Домой! (воспоминания А.Шпильберга о еврейской жизни и сионистской деятельности в СССР)

Материал из ЕЖЕВИКА-Публикаций - pubs.EJWiki.org - Вики-системы компетентных публикаций по еврейским и израильским темам
Перейти к: навигация, поиск


Характер материала: Мемуары
Автор:
Аарон Шпильберг
Дата создания: 2014, опубл.: декабрь 2014 года. Копирайт: правообладатель запрещает копировать текст без его согласия
Домой!

(Воспоминания о еврейской жизни и сионистской деятельности в СССР)

Содержание

Предисловие

Тем, кто родился в СССР после 1950 года или родился в другой стране, для лучшего понимания изложенного ниже рекомендую ознакомиться со следующими материалами:

Юрий Финкельштейн Загадка Симона Петлюры, или парадокс антисемитизма[1]

Государство против своего народа, Глава 10, Большой террор (1936-1938)[2]

Еврейский антифашистский комитет

Дело врачей[3]

Отцу везло

Повезло моему отцу, когда он остался невредим в ходе кровавого погрома в Проскурове. Тогда конный петлюровец с обнажённой саблей гнался за его братом Лейзером. Лейзеру удалось спрятаться, перемахнув через плетень. После этого случая Лейзер, не отличавшийся ранее среди своих братьев рвением к учёбе, достал учебник английского языка, стал учить английский и уехал в США. Лейзер был третьим по возрасту, а всего у Наума и Йохевед Шпильберг было 8 детей: 7 сыновей и одна, предпоследняя, дочь. Мой отец был восьмым, самым младшим. Через несколько лет эмигрировал в США и Авнер –зубной врач - второй по возрасту.

После гражданской войны вся семья, кроме Лейзера, перебралась в Ленинград, где уже жил Лейб – четвёртый по возрасту. Ещё до революции, чтобы учиться в Санкт-Петербургском Технологическом институте имени Николая I, Лейб был "усыновлён" еврейской парой, имеющей право на жительство в столице.

В Ленинграде отец окончил медицинский техникум и фельдшером отслужил действительную службу в Красной армии. В течение этой службы ему неоднократно приходилось драться с "нелюбителями" его имени Абрам. Но однажды его ударили чем-то по голове сзади так, что он потерял сознание. И опять повезло: остался жив, хотя и прошёл операцию трепанации черепа и почти перестал слышать правым ухом. Но левым ухом он слышал замечательно, любил петь, и люди наслаждались его пением.

Отец, 1927 год (примерно)

После армии отец закончил ветеринарный институт и, работая ветеринарным врачом, едет в служебную командировку в Казахстан. Там, в Актюбинске, он увидел восемнадцатилетнюю еврейку – Иду Файнеман - и влюбился (а ему уже было 32). 5 лет было Иде, когда в 1921 году умер от тифа её отец Аарон. Мать – Неся - больше не выходила замуж. В Актюбинске они жили у несиной сестры Ани. Аня и её муж Зелик (оба – зубные врачи) срочно бежали в Актюбинск из Москвы после того, как один из пациентов доверительно сообщил Зелику, что его собираются арестовать. У Ани и Зелика была единственная дочь Роза, и они относились к Иде, как к ещё одной своей дочке.

Не прошло много времени, и мои родители поженились. Мама и бабушка переехали к отцу в Ленинград. В Ленинграде мама училась в Текстильном институте. За время учёбы она родила: в ноябре 1935 года - мою сестру, а в июле 1938 – меня.

Родители, 1939 год (примерно)

В Сестрорецком родильном доме, где я появился на свет, отцу сказали: "Из-за такого урода стоило мучиться?" Но отец считал, что ему опять повезло (есть и дочка, и сын) и, возвращаясь пешком из Сестрорецка в Разлив, где они в то лето снимали дачу, на радостях высосал по дороге бутылку вина.

Ещё до моего рождения повезло моему отцу в 1937 году: он не был репрессирован (как видно расстрельный план был выполнен), не смотря на его отказ на "предложение" стать осведомителем НКВД и на его письмо Сталину, в котором писал, что арестованный (и, как в дальнейшем выяснилось, расстрелянный) его брат Лейб (реабилитирован после смерти Сталина)невиновен. "Каким наивным надо было быть, чтобы писать этому бандиту!" – вспоминал отец, много лет спустя.

Чем, кроме везенья, можно объяснить, что, провоевав всю войну при артиллерийских частях (отец был капитаном ветеринарной службы, а большинство пушек были на конной тяге), он даже не был ранен? Мобилизованы были оставшиеся в СССР его братья, кроме Залмана - самого старшего, которому было около 60. Роман погиб, Егошуа был ранен, а единственная сестра Рахиль овдовела.

В самом начале войны, ещё до того, как он был мобилизован, отец отправил семью (жену; тёщу; дочь и сына) в эвакуацию. Как видно не верил он пропагандистскому лозунгу: "На чужой земле и малой кровью!" Сперва мы приехали на Урал в город Орск к жившей там бабушкиной сестре Соне, а оттуда перебрались в Бухару (Узбекистан), куда уже эвакуировался старший брат отца Залман с женой, единственной дочерью и внучкой (Зять его воевал).

Антисемитизм: уличный и государственный

В Бухаре я спросил бабушку, что такое услышанное мною на улице слово «жид» (мне было 4 года).

Для антисемитов имя Абрам, произносимое ими с умышленным картавым «р», было символом ненавидимого ими еврея так же, как Сара — еврейки. Не случайно среди родившихся в Союзе евреев моего поколения я не встречал ни одного Абрама. Вместо этого встречались Альберты, Арнольды и т. п., так же, как вместо носительниц имени Сара или в ашкеназийском произношении Сора — Софии, Софы.

Отец никогда не пытался переиначить своё имя Абрам. Почему же меня, родившегося в 1938 году, не только не обрезали, но и назвали Аркадием, хотя имели ввиду назвать в честь маминого отца Аарона? Думаю, что в атмосфере царившего тогда страха на этом настояла мама так же как, уже после войны, когда на отца, вернувшегося после демобилизации на довоенное место работы, давили, чтобы он вступил в партию, а он отказывался, мать уговорила его согласиться, и вскоре, вернувшись с работы, отец сказал, что вступил в г….

В 1948 году. во время Войны За Независимость (Израиля) мы ходили к родственникам (у них был коротковолновый приёмник) слушать БиБиСи. А передачи эти были враждебны Израилю да и, как я знаю сегодня, не точны. Там говорили, например, что на вооружении авиации Израиля находятся советские Яки (На самом деле из Чехословакии были получены не Яки, а Мессершмиты).

В период вздымавшейся всё выше волны антисемитизма с ежевечерними антисемитскими фельетонами в «Вечернем Ленинграде» и соседями по коммунальной квартире, говорившими нам: «О вас пишут!» — я слышал дома, что всё это ложь и клевета, и говорил это своим соученикам-евреям.

Не раз слышал я в классе «жид» и кричал в ответ: «русская свинья». Не раз возвращался из школы с синяками на лице.

При этом с детства, без какого-либо родительского инструктажа, умел не разбалтывать сказанное дома, был и октябрёнком, и пионером, и комсомольцем, усвоил коммунистическую фразеологию, был отличником по всем «предметам марксизма-ленинизма». Такова была школа выживания.

Убили Михоэльса, арестовали и расстреляли многих видных представителей еврейской интеллигенции.

На пике «дела врачей-отравителей» классный руководитель класса 8Б, в котором я учился, он же — учитель химии и секретарь парторганизации школы — Георгий Иванович Желтов — говорил на воспитательском часе, что агенты Джойнта (объявленного в советской прессе шпионско-диверсионной организацией) проникают всюду, и что, вне сомнения, эти агенты есть и в нашем классе. (Кроме меня в классе был всего лишь ещё один еврей).

В дни всеобщего траура по смерти Сталина, бабушка плакала от счастья.

Военмех

В 1955 году я окончил школу с Золотой медалью и являлся победителем городской олимпиады по математике. Зная, что в университет на физический или математико-механический (матмех) факультеты медалистов – евреев на собеседовании заваливают, я подал документы в Авиаприборостроительный институт, поскольку там золотых медалистов принимали без собеседований. Через две недели, придя в приёмную комиссию, мы с отцом получили ответ: "Р.Д.И.". На вопрос, что это такое, нам дали объяснение: "Рекомендовать другой институт".

Оставалось немного времени до прекращения приёма заявлений в институты. Можно было потерять год, а там и загреметь в армию. Но тут повезло. У папиной сослуживицы отец работал в Военно-Механическом институте (Военмех). Я был принят туда за взятку величиной примерно в треть месячной зарплаты отца. Сегодня такая сумма считается в России смехотворно малой. Все учившиеся со мной студенты-евреи (их было немного) являлись детьми либо работников Военмеха, либо погибших во время войны солдат Красной армии и, одновременно, золотыми медалистами.

Осенью 1956 года студентов, как это было принято, послали на сбор картофеля. И там из висящего на столбе громкоговорителя я услышал об "англо-франко-израильской агрессии", т.е. синайской компании. Там же от студента-еврея я впервые услышал о том, что на волне 33.3 м можно слышать передачи Израиля на русском языке, и что такая волна имеется у приёмника Беларусь. Вернувшись домой, я рассказал это родителям, и приёмник Беларусь был куплен. Услышав впервые позывные "Голоса Израиля", отец воскликнул: "Это же Гатиква!" и спел с ашкеназийским произношением: "Од ло ойвда тиквасейну".

После Военмеха

По законам того времени, молодой специалист по окончании института не имел права самостоятельного трудоустройства, а был обязан работать там, куда его "распределяли".

В феврале 1961 году все выпускники Военмеха – ленинградцы - и не ленинградцы, женившиеся на ленинградках, получили распределение на ленинградские предприятия, кроме евреев. Если при приёме в Военмех еврей – золотой медалист - сын погибшего на войне воина Красной армии - принимался, то при распределении такого такого ленинградца и к тому же женатого на ленинградке посылали в менее удалённое от Ленинграда место, но всё же не оставляли в Ленинграде: кадровики ленинградских предприятий оборонной промышленности, связанных с Военмехом, евреев не брали. Я был послан в Сталинград на завод "Баррикады", работал там в расчётном отделе и жил в общежитии в одной комнате с тремя шоферами - пьяницами.

Вернувшись в Ленинград уже в ноябре 1961 года и зная от выпускников Военмеха, оставшихся в Ленинграде, что моя специальность нужна в очень многих местах, я 2 месяца безуспешно искал работу.

Три примера.

Мать моя, преподававшая физику в школе, расположенной около завода "Большевик", обратилась к председателю завкома этого завода, сын которого учился у неё, с просьбой устроить меня на завод, и тот с уверенностью обещал это сделать. Спустя несколько дней он рассказал матери, что начальник отдела кадров, к которому он обратился, достал список работников завода, где евреи были помечены точками, и сказал: "Выбери, кого из них уволить, чтобы я мог принять твоего."

Другой пример. НИИ (Научно-Исследовательский Институт)100 – танковый институт, носящий сегодня (а может быть и тогда) имя еврея Котина (бывшего директора Кировского завода, под руководством которого были созданы лучшие советские танки), - расширялся и в связи с этим переезжал с территории Кировского завода в построенный для него кампус в Горелово. Многие оттуда увольнялись, не желая ездить в Горелово, а штат как раз расширялся. Поэтому там очень нужны были люди. Мне дали телефон начальника отдела кадров Никиты Капралова. Я позвонил ему, сказал, что я инженер-механик со специальностью 0540, и он ответил, что такие ему очень нужны, предложил прийти к нему в отдел кадров и попросил, чтобы я сказал ему мои фамилию, имя и отчество для оформления мне пропуска (отдел кадров находился на территории Кировского завода). Услышав мои типично еврейские Аркадий Абрамович Шпильберг, он переспросил: "специальность 0540?" и, услышав мой положительный ответ, сказал, что ошибся, и я ему не нужен. Но самым предпочтительным для меня местом работы, куда я обратился в первую очередь, это был институт, который я окончил, и где меня помнили как одного из лучших студентов. Доцент Мартынов, читавший нам курс гидравлических машин, сказал, что примет меня. Но, спустя почти 2 месяца, он же сказал, что проректор Носов возражает против моего приёма. На мой вопрос, найду ли я где-нибудь работу, он ответил: "Иди в Судпром (предприятия судостроительной промышленности), там берут". И действительно, меня приняли на работу в НИИ 400 (в последствии Гидроприбор), специализировавшийся на торпедах и морских минах.

НИИ 400

Среди предприятий оборонной отрасли, а они в Ленинграде составляли большинство, только Судпром принимал евреев. Неудивительно, что много нас работало в НИИ 400.

В 1963 году мой русский сослуживец, Александр Ефимов, учившийся на вечернем отделении Электротехнического института Ульянова (Ленина), рассказал, что там в книжном киоске он видел Иврит-Русский словарь. Я съездил и купил этот словарь Шапиро.

Доцент Евгений Николаевич Клопов

Мне позвонил Женя Клопов, русский, сын рабочего завода им. Кирова. С Женей мы вместе учились в Военмехе. Он сказал, что поступил учиться на вечернее отделение Матмеха ЛГУ. Поступил туда и я. Почти все будние дни после работы мы с Женей учились вместе в университете, и между нами установились дружеские отношения.

Как уже говорилось, только Судпром принимал евреев. Поэтому, используя своё монопольное положение, зарплату мне дали меньше, чем одновременно со мной поступившему туда другого молодому инженеру – русскому, причём он сам говорил, что я лучший инженер чем он. Этот мой сослуживец предложил мне, в поисках более высокооплачиваемой работы, зайти вместе с ним в отдел кадров организации, набиравшей инженеров. Без смущения и, даже не попросив, чтобы один из нас вышел, кадровик заявил, указывая пальцем на сослуживца: "Тебя я беру" – и продолжил, с улыбкой указывая на меня – "а тебя – нет".

О неудачах в поиске более высокооплачиваемой работы я рассказывал Клопову, и он, сочувствуя мне, сказал однажды: "Я бы на твоём месте тут всё разнёс".

Сам он работал в Танковом институте (НИИ 100). Когда он оттуда перешёл в расположенную на территории Кировского завода организацию, разрабатывающую центрифуги для обогащения Урана, Клопов сказал мне, что не сомневается, что сможет устроить туда и меня, и пообещал поговорить обо мне в отделе кадров. "Ты знаешь, кто всё это возглавляет – сказал он мне – Кикоин!" (Клопов, очевидно, знал, что Кикоин – еврей, а я впервые услышал эту фамилию.)

Но после этого нашего разговора Клопов резко изменился и перестал говорить о моём трудоустройстве.

Спустя почти 40 лет, через интернет я разыскал телефон Клопова, позвонил ему, и между нами началась электронная переписка. Он рассказал мне, что, работает на кафедре математики Военмеха доцентом.

Я пригласил Клопова в гости к себе в Израиль, и он cобирался приехать.

В ответ на патриотическое послание Клопова к очередному юбилею победы над Германией, я послал ему стихотворение "В.О.В." Юрия Нестеренко, содержащее, в частности:

"Рабы сражались за свободу, не зная, что они рабы.

А в прочем знали…"

Клопов написал, что ненавидит демократов и ко мне не приедет. Тогда я задал вопрос, который откладывал до его приезда, о причинах резкого изменения его разговоров о моём трудоустройстве.

"Тебя тогда приобщили к секретам Советской национальной кадровой политики?" - спросил я.

В ответ Клопов выразил возмущение тем, что я вообще работал в оборонной отрасли: "Ты должен был заниматься колебаниями стиральных машин, а не торпед!"

После этого он аннулировал свой электронный адрес.

Товбин и Черноглаз

Ещё студентом Военмеха, году в 1959 или 1960, через мою сестру я познакомился с Бенциёном Товбиным и просмотрел полученную сестрой от него антисионистскую брошюрку, где на полях страниц были вручную написаны полемизирующие с содержанием этой брошюры комментарии. Вскоре после этого слышал я о прошедших в разных институтах комсомольских собраниях, на которых осуждалась группа, возглавляемая Товбиным и Черноглазом.

Году в 1964 я случайно встретил Товбина с незнакомым мне парнем. Познакомились. Это был Давид Черноглаз (в Израиле – Мааян). Я пригласил обоих ко мне на передачу Голоса Израиля.

Давид предлагал действовать, но что именно делать, кроме изучения еврейской истории и устной агитации, мы не знали.

Вдвоём с Давидом тем же летом мы сделали поход по местам проживания евреев на Кавказе. В Они – одном из мест концентрации грузинских евреев - мы завязали знакомство с Шалвой Амшикашвили.

В продолжение маршрута, в Кутаиси, когда экскурсовод – грузин - рассказывал группе, к которой мы присоединились, об этом городе, я задал ему вопрос о населении, зная, что в Кутаиси больше евреев, чем в других городах Грузии. Ответ начался с предисловия о том, что среди евреев мира много выдающихся учёных, героев труда, лауреатов всяких премий, включая Нобелевскую. Затем последовало: "А вот наши – грузинские – евреи – только спекулянты!"

Так что Грузия – не исключение, есть антисемитизм и там.

Потрясающая весть от Феликса Карантаера

Учёба на вечернем отделении Матмеха ЛГУ давала мне право на учебные отпуска для сдачи экзаменов. Эти отпуска я использовал для других целей, а экзамены сдавал, не используя их.

Летом 1965 года, проведя отпуск на Кавказе и в Крыму, я в очереди за билетом на самолёт в Ленинград в симферопольском аэропорту увидел перед собой еврея и начал мурлыкать знакомый мне из израильского радио марш "Песня Пальмаха". Еврей отреагировал, сказал, что он из Риги, и что в Риге есть подавшие заявления на выезд в Израиль.

Можно оставаться в живых и даже не в тюрьме, подав заявление с просьбой о выезде в Израиль! – с этой потрясающей вестью я вернулся в Ленинград и поделился ею с Товбиным и Черноглазом. Черноглаз предложил, чтобы я съездил в Ригу.

Мордехай Лапид

Кроме Феликса Карантаера, телефон и адрес которого я записал в симферопольском аэропорту, ни у меня, ни у Черноглаза с Товбиным не было знакомых в Риге. Я начал расспрашивать евреев-сослуживцев, и один из них – Гена Этингер – рассказал, что в Риге у него невеста, и что там он видел парня по имени Марик, который именно то, что я ищу. Гена дал мне координаты своей невесты и попросил, чтобы я больше с ним еврейские темы не поднимал.

На исходе 1965 года, взяв опять учебный отпуск, я поехал в Ригу и нашёл Марика. В течение тех нескольких дней, что я провёл в Риге, Марк Блюм (в Израиле – Мордехай Лапид, убитый террористами вместе с его вторым сыном), представившийся мне как Мордехай, проводил со мной ежедневно многие часы после работы, делился опытом, давал советы, как бороться с ассимиляцией: создавать еврейские компании и наполнять их еврейским содержанием (праздновать еврейские праздники, петь еврейские песни, учить иврит); отбросить мысли о том, что еврейки – для женитьбы, а проводить время можно и с нееврейками (достаточно евреек разведённых и т.п.).

По его совету я заставил друзей называть меня Аароном, и я договорился с Мордехаем, что приеду в Ригу, чтобы мне сделали обрезание.

Научившись танцевать Гору и получив магнитофонные кассеты с израильскими песнями, а также фотографию картины – памятника, поставленного рижскими евреями на месте массового убийства евреев латышами и немцами в Румбула (закопанный по плечи человек с лицом, искаженным страданиями и ненавистью, и с поднятой рукой с повязкой с магендовидом, а пальцы почти собраны в кулак как знак проклятия), я, полный впечатлениями, вернулся в Ленинград.

Много лет спустя, мне сказали, что эта картина была нарисована Мордехаем. Образ Мордехая замечательно воссоздан в статье Леи Алон (Гринберг) Его последнее восхождение[4]

В Ленинграде мы немедленно начали претворять советы Мордехая в жизнь. На снятой на зиму 1965-1966 годах в Комарово даче мы не только бегали на лыжах с еврейскими девушками, но и отмечали еврейские праздники, танцевали Гору и т.д. (Дача принадлежала дачному тресту и снималась Утевским).

Весной 1966 года ко мне домой пришла студентка, приехавшая из Риги на практику. Маргарита, как она представилась, передала мне от Мордехая том еврейской истории Дубнова и самоучитель иврита Шломо Кодеша. Я сводил её в ресторан Европа.

Обрезание

Летом 1966 году я вторично поехал в Ригу – на этот раз, делать обрезание. Я приехал прямо к Мордехаю домой, но он сказал, что у него оставаться мне нельзя, поскольку против него возбуждено следствие в связи с событиями после концерта в Риге израильских артистов: певицы Геулы Гиль и мима Джуки Аркина.

После этого концерта евреи собрались на улице, ожидая выхода артистов. Милиция стала их разгонять, и в ответ на то, что милиционер ударил в грудь еврейскую девушку, Мордехай сбил с него фуражку. Мордехай убежал, но его и ещё двоих молодых евреев разыскали. В дальнейшем Мордехай отбывал в связи с этим 2 года заключения.

Но возвращаюсь к этому моему посещению Риги. Мордехай устроил мне палатку возле его друзей в Лиелупе (Рижское взморье) и познакомил с моэлом по фамилии Динер. Динер не был "моэлом от КГБ", т.е. был вынужден скрывать эту свою деятельность. Для моего обрезания он одолжил у знакомой, выехавшей на дачу, ключи от её рижской квартиры. Чтобы сделать обезболивание, Динер пригласил хирурга. Оказалось, что этот хирург не умел обезболивать. Около 20 подкожных уколов в член не дали каких-либо результатов, и я велел обрезать без обезболивания. Уже обрезанный, я сидел, естественно, без штанов, а Динер готовился сделать мне присыпку дермантола и перевязать. Вдруг дверь открывается, и в квартиру вваливается зять женщины, давшей Динеру ключ, в сопровождении нескольких друзей-гоев. Они получили отпуск с военных сборов. Пришлось одеть штаны без перевязки, и мы втроём сели на трамвай и поехали домой к Динеру заканчивать процедуру. Динер был замечательным человеком. Он не только сделал мне обрезание, но и в течение более чем недели делал мне ежедневные перевязки и кормил обедами

Между поездками из Лиелупе в Ригу к Динеру я замечательно проводил время. Атмосфера здесь отличалась от ленинградской. Многие молодые евреи носили на шее цепочки с магендовидом в том числе и на пляже. Маргарита, приехавшая в Лиелупе, подарила мне такой магендовид с цепочкой на день моего рождения, который мы в Лиелупе отметили. Этот магендовид был выпилен из лата – серебряной латвийской монеты периода независимой Латвии.

Возвращался я в Ленинград без крайней плоти, но зато с приёмником Спидола, который мне "устроили" (т.е. помогли купить по официальной цене) мои рижские друзья. Они же переделали этот приёмник так, что на нём появилась волна 33.3 м. В отличие от лампового и поэтому громоздкого приёмника Беларусь, Спидола была на полупроводниках и малогабаритной. Спидола досталась моим родителям, которые купили однокомнатную кооперативную хрущёвку, оставив по комнате в коммунальной квартире мне и сестре. Приёмник Беларусь остался у меня.

Поездки в Москву

Вскоре после этого я был в двухмесячной командировке в Москве, жил там у маминой тёти Ани, и её муж Зелик познакомил меня с пожилым человеком по фамилии Польский, давшим мне несколько уроков иврита. Поэтому, вернувшись в Ленинград, я уже с гораздо большей лёгкостью продвигался по самоучителю.

Отцу стало известно, что его двоюродный брат Арье Гринберг приезжает из Израиля навестить своих проживающих в Москве двоих братьев и сестру. Я съездил в Москву, познакомился там с Гринбергами и привёз в Ленинград календарик, изданный в Израиле на русском, который Арье получил в Израильском посольстве.

Могилевер и Гольдфельд

Работавший со мной в НИИ 400 Володя Фридман рассказал, что знает парня, который учит иврит. Это был Владик Могилевер. Знакомство с Владиком превратило нас из тройки в четвёрку.

Могилевер организовал перепечатку романа Л. Уриса "Эксодус" (в переводе на русский язык). Я попросил своего сослуживца Изю Пресс купить для этого бумагу. Бумагу он купил, попросил в дальнейшем не приобщать его к подобной деятельности, но при этом познакомил с Толей Гольдфельдом – тогда студентом Политехнического института.

Уход из НИИ 400

С начала декабря 1966 года я начал работать расчётчиком в ЦКБ Строймаш – наконец, на несекретной работе и с повышением в зарплате - и уволился из НИИ 400. На новом месте работы работала фотографом еврейка. По моей просьбе она сфотографировала самоучитель иврита Шломо Кодеша, и я получил две негативные плёнки. Одну из них послал в Они – Амшикошвили.

Комитет

Давид Черноглаз познакомился с Гилелем Бутманом. Так началась наша связь с ещё одной сионистской "четвёркой": Рудольф Бруд; Гиллель Бутман; Григорий Вертлиб; Соломон Дрейзнер. Мы объединились и назвали себя "комитетом". Имелось ввиду, что в дальнейшем каждый член комитета явится представителем группы. Мою группу составляли Толя Гольдфельд и его друзья. Меня они считали стариком (мне было 28 лет, а им около 20).

На одной из встреч Комитета обсуждались правила конспирации. Было решено, что друг другу мы будем звонить только из общественных телефонов. Я считал, что не следует приобщать к нашей работе полукровок или женатых на нееврейках. Это моё мнение я обосновывал не только тем, что ассимилянтам нет места в сионистской организации, но и риском утечки информации в КГБ через нееврейских родственников. Однако Бутман и Черноглаз не были согласны со мной.

Несколько слов о Бенциёне Товбине. Товбин, Черноглаз и, возможно, ещё связанные с ними люди были репрессированы, если не ошибаюсь, в 1960 году Причиной тому явилась, со слов моей сестры, их попытка передать за границу информацию о погромах на еврейском кладбище в Сестрорецке. (После первого такого погрома евреи обратились к властям, но в ответ им было указано молчать и починить памятники на собственные деньги. Вскоре после завершения починок был опять учинён погром).

Давид был исключён из института и отслужил в стройбате. Бенциён был уволен с работы (с должности военпреда) и прекратил учиться на вечернем факультете института.

Давид был молод и пользовался поддержкой родителей. После армии он завершил учёбу в институте, работал по специальности и учился в аспирантуре, был полон энергии, инициативен и самоуверен, не лишён претензий на лидерство.

Бенциён был значительно старше. Он остался без высшего образования и без удовлетворительной работы. К этому добавился и развал его семьи. На встречах Комитета он молчал и курил, пуская к потолку кольца дыма.

Женитьба

В начале 1967 года ко мне из Риги приехала Маргарита, и я вскоре сделал ей предложение, предупредив, что меня, по всей вероятности, ожидает арест. В феврале мы поженились.

Я настоял на том, чтобы у нас была хупа. Я говорю: "Я настоял", хотя можно было ожидать, что среди рижан еврейский дух сильнее. Выяснилось, что отец Маргариты сионистом не является. Типографский рабочий, в независимой Латвии он был коммунистом - подпольщиком. И хотя в послевоенное время он отсидел несколько лет, много разума это ему не прибавило. Спустя полтора года, когда я впервые хотел подать документы в ОВИР (Отдел Виз и Регистрации), и требовалось его согласие, мне пришлось воевать с ним. Но об этом позже.

В синагоге, куда я пришёл договариваться, сказали, что хупа будет сделана только по предъявлении свидетельства о браке.

Поженились мы в феврале-месяце, в воскресенье: утром – во "Дворце Бракосочетания", потом – хупа в синагоге, а вечером – пирушка у меня в коммунальной квартире. В каждом из этих трёх мероприятий гости были разные. Во всех трёх участвовали приехавшие из Риги родители Маргариты, её сестра Вита и ближайшая подруга Сильва Залмансон. Во "Дворце Бракосочетания" мы фотографировались. Там и вечером дома были и мои сестра и родители.

В синагогу мама пришла, но отцу прийти не дала. Там не фотографировали: это отпугнуло бы присутствующих.

Были там сестра отца Рахиль и вдова расстрелянного Лейба - Герта (эстонка). Но их дети не присутствовали. Мой двоюродный брат, по паспорту Израиль Йегошуевич, но на работе и в быту зовущейся Сашей, стоял немного в отдалении и театрально восклицал: "Какие предрассудки! Какие предрассудки!"

В вечерней пирушке приняли участие все члены Комитета, пелись израильские песни.

Чемодан с литературой из Риги

Вскоре после свадьбы к нам домой пришёл знакомый Маргариты Эфраим Цал, приехавший из Риги в командировку. "Ознаим лекотел" (у стен есть уши) – сказал он, и мы вышли погулять, оставив Маргариту дома. Цал предложил мне получить из Риги чемодан с сионисткой литературой, и мы договорились о связи.

На очередном собрании "Комитета" я рассказал о возможности получить из Риги литературу. За осуществление этого взялся Бутман. Его человек Пинхас Шехтман поехал в Ригу, привёз чемодан и отдал его на хранение другому человеку Бутмана.

Неожиданно выяснилось, что Бутман не желает, чтобы привезённая из Риги литература была распространена. Это он аргументировал тем, что у него есть более плодотворная идея, осуществление которой может быть сорвано распространением литературы из чемодана.

Идея была такая: созвать пресс-конференцию с участием иностранных корреспондентов, и мы там заявим о нашем желании уехать в Израиль.

Как в Ленинграде мы найдём иностранных корреспондентов - о такой "мелочи" не говорилось. А пока полученная из Риги ценная литература лежала без дела.

Я воспользовался тем, что человек, у которого хранился чемодан, просил от него избавиться, и чемодан был передан одному из друзей Гольдфельда. Затем я предложил, чтобы Комитет разделился на две группы:

- Группа Действия, которая распространит литературу, и

- Группа Выжидания, которая займётся воплощением в реальность идеи Бутмана.

Кроме этого, я съездил в Ригу и через получившего тогда разрешение и готовящегося к выезду Фалькова передал запрос о Пресс Конференции в Израильское посольство. Ответ был: "Пусть каждый сам справляет свою свадьбу".

В результате, все члены комитета приняли участие в распространении литературы. Чемодан содержал 3 вида брошюр: - "Эксодус" Леона Уриса, сокращённый перевод его с английского на русский язык был сделан Леей Словиной;

- Фельетоны Жаботинского;

- Стихи неизвестного поэта.

Мы договорились, что весь чемодан будет распространён за 1 день. Сделано это было в "Период выжидания". Бои ещё не начались, хотя, в нарушение соглашения 1956 года, Насер прогнал из Синая силы ООН и ввёл туда свои войска, а также выстрелами из пушек в сторону торгового судна, идущего в Эйлат, начал морскую блокаду Эйлата.

Слева направо: Вита (сестра Маргариты); Аарон; Маргарита; Баснета – двоюродная сестра Маргариты; Давид Мааян (Черноглаз); Сильва – в Петергофе, лето 1967 года

Вся советская пропаганда настраивала мир на то, что Израиль должен быть и будет уничтожен. В этой атмосфере мой отец заболел.

Чудесная победа Израиля в Шестидневной войне моментально его вылечила.

Атмосфера изменилась. Соседи повторяли вслед за моим кричащим приёмником: "Вы слушали Иерусалим!".

Летом на пляже под Ленинградом, увидев на мне магендовид, мужчина начал кричать: "Еврей с израильским талисманом" и рваться на драку. Но бывшие с ним женщины его удержали.

Переезд в Ригу

Приближались роды, и Маргарита хотела быть ближе к родителям. Они подыскали в Риге людей, желающих переехать в Ленинград, и мы поменяли комнату в Ленинграде на двухкомнатную квартиру в Риге. Вместо себя я ввёл в Комитет Анатолия Гольдфельда.

Переехали мы 10 октября 1967 года Буквально через несколько дней без всяких трудностей я устроился на Вагоностроительный завод. (Как видно, ненависть к евреям уравновешивалась латышско – русской взаимной "любовью") В том же месяце родилась моя Рут.

В Риге

Круг моих знакомых в Риге расширялся быстрее, чем я мог их запомнить.

Одним из сионистских "салонов" была квартира замечательного художника Иосифа Кузьковского. Член Союза Советских Художников, он зарабатывал на портретах Ленина, Брежнева и т.п., заказываемых, в основном, ко всяким советским праздникам. Но для души Кузьковский творил другие вещи. Большая его картина маслом, посвящённая Катастрофе, причём среди шагающих к смерти художник изобразил и себя самого, находится в Кнессете. Замечателен и совсем небольшой изваянный им барельеф, на котором изображено ухо, мочка которого проткнута гвоздём. Это символизировало ассимилянта. Дело в том, что в период рабовладения у евреев рабство не было пожизненным. На седьмой год раба освобождали. Но в случае, когда раб не хотел освобождаться, его подводили к притолоке и пробивали гвоздём мочку его уха, чтобы пометить, что это добровольный раб.

Празднуем Хануку в доме Изи Фишера, 1969 год

Встречались и у Ривки Александрович, и у Бориса и Леи Словиных и у других. С Давидом Зильберманом мы у меня отпраздновали очередной день Независимости Израиля.

В Риге евреи не столько учили Иврит и всё, что связано с Израилем, сколько жили этим. Два примера:

- На улице Мордехай уговаривает своего знакомого, у которого родился сын, дать новорожденному имя Дакар – в память о только-что погибшей израильской подводной лодке;

- Лея и Барух Словины родившемуся у них сыну дают имя Цви Бен Ами. Вспоминается, как мы слушали запись песни "Домой" (הביתה), и Барух Словин восхищался этой песней и её исполнительницей – Шошаной Дамари.

Здесь эта картина уже поломана и починена/изуродована, нет магендовида, и прибита доска с лозунгом без упоминания евреев.

Не было нужды в организации. Люди были полны желания действовать. Сотни участвовали в мероприятиях по увековечиванию памяти евреев, убитых немцами и латышами в местах этих массовых убийств: Румболо, Бикирнеяку. Власти пытались препятствовать этим работам и митингам. Установленную в Румбало вместо памятника картину неоднократно приходилось восстанавливать.

Интересующие нас материалы просачивались из заграницы и, если требовалось, переводились. Например, книга "Братья мои прославленные" Говарда Фаста была переведена с английского на русский, если не ошибаюсь, Ривкой Александрович. Появился альбом, посвящённый победе Израиля в Шестидневной войне – Арье Хнох и его жена (уже тогда или в близком будущем) Мери приходят ко мне, я ухожу на работу, а они остаются и, используя моё фотооборудование, размножают этот альбом.

По своей ленинградской привычке я собирал с группы людей (и сам давал) по 5 рублей в месяц, приобрёл печатную машинку. Печатала на ней Мелита Долгицер.

Однажды домой ко мне пришёл парень, и представился – Анатолий Геренрот из Киева. Уже дав ему копию упомянутого выше альбома, я выяснил, что он женат не на еврейке. "Это меняет дело" – сказал я и попросил вернуть мне этот альбом. Но он ушёл с альбомом.

Подача заявления на выезд в Израиль

В августе 1968 года был возобновлён приём заявлений на выезд в Израиль, прерванный с Шестидневной войной.

Получив вызовы в Израиль от Арье Гринберга и от проживающего в Израиле брата матери Маргариты, я съездил в Ленинград, и мои родители подписали заявление об их согласии на мой и моей семьи выезд. Их подписи заверили в Домоуправлении. Получить такое же заявление от родителей Маргариты оказалось сложнее.

У Маргариты дополнительно к родителям были ещё "почти родители" – брат матери – доцент и зав. кафедрой химии в медицинском институте, женатый на сестре отца Маргариты. Своих детей у них не было. Мы уселись за столом вшестером, и мне сказали, что согласия на выезд я от родителей Маргариты не получу.

Возмущённый, я напомнил, что до свадьбы они знали о моём обрезании, о моём намерении уехать в Израиль и даже не намекнули, что возражают против этого. Когда это их не убедило, я добавил, что если они не дадут мне требуемый документ, я их перережу всех по очереди. В результате, мы сели в такси и заверили у нотариуса их подписи на заранее подготовленном мною документе.

Только что сказанное звучит ужасно. Но какой тогда у меня был выбор? Забегая вперёд, добавлю, что младшей сестре Маргариты родители уже безропотно дали документ о согласии на её выезд в Израиль в 1972 году, а в июне 1973 вместе с Маргаритой и внучками они сами выехали в Израиль. Позднее, в начале восьмидесятых, репатриировались в Израиль и "почти родители" Маргариты: доцент Иехезкель (Хацкель) Васерман и его супруга Фейга (Эйгале).

Но вернусь к подаче документов. Требовалась также характеристика с места работы. Напечатанную мною собственную характеристику я сперва дал на подпись моему прямому начальнику – начальнику расчётной группы Клавиньшу. Клавиньш во время войны воевал на стороне немцев. Мне он как-то сказал, что евреи не относятся к белой расе, на что я ответил, что, если это так, то тем хуже для белой расы. Я в его глазах был не просто еврей, а ещё оккупант, поскольку приехал из России.

Прочтя документ, Клявиньш был приятно удивлён и подписал без лишних слов. А потом так же без проблем я получил подпись директора завода – тоже латыша.

Мы подали документы в ОВИР и через какое-то время получили устный и немотивированный отказ с правом подать опять такое заявление через год.

Конец 1968 и 1969 года

В конце 1968 года разрешения на выезд были даны ряду семей. Среди знакомых мне это были Гарбер, Словин, Янкелевич, Фейгин, Хорол, Шперлинг. Мордехай Лапид, отец которого умер, пока он сидел, получил разрешение на себя и на только-что умершую мать.

Давид Гарбер перед отъездом познакомил Давида Зильбермана с человеком, которому платили взятки, чтобы получить разрешение на выезд. Зильберман составил таблицу, с помощью которой определялось, в какой очерёдности следует продвигать подаванта.

В начале 1969 года разрешение получил Эфраим Цал. Перед отъездом он рассказал мне о человеке, размножившем литературу, содержавшуюся в чемоданах, дал его адрес, сообщил, где на Рижском взморье зарыт ещё один чемодан, подобный тому, что был переправлен в Ленинград в 1967 года

Уже после отъезда Цала, взяв лопату, в часы, когда уже было темно, я пытался найти чемодан, но безуспешно.

Мой сослуживец Анатолий Кляцкин сделал для меня из круглого прутка щуп. На этот раз я поехал искать чемодан днём, а для романтического прикрытия со мной поехала Сильва Залмансон. Чемодан был найден и выкопан. Большую часть его содержимого Сильва отвезла опять в Ленинград, а остальное ушло в Вильнюс.

С человеком, размножившим "чемоданную" литературу, встретился Арье Хнох. Но тот отказался сделать ещё раз подобную работу.

Однажды меня пригласил к себе домой до этого мне незнакомый Эзра Русиниек. Мне рассказали, что он часовщик и в самостоятельной Латвии состоял в Бейтаре. Дома у Эзры всего нас собралось 5 человек: сам Эзра; Буби Цейтлин – тоже бывший бейтарист, во время войны в возрасте 17 лет пошедший добровольцем в Красную армию и вернувшийся инвалидом; Илья Валк; Борис Мафцир и я.

Эзра сказал мне, что я приглашён из-за моей связи с Ленинградом. Мафцир, как оказалось, был признанным лидером группы очень хороших молодых людей (Хаим Дрори, Лёва Банд и др.), хотя на меня он производил не лучшее впечатление: говорил длинными фразами, забывая к концу фразы, что он хотел сказать.

Эзра подозревал, что человек, бравший взятки с добивающихся разрешения на отъезд в Израиль, - жулик -"лотерейщик".

Мы начали действовать скоординировано. Помнится обсуждение текста обращения к евреям с призывом назвать родным языком Иврит в переписи населения, проводившейся в 1969 году. Это обращение по моей просьбе размножил фотоспособом Израиль Залмансон.

Кончился срок действия моего паспорта. В новом я расписался на иврите, и это дало мне основание подписываться на иврите во всей служебной документации.

Ригу посещали такие лидеры московских сионистов, как Давид Хавкин и Вилли Свечинский. Роль москвичей была особенно важна, поскольку практически только в Москве были иностранные корреспонденты. Гостил у меня и приехавший из Ленинграда Ашер Бланк. Вскоре после возвращения из Риги в Ленинград он получил разрешение на выезд.

Было решено, что Мафцир будет представлять Ригу во Всесоюзном Координационном Комитете. Когда очередная встреча этого Комитета должна была пройти в Риге, мне удалось получить для этого ключи от дачи Нисана Белина (не информируя его, что там будет происходить).

В Риге печатался и размножался "Итон", выпускаемый Всесоюзным комитетом.

В конце 1969 году я опять подал заявление на выезд в Израиль. На этот раз получить характеристику с места работы было сложнее. Устроили заседание завкома и постановили: "Характеристику Шпильбергу не давать". В ответ на мои слова, что министерство Внутренних Дел требует от них эту характеристику, и у них нет права её не давать, мне было сказано не учить их, и что решение "не давать характеристику" будет в протоколе. Я получил выписку из этого протокола, и в ОВИРе её приняли вместо характеристики. Последовал очередной устный немотивированный отказ.

Сильву на подобном же заседании довели до слёз.

1970 год

В конце 1969 г. в Москве получил разрешение Давид Хавкин. Запаяв в кинескоп телевизора, он вывез коллективное обращение группы грузинских евреев. Голда Меир зачитала это послание с трибуны Кнессета, положив конец политике умалчивания, длившейся много лет – ещё с эпохи Сталина. Против этой политики умалчивания боролись Шперлинг, Казаков и др.

В ответ в Москве было устроено телевизионное представление с "дрессированными евреями", в котором они заявили о своей любви к "советской родине" и нежелании её покидать.

Мы начали посылать советским властям коллективные и индивидуальные письма с требованием выпустить нас в Израиль. Копии этих писем передавались заграницу и зачитывались в передачах "Голоса Израиля". Это оказалось возможным, благодаря московским сионистам.

Среди получивших разрешение на выезд в Израиль были, как я уже упомянул, Иосиф Хорол, Борис Шперлинг и Марк Блюм, сидевшие раньше по политическим делам. Предполагая, что отбытый за такие дела срок увеличивает шансы на выезд, Сильва Залмансон вышла замуж за Эдуарда Кузнецова, отсидевшего большой срок по политической статье. В начале Сильва говорила о фиктивном браке, но очень скоро этот брак перестал быть фиктивным.

Зимой 1970 года приехали ко мне из Ленинграда Гилель и Ева Бутманы. По их просьбе я проводил их к Сильве. Тогда я не знал, что Бутман занят продвижением плана побега путём захвата самолёта.

На седер Песах 1970 года у меня за деревянными топчанами сидело около 50 человек. Вёл этот седер Иосиф Менделевич.

Скоро после этого мать позвонила мне и сказала, что отец в больнице и при смерти. На работе, услышав от меня об этом, устроили мне командировку в Ленинград. Я застал отца ещё в полном сознании. Он умер, когда я сидел у его постели. Во время похорон на еврейском кладбище, еврей – сослуживец отца – рассказал мне, что отец гордился тем, что его сын добивается выезда в Израиль.

Летом моя расширенная семья снимала дачу не рижском взморье. Я проводил там только концы недели, так как кроме работы инженером подрабатывал на том же заводе рабочим (Завком постановил не давать мне согласие на преподавание Сопромата в техникуме).

Числа 13 июня Рут Александрович попросила разместить у меня дома её хорошего знакомого. Так у меня появился Толя Альтман. Переночевав всего 1 ночь, он исчез, оставив записку: "Я улетаю". Не придавая этому какого-либо значения, я эту записку, как и всё, что годились в топливо, сжёг в топке моей ванны ("Пожарник", от которого требовалось разрешение на установку газового водогрея, намекнул, что за такое разрешение ему полагается взятка, а я не дал).

Утром 15 июня меня вызвали к главному конструктору. Там меня ожидали гебешники (работники КГБ). Они отвели меня к моему рабочему месту, и, удалив сослуживцев, устроили обыск. Не найдя ничего, повезли меня на мою квартиру. Там мне показали документ, содержавший упоминание 64 статьи (измена родине) и потребовали, чтобы я отдал оружие и пр. Был произведён тщательный обыск. Я дома не держал самиздата и тамиздата. Нашли у меня только 2 экземпляра "Итона". Но изъяты были все книги, имевшие отношение к евреям. Из них помню переводы на русский язык стихов Бялика, книгу одного из основоположников современного антисемитизма онемеченного англичанина Огюста Чемберлена и, конечно, самоучитель Иврита. Изъяли и всё фотооборудование. После обыска на квартире меня отвезли на допрос в КГБ. Не осталось в памяти моей ничего из этого допроса. Как видно ничего существенного там не было. После этого допроса меня отпустили. По-разному реагировали сослуживцы. Прямо напротив моего стола разместили нового ранее не знакомого мне человека. Рассказывали о нём, что он немец и бывший лётчик. Он не просто был соглядатаем КГБ, но и предсказывал мне тюрьму и другие неприятности. С другой стороны, некоторые латыши и работавший на заводе венгр демонстрировали мне своё дружеское отношение. Соблюдая меры предосторожности, я встречался с друзьями. Они сказали мне, что Мафцир, который 15 июня тоже был подвергнут обыску и допросу, одержим страхом. Чтобы как-то успокоить его, я поехал к нему. Последний участок дороги я проехал на такси - вплотную к входу на лестницу, ведущую к его квартире. Позже, после ареста, выяснилось, что этот мой визит не был засечён. В КГБ на допросе спрашивали меня, как я пробрался к Мафциру.

Слежка проявилась и в том, что увеличилась ежемесячная плата за телефон. Я поинтересовался, в чём дело, и мне объяснили. Раньше была общая телефонная линия у меня и у одного из соседей (у каждого другой номер). Теперь она стала индивидуальной. Очевидно, так было удобнее прослушивать.

Арест и следствие

4 августа повторились обыски на работе и дома, и меня арестовали. Хотя и себя и своих близких я морально готовил к вероятным арестам, арест – всегда удар. Маргарита осталась не только с двухлетней дочкой, но и была на девятом месяце беременности. Никаких денежных сбережений у нас не было. Когда, спустя около месяца, мне принесли передачу, это было для меня признаком того, что ей помогают. Забегая вперёд, добавлю, что через несколько месяцев, получив в очередной месячной передаче гоманташи, я понял, что евреи продолжают праздновать Пурим, и был счастлив. Как стало мне известно позже, гоманташи в передаче – была идеей Ривки Александрович –матери Рут Александрович, тоже арестованной и проходившей по нашему делу.

Но в вечер ареста я заставил себя съесть вонючий рыбный суп: надо было есть то, что дают, чтобы иметь силы для предстоящих испытаний.

В течение около 2 недель я отказывался давать показания, а следователь зачитывал мне длинные показания моих ленинградских друзей. Потом и я начал давать показания, т.е. полностью отрицать вину свою и других.

В том же месяце следователь сообщил мне, что у меня родилась дочь, и спросил, не изменил ли я своего выбора имени для неё. Я ответил, что у меня ничто не изменилось. (У нас с Маргаритой было решено, что ,если родится дочь, ей будет дано имя Йохевед – в честь моей покойной бабушки.)

Я и сейчас не знаю, что было правильнее: молчать или давать показания, как я это делал. Подтвердив показания ленинградцев о моей деятельности в Ленинграде и показания Сильвы о выкопанном чемодане, я отрицал, что в чемодане находилось что-либо противозаконное (Советский Союз и советская власть там не упоминались). Кроме этого я отрицал и фактическую часть обвинения, относящуюся к моему рижскому периоду.

Не желая ни в чём сотрудничать с обвинением, я отрицал характеристику своей деятельности как сионистской. "Сионизм – не преступление" – убеждал меня следователь. Но я напоминал ему о брошюрке "Сионизм – отравленное орудие империализма", утверждённой Гослитом, и продолжал, что моё желание жить в еврейской стране и растить там детей не имеет отношения ни к империализму, ни к отраве.

Процесс "самолётчиков"

В декабре два гебешника рейсовым самолётом отконвоировали меня в Ленинград. В самолёте я читал газеты. К газетам и радио я не имел доступа со дня ареста. Прочёл статью под заголовком "В Ленинграде судят фашизм". Речь шла о суде над несколькими пособниками немецких оккупантов во время войны. Позже, в лагере, я об этом узнал подробнее. Эти люди, руки которых были в крови, в основном еврейской, после войны жили заграницей (сидевший со мной – в Австралии). Узнав о провозглашённой в СССР амнистии, они вернулись на родину, и их никто не трогал. Теперь же, в ответ на охватившую весь запад кампанию осуждения советского антисемитизма, этих людей вытащили, как рыб из аквариума, и был организован процесс. 2 человека были приговорены к смертной казни, а другие – к длительным срокам.

В Ленинграде, переночевав в камере тюрьмы Большого Дома (комфорт после тюрьмы рижского КГБ: унитаз вместо рижской "параши", и намного лучшая пища), я был отконвоирован на суд "самолётчиков" и был там допрошен как свидетель.

Подтвердив, что мне знакомы все подсудимые, кроме четверых (Дымшица, Фёдорова, Мурженко и Бодни), я сказал, что уверен в их невиновности.

Сегодня думаю, что было бы здорово сказать: "Если действительно, что поддавшись на провокацию, они пытались бежать путём захвата самолёта, то это явилось минимально необходимой мерой защиты от многолетнего попирания их права выехать в Израиль." Но тогда ни мне, ни кому-либо ещё эта мысль в голову не пришла.

"Самолётное" дело, было ли оно с самого начала спровоцировано КГБ, или гебешники узнали о намерении бежать самолётом в результате слежки и решили воспользоваться, в обоих случаях - с целью подавить крепнувшее тогда в СССР сионистское движение, закончилось беспрецедентной победой мирового еврейства, мобилизовавшегося на нашу защиту. Что же касается "самолётчиков", то это были герои, готовые на самопожертвование.

Вскоре в Риге следователь сообщил мне о приговоре к смертной казни двоим из них. Автоматической моей реакцией явились слова: "Шесть миллионов и два", и следователь сказал, что приговор, по всей вероятности, смягчат.

Две очные ставки с Сильвой

В своих показаниях Сильва приписала мне и деяния, которых я не совершал. В этом КГБ убедился из весьма обстоятельных собственноручных показаний Мафцира. Сильва, как видно, считала, что мои дела столь плохи, что такая добавка мне уже не повредит, и пыталась выгородить кого-то другого. Но и после этих исправлений фактическая сторона обвинения против меня зиждилась только на показаниях Мафцира и Сильвы.

На нашей с ней очной ставке в ответ на показания Сильвы я спросил её, почему она на меня клевещет. В ответ Сильва признала, что она говорила неправду.

Через несколько дней состоялась наша повторная очная ставка. У меня сложилось впечатление, что Сильва за это время почернела. Годы спустя, Сильва рассказала мне, что её запугивали увеличением срока. Она вернулась к своим показаниям против меня.

Мафцир

Мафцир "раскололся" полностью, стал, пользуясь юридическими терминами, "государственным или королевским свидетелем". На основании его собственноручно написанных показаний со схемой, где "пятёрка" руководила сионисткой деятельностью в Риге, был арестован Шепшелович и были бы арестованы многие другие, если бы власти не пошли на попятную под давлением международной кампании в нашу защиту.

На нашей с ним очной ставке в ответ на его показания я сказал, что всё сказанное им – ложь с очень небольшой добавкой правды (я, например, не отрицал, что был на его свадьбе).

Однажды в кабинет следователя, где я сидел, вошёл крепыш и с угрожающем видом крикнул: "Шпильберг! Где пишущая машинка?" Я молчал. Когда он вышел, я спросил следователя майора Краснова, кто это был, и он сказал: "Тоже следователь по особо важным поручениям". Позже я узнал, что это был Бравацкий – следователь Мафцира.

Спустя около 10 лет, в Израиле, пришёл ко мне домой человек, представившийся журналистом, сказал, что фамилия его Рейканати, и попросил рассказать о Мафцире. Когда я начал рассказывать о поведении Мафцира на следствии, Рейканати прервал меня и ушёл. Осталось только гадать, чего ожидал Рейконати от этого визита ко мне, кто его послал, и с какой целью.

В конце восьмидесятых, на похоронах Буби Цейтлина, Мафцир подошёл ко мне, сказал, что болен раком, обречён на смерть и протянул мне руку. Пожал я его руку.

Спустя какое-то время я был приглашён на просмотр сделанного Мафциром документального фильма и после просмотра был приглашён к нему домой. Среди его гостей запомнились мне двое русскоговорящих парней.

"Кровь палестинского ребёнка не должна пролиться даже, если ради этого придётся пожертвовать жизнью 100 израильских солдат!" – сказал один из них. Таково было окружение Мафцира.

В дальнейшем, живой и здоровый, Мафцир занимл пост генерального директора министерства абсорбции.

В 2003 или 2004 году в газете "Маарив" была опубликована статья о Мафцире. Эта статья содержала интервью с Рут Авербух-Александрович, Михаилом Шепшеловичем и мною. Среди прочего, в статье говорилось, что с вопросом, как на такой пост она могла назначить такого человека как Мафцир, журналисты обратились к занимавшей тогда пост министра абсорбции проф. Тамир. Ответ был потрясающим: министр ничего не знала о прошлом человека, которого назначила на пост генерального директора её министерства.

От закрытия дела и до суда

Следователь предложил мне выбор: либо родные наймут мне адвоката, либо его назначит мне КГБ. На мои слова, что адвокат мне не нужен, поскольку он явится ещё одним обвинителем, следователь сказал, что по закону при обвинении по предъявленным мне статьям (к тому времени статья 64 - измена родине - отпала и оставались статьи Латвийского УК: 65 - антисоветская пропаганда - и 67 - организационная деятельность) - меня должен защищать адвокат. Тогда я сказал, что хочу, чтобы адвоката наняли родные.

26 декабря меня подняли к следователю, и там кроме следователя находился ещё один человек. Это был мой адвокат Абрам Исаакович Рожанский – невысокий и по моим тогдашним представлениям пожилой (за 60) еврей. Мы начали читать толстые 23 тома. Спустя какое-то время, Рожанский встал и обратился ко мне приблизительно с такими словами: "Аркадий Абрамович! Увольте меня! Вас невозможно защищать. Защищать Мафцира – конфетка!".

Я ответил, что не чувствую себя в праве взвалить на своих близких бремя опять искать адвоката, и что если он не хочет меня защищать, пусть сам откажется.

В ответ Рожанский провозгласил: "Статья ……кодекса запрещает мне отказаться защищать Вас!"

Всё это происходило в присутствии следователя, и хорошо иллюстрировало страх, созданный годами террора и беззакония, и положение адвоката, когда он прежде всего должен был позаботиться о том, чтобы самому не пострадать.

В одном из томов дела прочёл я изъятые у Рут Александрович слова песни "Хаю зманим бывали времена" – вольный перевод израильской песни "היו זמנים" (хаю зманим, что переводится как "бывали времена"). Песню эту на иврите в исполнении Шошаны Дамари я слышал многократно, далеко не полностью понимая её слова. В отличие от ивритского оригинала, в русскоязычном тексте отсутствовал юмор со стариком, ковыряющем в носу, и говорилось не о сражении за господствующую высоту, а о допросах. Слышал я и раньше эти слова, но тут они мне сразу запомнились.

Когда-нибудь, припомнив о былых годах,

свой поведёшь рассказ про давнишние дали,

и внук твой спросит: "А ты, дедушка, Пальмах?",

и ты ответишь: "Да, мы тоже воевали.

мы нашу веру пронесли сквозь волчий вой,

мы на допросы шли без страха, как на бой.

Вдали от Родины мы жили лишь одним.

Да были дни, хаю зманим, хаю зманим."

Припев:

Хаю зманим, бывали времена,

хаю зманим, чужая сторона,

да, наша молодость не дым,

не зря мы в памяти храним

хаю зманим, хаю зманим.

Всё в тишине припомнишь ясно ты тогда,

и непонятны будут людям эти были,

как на чужбине жили долгие года,

как мы надеялись, страдали и любили,

как пробиваться нелегко в свою страну,

и как мечту всегда лелеяли одну,

и как все годы нам светил Иерусалим.

Да, были дни, хаю зманим, хаю зманим.

Отконвоированный назад в камеру, я пропел это, и сокамерник – "наседка" многозначительно повторил за мной: " Светил Иерусалим!"

Суд начался только в конце мая 1971 года. Незадолго до суда через "кормушку" в камеру, где я сидел, бросили газету – впервые за почти 10 месяцев с моего ареста. В этой газете сообщалось о Втором Ленинградском процессе, и приводилась цитата из речи одного из подсудимых – Виктора Штильбанса: "Мне не нужны адвокаты с бомбами в кармане". Чтобы отсечь попытки услышать от меня что-нибудь подобное, я сказал сокамернику, уверенный, что он передаст это гебешникам: "Только адвокат с бомбой в кармане может помочь мне."

Однажды через зашоренное окно камеры донеслись снаружи звуки Гатиквы. Кто-то громко играл её на рояле. Что-то изменилось в атмосфере.

Совсем перед судом состоялось ещё одно моё свидание с адвокатом Рожанским – на этот раз без чьего-либо присутствия. Он вёл себя совсем иначе, чем в декабре. Прочтя подготовленную мной за долгие месяцы ожидания суда мою речь, Рожанский сказал, что всё, что там есть, скажет он, а мне, если я это скажу, может только повредить. От него тогда же я услышал об "ортодоксальном раввине", "бесчинствующем" в нашу защиту в Нью-Йорке.

Рижский судебный процесс

Нас, судимых на Рижском процессе, было четверо: Рут Александрович; Борис Мафцир; Михаил Шепшелович и я.

Александрович и Шепшелович не оспаривали фактическую сторону обвинения, но отказывались признать свои действия преступными. Рут с гордостью заявила, что она сионистка.

Процесс отличался от всех остальных процессов из этой, начатой "Самолётным" процессом, серии: только у нас имело место противостояние между двумя обвиняемыми: мною и Мафциром.

Обвинение против меня опиралось только на показания Мафцира, лишь в одном (не помню теперь в каком именно) эпизоде поддержанное показаниями Сильвы Залмансон. Отрицая вменяемые мне в вину действия, я к тому же отрицал состав преступления в этих действиях, если бы они имели место в действительности.

Начало выступления моего адвоката А. Рожанского явилось логичным продолжением его дебюта в кабинете следователя КГБ. Он начал со слов: "Белой завистью я завидую моим коллегам, которым не приходится спорить с обвинением. Но мне поспорить с обвинением повелевает мой профессиональный долг…"

Далее, когда прокурор в ходе своей обвинительной речи начал говорить о чемоданах с литературой, переправленных из Риги в Ленинград, Рожанский перебил его, ссылаясь на какое-то постановление, запрещающее отвлекаться от темы обвинения. Рожанский напомнил, что в содержимом этих чемоданов не было найдено состава преступления ни в одном из предшествовавших ленинградских процессов.

Требование о вызове в суд Русиниека, Цейтлина и Валка было отклонено в связи с тем, что они покинули пределы СССР. Поэтому были только свидетели обвинения.

Выступили два свидетеля - полукровки[5]. Один - Коршунов – сослуживец по последней моей работе в Ленинграде – заявил, что я сказал ему, что в воздушном бою между израильскими и сирийскими самолётами были сбиты сирийские самолёты, хотя в газетах этого не было. Другой – Мацейчик - сослуживец по работе в Риге – говорил нечто подобное. Отмечу, что ещё одна моя рижская сослуживица по фамилии Барон на предварительном следствии утверждала, что я знал, что её отец – еврей (чего я, на самом деле, не знал) и дала совершенно вымышленные показания против меня. Но эти показания были опровергнуты её соседкой по рабочему месту – русской.

Как видно, полукровки испытывали особое давление, побуждающее их доказать свою верноподданность.

Свидетель Юрий Вячеславович Михайлов – сослуживец по НИИ 400 –заявил, что на основании сказанной однажды мною фразы он заключил, что я сионист. Из дела я знал, что эту мою фразу он воспроизвёл в КГБ без искажений, и попросил его процитировать. Услышав от него: "Ценность национальной культуры определяется тем, как велик её вклад в мировую культуру" - мой адвокат воскликнул: "Так Шпильберг не сионист, а космополит!" –но был моментально прерван судьёй.

Из уже осуждённых на "Самолётном" и "Втором ленинградском" процессах в качестве свидетелей обвинения против меня приконвоировали Израиля и Сильву Залмансон, а также Владимира Могилевера.

Показания Израиля Залмансона не содержали в себе чего-либо, поддерживающего обвинение. Сильва, несмотря на то, что уже была осуждена на 10 лет, и ей нечего было терять, повторила свои показания против меня. В противоположность ей, Владимир Могилевер, которого я, по словам следователя, "завербовал в сионистскую антисоветскую организацию", сказал только, что он благодарен Шпильбергу за то, что тот убедил его не заниматься т.н. "демократической", т.е. антисоветской деятельностью.

Адвокат Мафцира задал мне вопрос: "Какие выводы напрашиваются из того, что до Вашего отъезда из Ленинграда там возникла сионистская организация, а после Вашего переезда такая организация была создана в Риге?"

Мой ответ был: "Не следует строить выводы на неправильных предпосылках: до моего переезда организации не было в Ленинграде, а после – она не возникла в Риге." (Мне было известно, что в приговорах ленинградских процессов значилось, что организация в Ленинграде была создана после моего переезда в Ригу). В предоставленном мне слове я сказал, что Мафцир не подал заявление на выезд в Израиль потому, что боялся обсуждения на месте работы, а, попав в КГБ, готов был дать любые показания, чтобы угодить следователю. Посреди этих моих слов прокурор хотел прервать меня, но Рожанский возразил ему: "Шпильберг показывает динамику показаний Мафцира!" – и мне дали продолжить.

Был объявлен перерыв. В течение всего перерыва Бравацкий – следователь Мафцира – наставлял его. После перерыва дали слово Мафциру.

Он сказал, что знает у себя больше недостатков, чем известно Шпильбергу, но просит верить, что он говорит правду. В заключительной речи прокурор процитировал опубликованную ранее в газете фразу Штильбанса об "адвокате с бомбой в кармане" и потребовал по 1 году Мафциру и Рут Александрович, 2 года – Михаилу Шепшеловичу и 4 – мне.

Мой адвокат процитировал какое-то постановление, осуждающее практику, когда мера наказания определяется только поведением подсудимого на следствии и суде, а не содеянным. Он напомнил, что обвинительное заключение вменяет в вину Мафциру 18 эпизодов, а мне – только 3. По приговору я получил 3 года строгого режима.

Общая тюрьма. Уголовники

После зачтения приговора состоялось краткое свидание с матерью, женой и дочерями в присутствии надзирателя. Я впервые увидел девятимесячную Йохевед. Она была в коляске. Из суда меня вернули в тюрьму КГБ и оттуда сразу же перевезли в общую тюрьму.

В небольшой камере, услышав мою фамилию, один из находящихся там скомандовал: "Стол", и сразу на стол были выложены все имеющиеся продукты. У меня еды не было. В КГБ после суда мне не дали не только получить передачу, но и отдать родным мешок с одеждой, которая не понадобится до освобождения.

Не знаю, были ли мои сокамерники латышами, и что и из каких источников было им известно о нашем процессе и обо мне.

Назавтра меня взяли на этап, не сообщая, как и всегда в дальнейшем, куда.

Этапы в Кишинёв и обратно. КГБ мстит

По дороге, на харьковской пересылке, мне встретился молодой украинец - скрипач из Львова. Он получил 7 лет строгого режима + 5 ссылки за то, что написал поэму, неугодную властям, и дал прочитать её всего одному человеку – своей любовнице. Она и донесла. Когда я показал вынесенный мне приговор, где говорилось об около 5 лет подпольной работы, чемоданах литературы и о трёх годах, которые я получил, рассказал о многих евреях, которым теперь дали уехать - он был счастлив: значит впервые в истории советская власть отступила.

В кишинёвской тюрьме через трубы центрального отопления со мной на связь вышел Мафцир. В ответ на его многословие я спросил, почему он клеветал на себя и других. Мафцир ответил, что везде и всегда подтвердит, что говорил правду.

Вскоре в камеру, где я сидел, пришёл прокурор и задал мне вопрос: "Виновен?" Услышав моё "Нет", он ушёл. На кишинёвский – последний из пяти антисионистских судов самолётной серии - меня не повели.

На первом участке этапа назад в Ригу (Кишинёв – Одесса) в "Столыпине" со мной везли и осуждённых на Кишинёвском процессе. Но их поместили в другой клетке вагона.

Ясно было, что у конвоиров есть инструкция изолировать меня от других судимых по нашим процессам. Сегодня я знаю, что из всех судимых на наших процессах только меня в Кишинёв этапировали с уголовниками. Всех остальных на кишинёвский процесс, а Мафцира - и назад в Ригу – перевозили рейсовыми самолётами.

Видимо, так КГБ мстило мне за моё поведение на следствии и суде. Длительные этапы, включая пребывание в транзитных камерах тюрем, - самое тяжёлое из всех видов заключения: нет возможности получать и отправлять письма, нет "ларька", т.е. возможности дополнить тюремную еду какими-то продуктами. На первый перегон моего этапирования из Одессы в Ригу, т.е. на двое суток, мне и "попутчикам" в качестве сухого пайка выдали только хлеб и солёную скумбрию. В июльскую жару в набитом заключёнными, как селёдками в бочке, "столыпине" (в клетке теснились 18 человек) вопли: "Пить! Пить!" – не стихали. Конвоир приносил ведро воды и одну на всех алюминиевую кружку.

Но вернёмся в "Столыпин" в поезде Кишинёв – Одесса. Спустя какое-то время я услышал со стороны клетки, где находились судимые на кишинёвском процессе, крики и угрозы. Какой-то уголовник кричал Черноглазу: "Я тебе нос откушу!".

К моей великой радости, конвоиры перевели евреев ко мне: после вывода в Бендерах всех моих соседей по клетке я в клетке оставался один. Я принял в свои объятья Гольдфельда и Черноглаза и познакомился с остальными, в частности с Гиллелем Шуром, о героическом поведении которого рассказал мне Кижнер.

В Одессе меня опять отделили от подельников. Я попал в большую транзитную камеру, где меня держали много дней. Один из находившихся в камере пылал ненавистью к евреям – "Этим Додикам", очевидно имевшим отношение к его аресту. На его крик мне: "И ты еврей!" – я ответил: "За то и сижу, что не хочу с тобой жить". Продолжения не было.

Состав находившихся в транзитной камере всё время менялся, и я, пользуясь случаями, улучшал своё там местоположение, пока не разместился на кровати под окном. На соседней кровати вскоре оказался какой-то брюнет, и я спросил его, не еврей ли он. "Нет" – ответил он –"но у матери не было молока, и меня вскормила еврейка".

Однажды во время получасовой "прогулки" он обратился ко мне с весьма любезным предложением (перевожу на почти цензурный язык): "Хочешь поиметь педераста?"

Я, поблагодарив, отказался.

"А я уже 10 лет сижу и без этого просыпаюсь мокрым."

Здесь следует разъяснить, что у заключённых- уголовников из двоих мужчин, участвующих в гомосексуальном акте, тот из них, который выступает в роли самца, гомосексуалистом не считался.

После прогулки в камере один из заключённых, как оказалось педораст, лег на кровать и начал делать минет моему "приятелю", ставшему у этой кровати, а большая часть остальных, находившихся в камере, кружились в хороводах и пели любовные песни, создавая "романтическую" атмосферу.

Из Одессы этапом я был возвращён в Ригу.

Рига - Мордовия

В большой транзитной камере рижской тюрьмы, куда я попал, было полно. Заключённые разместились на двухэтажных деревянных нарах и на бетонном полу под нарами.

Узнав кто я и за что осуждён, мне предоставили место на нарах рядом с "властвующими" в камере.

Пребывание моё там затянулось, и по совету соседей по камере я обратился к начальнику тюрьмы. Он сказал, что произошла ошибка, и вскоре началось моё этапирование в Мордовию. Через тюрьмы Пскова, Горького и Потьмы в августе 1971 г., т.е. немного более чем через год после моего ареста, я прибыл в зону 385/17.

Лагеря строгого режима для "особо опасных государственных преступников", какими мы числились, в то время все находились в Мордовии. Было таких 3 мужских (тройка, наш – семнадцатый, включавший две подзоны: большую и малую, и девятнадцатый) и один женский. Был ещё лагерь особо строгого режима, где находились Кузнецов, Фёдоров и Мурженко.

После недлительного "карантина" меня выпустили на Большую зону, и я, наконец, мог встретиться с находившимися там "подельниками". Там были: Арье Хнох – с "Самолётного" процесса; Лассаль Каминский, Леви Коренблит и Михаил Коренблит – со второго ленинградского процесса; Аркадий Волошин – с кишинёвского процесса. С моим появлением нас стало 6. Кроме нас были там ещё 4 еврея: - Иосиф Мешенер из молдавского города Бендеры, получивший вместе со своим товарищем Яковым Сусленским большие сроки за протесты против подавления Пражской Весны, против казни иракских евреев и пр.

- Иуда Коган – родился гражданином Польши, во время немецкой оккупации подростком примкнул к партизанскому отряду, а с приходом Советской армии был мобилизован и закончил войну в Германии. Оттуда, оставив оружие и награды, Иуда переходит в западную зону и дальше – в Палестину. Спустя много лет, он едет в Советский Союз навестить младшего брата, единственного родственника, уцелевшего в войне. У причала судна, на котором он должен был вернуться из Одессы в Израиль, арестован и получил 10 лет за дезертирство.

- Анатолий Бергер – поэт, полностью погружённый в русскую культуру и ничем другим не интересовавшийся.

- Михаил Макаренко, по его словам, урождённый Гершкович. Разносторонне одаренный человек, авантюрист.

Большинство остальных заключённых являлись бывшими пособниками гитлеровцев, активно участвовавших в убийстве мирных граждан, в подавляющем большинстве евреев.

Было также несколько националистов: украинских, армянских, по одному – эстонский и литовский, и несколько "демократов", наиболее известный из которых – Галансков.

Под впечатлением от наших процессов и беспрецедентных в истории СССР их результатов, украинцы высказывали намерение дружить с нами, и когда мы заявили, что для нас неприемлемо использование ими слова "жид" вместо "еврей", они, по крайней мере, при нас, "жид" не произносили.

Иосиф Мешенер полностью принял наши, сионистские, принципы: евреям нужно ехать в Израиль, а кроме борьбы за возможность выезда туда, нам не следует вмешиваться в дела чужой нам страны СССР. Учитывая также, что Мешенер и Сусленский среди прочего обвинялись в написании протеста против казни иракских евреев, мы приняли Иосифа в свой "кибуц".

Часть из нас, в частности я, Каминский и Волощин, в начале работали на строительстве. Как выяснилось позже, мы строили сооружения для женского лагеря. При копании траншеи для фундамента - никакой техники, кроме лопаты и лома. И это даже, когда зимой температура упала до -41ᵒС, и земля становилась твердой, как камень.

Другой вид работы было шитьё рабочих перчаток.

После работы, среди прочего, мы учили иврит под руководством Леви Коренблита. Детство его прошло в Румынии, где иврит не был запрещён как "реакционный". Во время войны он был в концентрационном лагере, но не у немцев, а у румын – и остался жив. После войны – учёба, диссертация по физике, и академик Абрам Иофе взял его в свой институт. Так Леви Коренблит оказался в Ленинграде, а позже и в ленинградской сионистской организации.

Неожиданно меня переправили в "больничку" – особый лагерь около зоны 385/3, или попросту "третьей зоны", где, якобы, лечили. Я не жаловался на какую-либо болезнь. А действительно больных заключённых отправляли на "больничку" только, когда они агонизировали. На "больничке" не работали и, впервые после ареста, я получал молоко (полстакана в день).

Находился в это же время на "больничке" и переведённый туда из третьей зоны Шимон Левит (Кишинёвский процесс). Он дал мне 1 или 2 урока по грамматике иврита. А я учил Шимона израильским песням. Ясно было, что в "больничку" меня отправили из оперативных соображений.

На Урале открыли 2 дополнительных лагеря для политзаключённых, и туда этапировали из Мордовии большинство тех, кому оставалось сидеть много лет. Оставшихся в большой подзоне лагеря 385/17 перевели на малую подзону. У Волошина к тому времени кончился срок, и его освободили. На малую подзону из наших попали оба Коренблита, Каминский, Мешенер и я. А из находившихся ранее там наших подельников, к нам прибавился Гилель Шур.

Большая - стала женским уголовным лагерем.

Илья Глезер

Однажды в "банный" день, который предоставлялся заключённым раз в 10 дней, моясь, я увидел на соседней скамейке незнакомого мне (а всего на зоне насчитывалось менее сотни заключённых) человека еврейской внешности. Это был Илья Глезер. На мой вопрос, за что сидит, Глезер рассказал мне, что он – асир Циён, и ему были вменены в вину анонимные письма протеста, которые он посылал в ответ на публиковавшиеся в газете антиизраильские статьи. Арестован он был после того, как при подаче в ОВИР просьбы выехать в Израиль воспользовался для заполнения документов той самой пишущей машинкой, на которой печатал анонимные письма.

Глезер добавил, что в приговоре к статье "антисоветская пропаганда" ему "приписали гомосексуализм".

У нас были свои секреты, имевшие отношение к связи с родными, доставанию пищи и т.п. Гомосексуалист – лёгкий объект шантажа для "опера". Поэтому прежде, чем принять Глезера в наш "кибуц", я несколько вечеров после работы провёл в беседах с ним.

Глезера мы приняли, и я вернулся к своим обычным делам. Потом выяснилось, что Глезер на свой лад истолковал внимание, которое я ему уделил, и был обижен моим дальнейшим "равнодушием".

Кандидат наук со специализацией в морфологии мозга, Глезер был разносторонне одарён: рисовал, писал стихи.

После освобождения он издал несколько книжек. В одной из них, где я фигурирую под именем Авраам, Глезер описывает, как он был мной обижен.

О женщинах Глезер говорил саркастически. Тем не менее был дважды женат, и от первого брака у него была дочь.

Приехав в Израиль и получив профессуру в университете им. Бен-Гуриона, Глезер быстро понял, что настоящий рай для гомосексуалистов – в США, и уехал туда.

В Израиль он вернулся смертельно больной – умирать. Об этом сообщил мне Лассаль Камински. Вдвоём мы поехали навестить Глезера. В минутку, когда Лассаль удалился от его кровати, Глезер сказал, что был влюблён в меня. Я не знал, как на это реагировать

"Промывка мозгов"

Так заключённые называли временное содержание в тюрьме КГБ Саранска с "воспитательной" целью.

Каминский, Михаил Коренблит, Шур и я, а также Дов Пенсон (19 зона, "Самолётный" процесс), были посланы туда на некоторое время. Как видно, были какие-то оперативные соображения изолировать нас на этот период от других заключённых.

Там в присутствии надзирателя состоялось моё свидание с матерью, женой и двумя дочками. Подчёркивая своё еврейство, я не брил усы и бороду. Поэтому менее чем двухгодовалая Йохевед испугалась, увидев меня, и не переставала плакать до конца свидания. Зато моя старшая четырёхлетняя Рут вела себя умницей.

Вдвоём с Глезером

Время шло. Освободился Гилель Шур. На очередную "промывку мозгов" в Саранск были посланы оба Коренблита; Каминский и Мешенер. Остались обиженный на меня Глезер и я.

Среди прочих способов сохранить здоровье и восполнить полное отсутствие в лагерной пище овощей и фруктов было наше "сельское хозяйство" т.е. выращивание настурций, которые, как выяснилось, были там нам очень вкусны.

Другие заключённые делали это и до нас, а армяне выращивали не только настурции.

По внутрилагерным правилам, заключённым запрещалось заниматься огородничеством, но разрешалось разводить цветы и украшать лагерь. Начальство не мешало выращивать настурции, пока не донесли, что и евреи их выращивают и едят.

Начали вырывать настурции. Но не зная, где наши, сначала вырвали у других. Заключённые полицаи начали кричать: "Если жиды будут есть берёзы, вырвите и их?". В результате уничтожение грядок с настурциями было прекращено. Наши уцелели.

Эти грядки требовали ухода, прежде всего – полива. Теперь, когда нас было только двое, я пытался приобщить к этой работе Глезера, но он отказался. Зато, как настоящий учёный, он каждый день измерял величину листиков и записывал эти данные.

Другой курьёзный случай: вольнонаемному наладчику швейных машин, учившемуся в вечерней школе или в техникуме, неизвестно кто сказал, что я могу помочь в решении задач по физике. Он принёс мне задачи, а я вернул ему их с решениями.

Назавтра он принёс мне деньги, но я отказался взять: заключённому запрещалось иметь наличные, и я не хотел рисковать. Тогда ещё через день этот парень принёс мне 10 куриных яиц.

Не помню, как я умудрился перенести их с рабочей зоны в жилую. Когда я показал это богатство Глезеру, он со страхом отшатнулся. Мне пришлось съесть все 10 яиц одному, вскипятив их в чайнике и тщательно скрывая скорлупу.

Освобождение

В июне 1973 г. моя жена с дочерьми и родителями выехали, наконец, в Израиль, куда ещё раньше выехала младшая сестра Маргариты Вита с мужем и младенцем сыном. Так что квартиры в Риге у меня больше не было. Когда лагерное начальство спросило, куда я хочу ехать после освобождения, я сказал, что в Ригу – к родителям Иосифа Менделевича.

В июне же освободился Леви Коренблит. В кибуце нашем оставалось пятеро: Глезер; Каминский; Михаил Коренблит; Мешенер и я.

Незадолго до конца срока я написал заявление в защиту Глезера, подвергавшегося преследованиям со стороны лагерного начальства. За это заявление я был наказан двумя неделями карцера. Перед отправкой в карцер меня, надев мне на руки наручники, обстригли наголо.

Возращение из карцера явилось и днём конца срока и освобождения. Обыскав, у меня изъяли мою арестантскую одежду (подозревали, что в ней зашито что-нибудь важное) и потребовали, чтобы я оплатил новую. Я отказался и получил её бесплатно.

А. Шпильберг
Август 1973 года

В арестантской одежде и со справкой об освобождении я ехал на поезде в Ригу. Одна из пересадок была в Москве.

Там я позвонил по телефону Володе и Маше Слепакам и приехал к ним на дачу. Одев меня в джинсы и ещё что-то, Слепаки торжественно сожгли на костре мою арестантскую одежду.

КГБ продолжает мстить

В Риге, тепло принятый Менделевичами, я пошёл в ОВИР подавать заявление на выезд в Израиль. Но там мне сказали, что прежде я должен прописаться, получить военный билет, начать работать и т.п. В троллейбусе кто-то передаёт через меня плату за проезд. Я оглянулся – это Бравацкий – следователь Мафцира. В военкомате, выдавая военный билет, меня поздравили с повышением в звании: из младшего инженер-лейтенанта запаса я за годы отсидки стал инженер-лейтенантом запаса.

Я съездил в Ленинград к маме на одни сутки. Встретившись там с Миррой Натановной Каминской - матерью Лассаля Каминского, я обучил её шифру для секретных сообщений в переписке. Встретился и с Александром и Ириной Богуславскими.

Бороться за выезд я поехал из Риги в Москву, остановился опять у Слепаков и пользовался их советами и связями.

Я безрезультатно ходил по приёмным МВД, Верховного Совета, ЦК КПСС. Председательница Советского Красного Креста в ответ на просьбу помочь мне поехать к моим дочерям сказала, что она готова действовать в защиту арабских детей. Когда я сказал ей, что сегодня же будет передано заграницу, что судьба еврейских детей её не интересует, её лицо выразило некую озабоченность.

Посетил я академика А. Сахарова. Помню изучающий меня взгляд его супруги Елены Бонер и доскональное знакомство Сахарова со всеми подробностями наших процессов. Я заранее написал заявление с требованием освободить меня от советского гражданства и выпустить к семье, указывая, что в приговоре, согласно которому я отсидел 3 года, не говорится о дополнительном наказании в виде сохранения советского гражданства.

На моё заявление Сахаров наложил резолюцию, начинающуюся словами: "Гражданские права А. Шпильберга серьёзно нарушены…"

Пребывая в Москве, я почти ежедневно от кого-либо из отказников говорил по телефону с находящейся в Израиле Маргаритой. Гебешники не только не скрывали, что они подслушивают, но и, вмешиваясь в разговор, угрожали прервать связь.

Зашёл я однажды и к маминой тёте Ане. К тому времени Зелика уже не было в живых. Единственная дочь Роза с мужем, сыном и дочкой жили с Аней. Оттуда я позвонил в Ленинград матери. Успокаивая её, я сказал: "Никуда не денутся, выпустят!" Муж Розы, Яков, услышав эти мои слова, залился гомерическим хохотом. Много лет спустя, когда ни его, ни маминой тети Ани уже не было в живых, внучка Розы и Якова, унаследовавшая от своей прабабушки имя Аня, выразила мне своё негодование из-за этой, имевшей место задолго до её рождения (её матери было тогда 12) телефонной беседы. Правда, "семейное предание" об этом дошло до Ани в искаженном виде: она утверждала, что я говорил с заграницей. Оказалось, что её деда – ведущего инженера-технолога на предприятии, выпускающем жидкостно- топливные двигатели для ракет - из-за упомянутого моего телефонного разговора с матерью прорабатывали гебешники.

Договорившись с одним из евреев (не помню его имени) об обеспечении иностранными корреспондентами, я встал возле приёмной Верховного Совета и развернул плакат с надписью "Отпустите меня к семье в Израиль" – по-русски и по-английски. Меня почти сразу схватили.

Корреспондентов я не видел. Позже мне стало известно, что человек, обещавший их привести, работал на КГБ.

Сразу по возращению из Москвы в Ригу я был вызван в милицию, и там мне сообщили, что послан запрос в лагерь, из которого я освободился, чтобы установить за мной надзор (В режиме надзора я буду обязан ежедневно являться в милицию и не смогу без их разрешения выезжать из Риги).

Разрешение - Чудо

Я снова поехал в Москву и решил демонстрировать у ЦК КПСС. На этот раз другой человек заботился о корреспонденте.

Было воскресенье. Шёл первый снег. С двух сторон от парадного входа в здание ЦК КПСС стояли милиционеры. Пройдя мимо одного из них, я юркнул в глубокую нишу парадного входа и, раскрыв плащ, развернул находившийся под ним плакат с той же, что и в прошлой моей демонстрации, надписью по-русски и по-английски.

Я был вне поля зрения милиционеров. На другой стороне улицы показался корреспондент и стал меня фотографировать. Сделав какое-то количество снимков, он стал ждать развития событий. Почти не было прохожих. Наконец, увидев, что корреспондент снова поднял фотоаппарат, я понял, что милиционерам сообщили. Действительно, меня схватили, вырвали плакат и втолкнули внутрь здания. Спустя немного времени мимо меня в соседнюю комнату ввели и фотографировавшего меня корреспондента.

Прошло много времени прежде, чем прибыла группа гебешников. Сначала они допрашивали корреспондента. Как видно, среди этих гебешников не было говорящего по-английски, и незнание английского они компенсировали криками. А я по-английски кричал корреспонденту, что мы незнакомы (что было правдой).

Потом гебешники подошли ко мне. На обращение ко мне гебешника я ответил вопросом "Кто Вы такой?" и, услышав "Я сотрудник КГБ", сказал: "С сотрудниками КГБ я не разговариваю." По лицу этого гебешника было видно, что к такому ответу он не привык.

Гебешники ушли, и через какое-то время ко мне подошёл высокий мужчина с бляшкой "Известия" на лацкане. Он спросил меня: "Почему вы дискриминируете советскую прессу?"

"Ни в коем случае! – ответил я – Пусть мне вернут плакат, и сфотографируйте меня!" Носитель бляшки "Известия" тоже ушёл.

Через какое-то время меня отвезли, но не в КГБ, а в отделение милиции. Обыскав, нашли у меня в кармане только трамвайный билет. На вопросы я отвечал, что готов говорить только о преступлениях тех, кто не даёт мне быть с моими дочерьми. Потом в это отделение милиции пришли Слепаки: они принесли мне еду. Оказалось, что о происшедшем говорят все иностранные радиостанции. Причиной этому явилось нарушение гебешниками консульской конвенции, когда задержанному корреспонденту длительное время не дали связаться с посольством.

Из милиции меня отвезли на вокзал. Я отказывался платить за билет в Ригу, и тогда меня втолкнули в "вытрезвитель". Валялись пьяные, было наблёвано и воняло. Я сдался, купил билет, а сопровождавший милиционер убедился, что я вскочил в уже тронувшийся поезд в Ригу.

Приближался еврейский Новый Год. Я решил встретить его с мамой. Если перед поездками в Москву я принимал меры предосторожности, договаривался с Мендилевичами, что позвоню им, когда прибуду в Москву и т.д., так что в случае моего ареста они быстро узнают о моём исчезновении, то направляясь к матери, а не готовясь к очередным борцовским действиям, я таких мер не предпринял.

Купив билет, я шёл по перрону, чтобы сесть на поезд Рига- Ленинград. Вдруг меня схватили 4 одетых в штатское. Я чувствовал себя идиотом. Мать не знала, что я к ней еду, а Менделевичи будут думать, что я в Ленинграде. Без всякой надежды, что это поможет, я кричал проходящим людям. Но спустя какое-то время, услышал: "Гражданин Шпильберг! Вам нельзя уезжать, поскольку завтра утром Вы должны явиться в ОВИР и получить там разрешение на выезд."

"Вы не могли найти лучший способ сообщить мне об этом?"- спросил я, счастливый, но всё ещё не совсем веря в чудо.

Задержавшие меня пошли со мной в кассу, куда я вернул билет на Ленинград, получив назад деньги. Прежде чем пойти к Менделевичам, я позвонил им. Назавтра был неприёмный день в ОВИРЕ. Но для меня ОВИР открыли. Происходило непонятное. Чиновник отвёл меня в угол и жал мне руку. Очевидно, рижское КГБ получило нагоняй из Москвы. Мне дали разрешение и 5 дней на сборы, даже забыв взять мой советский паспорт. Я должен был лететь в Вену из Москвы.

В оставшиеся дни моего пребывания в Риге меня, идущего по тротуару, неотрывно сопровождала Волга. Когда я обратился к водителю с предложением, чтоб он меня подвёз, ответ был: "Нам нельзя."

Единственный остававшийся тогда на свободе из братьев Залмансон – Шмуель – имел автомобиль "Запорожец". С помощью Шмуеля мне удалось, оторвавшись от слежки, навестить Гарика (забыл его фамилию). До моего ареста у него и его сослуживца по Теплоэнергопроекту (ТЭП) Шломо Абрамовича я хранил литературу. Абрамович уже был в Израиле.

Проводы из Москвы супругов Хенкиных и меня у аэродрома "Шереметьево". Слева направо: жена Хенкина; я; рядом со мной моя мать; далее – Виктор Польский, Володя Слепак и Хенкин
Дома с потомками и зятьями, 2008 год

Шмуелю за это благое деяние пригрозили отнять водительские права.

В Москве меня провожали Слепаки и другие московские отказники, а также мама, приехавшая для этого из Ленинграда. Я очень хотел, чтобы и она уехала со мной, но покойный отец считал, что в Израиль должны ехать молодые, а старики явятся для Израиля обузой. Мама продолжала придерживаться этого мнения. Кроме того, в Ленинграде оставались моя сестра и её сын.

5 октября 1973 г., даже не переночевав в Вене, я вылетел оттуда в Израиль. В самолёте "Эл-Ал", увидев газету "Маарив", я с радостью обнаружил, что понимаю написанное там. Понял я и стюарда, рассказавшего мне, что в армии он – парашютист.

Мечта сбылась. Мне было 35 лет. Началась новая глава моей жизни.

Комментарии


Сноски

  1. Исторический альманах
  2. Государство против своего народа, Глава 10, Большой террор (1936-1938), Золотое Время
  3. Электронная еврейская энциклопедия, врачей дело
  4. Заметки по еврейской истории, №1(124), январь 2010 года
  5. Примечание редакции: Редакция не может менять текст мемуаров А.Шпильберга, однако считает необходимым отметить, что другие участники самолетного процесса (как и вообще активисты еврейского движения в СССР) считают недопустимым разделять вовлеченных в этот процесс "евреев" и "полукровок". В истории сионистского движения было немало евреев, которые не только отрицательно относились к сионизму и выступали против него, но даже доносили на сионистов в КГБ - и наоборот, было множество "полукровок" и совершенно русских, которые героически поддерживали сионистское движение, хотя это и грозило им прямыми проблемами с КГБ.