчас можно удовлетворить по многочисленным репортажам на российских телеканалах. Не думаю, что здесь скрыта какая-то тайная пропаганда; ведь миллион евреев из России в Израиле — это немало, и неудивительно, что этой теме у вас посвящается эфирное время.

Для меня же самого жизнь здесь очень ограничена по причине почти полной слепоты. Ты же знаешь, какой астигматизм у меня был всегда и какие немыслимо сложные очки мне приходилось надевать, чтобы читать. К старости всё это прогрессирует, так что о красоте здешней природы ты от меня ничего не услышишь. Да ведь ты скромничаешь: твой интерес к библеистике давнишний, и уж, конечно, ты много чего прочёл. Несомненно, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Но мне-то — вот парадокс — как раз и приходится воспринимать всё по преимуществу через слух.

Если ты будешь спрашивать о чём-то конкретном, я попробую тебе по мере возможности ответить. Но пока скажу: многое издалека кажется идиллическим, и боюсь, что на многое ты смотришь через призму христианской романтики. Может быть, в тебе произошли изменения, но я сужу по старой памяти: ты говорил о сбывающихся пророчествах, что еврейский народ возвращается на древнюю родину. Внешне это так и есть, да вот проблема: евреи-то совсем неоднородны. Я же тебе не новость какую-то скажу, что сюда съехались со всех концов света, вплоть до Эфиопии (!), и все — со своей культурой. Ладно, государство это как-то регулирует. Но не думаешь ли ты, что все, собравшиеся сюда, суть люди верующие? Здесь есть немало просто атеистов и даже очень немало. И что для меня самое грустное, так это разношерстность местного иудаизма (слово вырвалось не очень благозвучное, но оно более приятно, чем его смысл). Каких тут верующих в иудаизме ни встретишь, — тебе всё перечислять, так не хватит пальцев. Ортодоксы, либералы, консерваторы, реформаторы, хасиды… Есть и ваши мессианские евреи, то есть те, кто признаёт Йегошуа своим Машиахом. А самое главное — это сектантство, и это отвращает от иудаизма как веры. Поясню: для меня сектантство — не принадлежность к той или иной религиозной группе, которая не вписывает себя в рамки ортодоксии по каким-то причинам. Для меня сектантство — состояние души, которая считает себя исключительно правой в своих понятиях. Здесь количество не играет роли, — сектантством может поражена и самая большая по численности конфессия, если она заявляет о своей исключительности. Вдобавок к этому все эти иудейские (правильнее — иудаистские) разновидности предпочитают не общаться друг с другом. Я считаю, что принципиальные позиции в человеке быть должны, — беспринципность намного хуже. Но надо же воспитывать себя в веротерпимости, или, как сейчас модно говорить, — в толерантности. Однако последнее наблюдается что-то мало (разве на каких-нибудь симпозиумах или политических акциях), и от этого, знаешь ли, грустно. Какая-то духовная детскость во взрослом возрасте, только потенциально агрессивная.

Ты меня знаешь, Алёша, вот уже лет сорок; помнишь, что я ещё в то атеистическое время, будучи членом КПСС (а педагогу советской школы без этого просто не было хода), хотел во многом разобраться по части религии. Я действительно задавал вопросы твоему отцу, когда по моей просьбе он оставался после родительских собраний; после мы с тобой о многом беседовали, и опять вопросы были в основном с моей стороны. Я всем этим хочу сказать, что интерес мой к вопросам Веры был непраздным. Что-либо прочесть в то время возможности не было; книги Зенона Косидовского уже были какой-то отдушиной, хотя и ясно было, что советская цензура пропускает только то, что ей выгодно. Но вот пришли иные времена, и условий для обретения Веры вроде бы лучше не пожелаешь, а ведь поди ж ты, вдумчивых людей тормозит и, скажу прямо, коробит это сектантство. Ведь это — от скудости духа. Верующий я или нет, но мне иногда кажется, что сатан (у вас он называется сатаной), этот противящийся Всевышнему, просто меняет способы своей работы в зависимости от условий и времени. К примеру, атеистический режим существовал благодаря тому, что основная масса населения подпала под внушение сатана, что Бога нет и нет, соответственно, и его, сатана, а есть Природа, которая всё и создала. Ты же помнишь, как все фактически обожествляли эту самую Природу: она и целесообразна, и у неё законы-то какие совершенные! И как-то мало кому приходило в голову, что ведь не бывает законов без законодателя, и он не может быть безличностной природой. Когда же поменялись времена, и вопросы религии стали нестыдными и безопасными, сатан решил сыграть на религиозном рвении вчерашних неверующих. Теперь они такие рьяные поборники Веры, что аж дышать нечем. Все их новые убеждения настолько безапелляционны, что иному мнению под солнцем просто нет места. А результат у сатана так же успешен: люди разочаровываются в вероисповедных истинах, которые провозглашаются бойко, как на рынке, и остаются индифферентными в самом важном вопросе жизни. И при атеизме люди были без Бога, — без Него, при всей религиозности, и теперь.

Вообще, знаешь, интересные делаю наблюдения. Я хоть и мало вижу, но ведь человек видит не только глазами. Так вот замечаю, что наиболее фанатичные и агрессивные в своей вере люди — в прошлом были или активными атеистами, или прожили, как бы это мягко сказать, бурную жизнь: разгулы, измены, пьянки-гулянки, подлость. На подсознательном уровне совесть им что-то говорила, но они с ней умели договариваться. А тут на тебе, — вокруг без опаски стали говорить о Боге, о душе, о воздаянии (ведь это же нравственный вывод из идеи о Боге, почему и предпочитали, чтобы Его не было). И очень многие из этих вчерашних быстренько перебежали в разноликий стан верующих и, как говорится, за одну ночь набрались таких вероисповедных премудростей, что даже на верующих, кто выстрадал свою Веру в неблагоприятных условиях государственного атеизма, смотрят теперь свысока и поучительно. По большому счёту о них без натяжки можно сказать: ни богу свечка ни чёрту кочерга. Они так усердно выполняют все обязательные в их круге религиозные предписания, что всерьёз уверены, будто всё это нужно Всевышнему. Было бы смешно, если бы не было так грустно. А главное: души-то их так и не открыты для Него. Они открыты для чего угодно: для литургии, для религиозных праздников, для обрядов, для конфессионального законничества, но не для Него. Иначе они были бы миролюбны и веротерпимы.

Не пора ли заканчивать? Слушай, а что это ты как бы вскользь сказал, что у тебя мама неродная? Я правильно тебя понял? Может, объяснишь, если это не неприличный вопрос? Ещё раз мои тебе искренние сочувствия по поводу гибели сына. У меня при мысли об этом нехорошо давит в области сердца. Как же ты все это перенёс?

Обнимаю.

Рувим Иосифович