Влад Стародорожский●●Из воспоминаний отца
Характер материала: Мемуары |
| Дата создания: февраль 1990, опубл.: 2013. Копирайт: правообладатель разрешает копировать текст без изменений• опубликовано с разрешения автора |
Началась война. Эта ужасная весть разнеслась по моему родному городу Кировограду (Украина), быстрее шаровой молнии и шарахнула по его жителям со страшной силой, особенно по его еврейской части, которая составляла устойчивое большинство. Мне еще не исполнилось 16-ти лет, старший брат Семен уже закончил исторический факультет Одесского университета и уже служил в рядах Красной Армии, младшему брату было всего 4 года.
Все были уверены, что «наш Сталин» врежет бесноватому ублюдку Гитлеру по самые «помидоры», если они у него есть. Но сводки Советского информбюро приводили людей в замешательство, порой все большее количество людей охватывала паника. Эта паника стремительно распространялась в еврейской массе горожан. Вскоре стало понятно, что наша славная «сталинская армия» бесславно драпает, как некогда шведы из-под Полтавы. Отца призвали в Трудовую армию, в небе с дикими завываниями пролетали фашистские «мессеры» — «крестоносцы», а наших самолетов было не слышно и не видно. Что делать и как быть евреям? Снова бежать, уезжать, как когда-то от черносотенных погромов, организованных царской охранкой. Но если даже придут немцы, то это же не надолго, Красная армия все равно всех сильней, рано или поздно оправится и даст немцу «жару».
Через дней шесть-семь после начала войны, ближе к полудню, калитка дома резко приоткрылась, во двор нашего дома уверенным шагом вошел мой любимый и самый умный дедушка Велвел, папа моей мамы. Он был очень красивый, умный и интеллигентный, высокий, с аккуратной бородкой как у «всенародного нашего старосты» Михаила Ивановича Калинина. Дедушку все уважали как главу большой и дружной еврейской семьи, человек он был светский, а еще он при царе закончил гимназию. Редко какому еврею до революции такое удавалось! Он обнял и поцеловал меня, потом брата и маму. От него пахло каким-то очень приятным одеколоном, помню этот запах. Они долго с мамой, около часа, разговаривали, я играл во дворе с братом Левкой. Когда дедушка ушел, мама позвала меня и сказала, как отрезала:
— Эвакуироваться мы не будем. Дедушка сказал, что немцев он помнит по Первой мировой войне. Они нормально относились к евреям. Благодаря схожести идиша с немецким, мы друг друга хорошо понимали, общались и торговали. Это же культурная, образованная и передовая нация. Пусть они фашисты, но ведь тоже люди, не звери. И душа у них есть, и совесть, и в Бога они верят, но «правда» у них какая-то другая есть… То, что про них говорят в отношении евреев — чепуха, полная ерунда, такого не может быть, потому что просто не может быть такого. Да, и власть наша советская и радио, конечно, не молчали бы, остерегли и одернули нас, сказали бы: мол так и сяк, евреям грозит опасность, собирайте манатки и бегите быстрее, эвакуируйтесь. Короче мы остаемся, отсидимся и переждем, куда нам бежать с маленьким Левой, все наши Литваки остаются, Мазо, Геллеры, Левины, Шнеерсоны, Барды. Все, никто никуда не бежит, вот война закончится, вернутся домой папа и Сеня. Все будет, Исачек, хорошо! Мама звала меня обычно Сашей, но изредка говорила: Исачек!
Война шла уже почти полтора месяца. Как-то пошел в город, повидаться со своей одноклассницей и подружкой Наташкой, к которой, если честно сказать, был неравнодушен. Город напоминал бушующий улей, все что-то тащили и перетаскивали, куда-то бежали, кричали, ругались. Откуда-то издалека слышны были взрывы, грохот и вой сирен, земля содрогалась под ногами, гремели громкоговорители. Евреи вереницей, с клумками и чемоданами, шли в сторону вокзала, деревенские, наоборот, тянулись в город с огромными мешками и узелками беспорядочным потоком. На оставленные евреями дома и имущество находились сотни желающих, за что и тут и там между представителями «титульных наций» возникали стычки, драки, скандалы. Те кто выигрывал в схватке за дом, позволял «проигравшим» растаскивать разную мебель, всякую утварь и имущество. Помню, как некая тетка тащила сразу четыре подушки, да все жидов недобрым словом поминала. Теперь мне, кажется, что я будто бы предчувствовал наступление какой-то вселенской еврейской беды. Власти в городе фактически уже не было, мародеры грабили какие-то склады, лавки, магазины. Какие-то красноармейцы пытались навести в городе порядок, кричали и матерились, даже стреляли в воздух, но все тщетно. Так начинался беспредел.
Двери Наташкиного дома были забиты наглухо. Стаявшая неподалеку женщина сообщила, что они перебрались в освободившийся дом на ул. К.Маркса. Мне стала немного не по себе, мама Наташи была нашим классным руководителем и учительницей немецкого языка, отца у нее не было.
Поворачиваю голову, и вижу конный обоз с ранеными нашими солдатами и офицерами. Этот обоз надвигался на меня, как «прибытие поезда» из фильма братьев Люмьеров. Стоны, бормотание, храп, крики, смех. Развороченные тела, без рук без ног, забинтованные и перебинтованные. Лица мужчин, суровые, небритые, грязные, молодые, пожилые. Не было начала конца и этому первому моему страшному обозу начавшейся войны. Я стоял молча, словно остолбенел. Обоз остановился, все замерло — обоз, время, война.
Неожиданно для себя слышу бодрое, даже веселое:
— Сынок, ходи сюда, сынок! Ходи!
Неужели это меня. Я резко обернулся.
Меня звал немолодой красноармеец. Когда я подошел к нему ближе, я вытянулся в струнку. По нарукавным звездам и офицерским петлицам я понял, что на меня в упор, но очень по-доброму, смотрит настоящий комбриг РККА. На убогой тележке, упершись на правый локоть, высоко приподняв полностью перевязанную свежим бинтом голову, как-то не по-военному, ласково спросил: «Ты же местный? Так! Я тебя прошу, принеси кипяточку! Мы тут надолго застрянем. Госпиталь разворачивать будут. Принеси хутчей, пожалуйста, кипяточку!»
Я со всех ног побежал домой, забыв про Наташку и ее мать. Сам комбриг попросил меня принести ему кипяточку. Сам, комбриг.
И вот уже я бегу назад с чайником, бегаю средь обоза и вот он, мой дорогой, мой раненый комбриг, с повязкой на голове, через которую уже заметно просачивается кровь. Жаркий, августовский день еще больше усиливает страдания и мучения раненных бойцов. Почему я не среди этих бойцов, которые защищают с оружием в руках свою родину, наше социалистическое отечество! Ведь мне через две недели исполнится 16 лет!
Я налил комбригу в его большую солдатскую кружку воду, потом напоил водой других раненых! Стою с пустым чайником, такой счастливый и нужный всем им!
Комбриг снова окликнул меня:
— Сынок, ты случайно не а ид, а идишер? Ты — еврей!
— Да, — ответил я.
— Как тебя зовут, сынок?
— Саша, то есть Исаак.
— Так мы с тобой тезки, сынок. Что ты здесь делаешь? Сегодня или завтра немцы войдут в ваш город. Фашисты всех евреев расстреливают, убивают и будут убивать всех. Детей, стариков, беременных женщин! Всех подряд, без жалости, без сожаления, по-немецки методично, педантично, цинично, согласно инструкциям. Скажи об этом всем: родителям, соседям, друзьям. Все оставляйте и бегите, срочно уезжайте, эвакуируйтесь!
— Но мои все решили остаться. Мама говорит, что война идет уже полтора месяца и если бы немцы евреев убивали, то наше радио и советское правительство об этом бы сказали. Мама никуда не поедет!
— Да, наше правительство, как и другие правительства в мире всегда горячо любят евреев и проявляют о них неустанную заботу. Вот что я тебе скажу, сынок. Если мама не хочет эвакуироваться, то она свое пожила, а ты беги, тебе надо жить, ты должен жить. Моих детей, жены, близких уже нет в живых, они остались в Белоруссии и их уже нет. А ты, пожалуйста, живи.
Ему было трудно говорить, дышать, он задыхался, кашлял кровью, потом замолчал, будто уснул.
Стремглав я бросился к дому, влетел во двор и выпалил сходу, выскочившей мне навстречу маме:
— Мама, надо срочно эвакуироваться!
— Мы ведь решили не ехать!
— Немцы всех евреев убивают, от мало до велико!
— Это неправда! Кто это тебе сказал?
— Это правда! Это мне сказал еврейский комбриг Красной Армии!
— А гицен паровоз, ему сказал комбриг. Никуда мы не поедем! Иди домой, Исаак!
— Нет, мама, я уезжаю, ты пожила свое, а я хочу жить! И Левку я заберу с собой.
— Здрасте тебе! Так я тебе Левку и отдала! Все хватит, пошли в дом обедать!
— Нет, мама, сегодня-завтра в городе будут немцы, они не люди, они фашисты! Я иду на вокзал сейчас же, сию минуту. Я буду жить, я пойду на фронт, буду воевать за родину, за Сталина, буду мстить за комбрига, его жену и детей, за всех нас буду воевать и мстить врагу!
Я повернулся к маме спиной, как стоял, как был с чайником, поплелся к калитке. Шел к калитке медленно, глотая слезы, твердо решив, что обратной дороги нет.
Закрыв тяжелую калитку, набросив крюк с внутренней стороны двора, я услышал мамин окрик:
— Подожди минуту, мы тоже идем на вокзал. Взяв в охапку малыша, с какими-то двумя узелками, она уже бежала мне вслед.
На вокзале творилось невероятное столпотворение, это был кошмар. «Варфоломеевская ночь», вернее «варфоломеевский день», хотя и без резни. Каким-то немыслимым образом, с помощью дальнего родственника или знакомого, которого мы случайно увидели и которому уже удалось протиснуться в вагон. Он через окно перетащил Леву, а затем всех расталкивая, крича и матерясь смог-таки буквально вдавить нас в поезд для эвакуированных, как потом оказалось, это был последний состав, отправившийся из Кировограда.
На завтра, ближе к вечеру, мы стояли на станции Пятихатка, а из громкоговорителя звучал голос Левитана: сегодня, 4 августа 1941 года советские войска в ходе тяжелых и продолжительных боев оставили город Кировоград.
— А дальше, сынок, — сказал мой родной, любимый и самый умный папа Исаак Давидович, — ты уже все знаешь сам: были у меня Самарканд и Бухара, была моя война и долгая служба в рядах Советской армии, было немыслимое и страшное Всесожжение нашего еврейского народа. Ну а главное — через десять лет после войны, в белорусском городке Старые Дороги родился ты, мой сынок Вовик или Велвел, а дальше будет Израиль и для нас с тобой, и для всего нашего народа.
Шел такой уже сегодня далекий 1962-й год. Как же было удивительно мне, тогда первокласснику из небольшого военного городка в Белоруссии, слышать эти слова об Израиле из уст моего отца — фронтовика, боевого офицера советской армии, коммуниста.. Ведь тогда само слово «еврей» произносить было не безопасно, не говоря уже про такие диковинные слова как «геноцид» или «репатриация». То упоминание отца об Израиле оглушило, удивило, потрясло! Мой отец, который никогда раньше не вспоминал Израиль, был абсолютно нерелигиозным человеком, не знал ни слова на идише или иврите, был действующим на то время боевым офицером-ракетчиком. Из его уст, как бы случайно, прозвучали магические слова: «Шма Исраэль, Адонай Элоэйну Адонай эхад!»
Минск, февраль 1990 г.
