Ида Нудель●●Рука в темноте●Часть 11

Материал из ЕЖЕВИКА-Публикаций - pubs.EJWiki.org - Вики-системы компетентных публикаций по еврейским и израильским темам
Перейти к: навигация, поиск

Книга: Рука в темноте
Характер материала: Мемуары
Автор: Нудель, Ида
Копирайт: правообладатель разрешает копировать текст без изменений Публикуется Михаилом Израильским - племянником автора
Часть 11

Очень злой ум мог придумать эту пытку – пытку неизвестностью. Власти, как правило, не называли срок окончания ограничения на выезд, даже ориентировочно. А если и называли, как это было в моём случае, то настолько придуманную дату, что принять её за реальную отказывался разум. Не только мой разум, но и множества других людей тоже. Как и в любой экстремальной ситуации сразу выделились две категории людей: пассивные и активные, или иначе назовем их осторожные и дерзкие. Осторожные люди осмотрелись, взвесили риск и организовали свою жизнь заново, сохраняя, на сколько возможно, прежний стиль жизни. Дерзкие сломали всё. Расстались с друзьями, поссорились с родственниками, собрали чемоданы и начали стучаться во все двери в надежде, что какая-то из них откроется. Были и счастливчики, они довольно быстро нашли дверь и она распахнула перед ними свободный мир. Мне не повезло, я не нашла ту самую, самую нужную дверь.

Группа дерзких решила объявить голодовку протеста, чтобы привлечь внимание советских властей к своему неопределенному положению. Выбрали местом протеста центральный телеграф, потому что помещение телеграфа не закрывается на ночь и если КГБ не вмешается, то можно было бы там оставаться время. На сколько бы хватило сил. Была полная неуверенность в том состоится ли вообще голодовка,если КГБ заранее узнает о ней. Отказники разбились на группы и приехали на телеграф очень, очень рано. Метро ещё не работало. Нас оказалось не многим более тридцати человек, мужчин и женщин. В телеграммах на имя советских руководителей мы потребовали разрешения своих выезных личных дел,освобождения осуждённых за желание выехать и закон о праве граждан страны на выезд. Предполагалось, что кому-то из нас голодовку придётся заканчивать в тюрьме. Расположились в большом зале центрального телеграфа на улице Горького, главной улице Москвы, Вокруг двух больших столов, за которыми мы сидели, было оживлённо. Навещали родные и друзья. Прибежал начальник московского ОвиРа. Обегая столы наклонялся к каждому и обещал визу немедленно, если этот человек выйдет из голодовки. Кто ему верил? Мы знали, что не он решает нашу судьбу, а КГБ. Подходили иностранные корреспонденты и простые советские люди, потрясённые смелостью поступка. Но их было очень мало.Тем не менее, в зале всё время было много людей, самые смелые, останавливались возле нас на несколько минут, как бы выражая свою солидарность. Сотрудники КГБ тоже были в зале. Они нервничали, но почему то нас не арестовывали. Лишь поздно вечером, когда стало совершенно темно и помещение телеграфа опустело, прибыл наряд милиции. Голодавшим предложили два варианта: нас выведут силой или мы выйдем сами. Мы решили выйти без помощи милиции. На боковой улице ожидали милицейские машины, поездка была долгой, или так показалось из-за голода, физической и психической усталости. Мы все: и мужчингы и женщины очень устали. И эмоционально и физически.

Для большинства голодавших это была первая открытая демострация сопротивления власти. Для многих из нас участие в такой демонстрации явилось победой над самим собой, над своими страхами, сомнениями, конформизмом поведения. Я была уже «опытная». Неделю люди готовили себя к этой демонстрации взвешивая и перевешивая аргументы за и против. Если арестуют и дадут срок? Если уволят с работы? Если детей начнут перевоспитывать в школе, натравливать на них других детей? Если, если, если – сомнениям и страхам нет конца. С другой стороны, если тихо сидеть и ждать, когда же решится твоя судьба, сколько это будет продолжаться? Годы бегут, дети подрастают, прошло три года. Может пройти ещё три или девять или вечно?Нужно искать выход! Я сам должен искать выход.

Пока нас везли, пока машина стояла в ожидании, наше возбуждение постепенно угасло. Все устали и замёрзли в холодной машине,все желали одного, чтоб скорее наступила определённость, чтоб скорее кончилось ожидание, люди перестали разговаривать, было слышно лишь дыхание и постукивание замёрзших ног. Я мечтала о том, чтобы лечь, закрыть глаза и спрятаться во сне, сон - спаситель и благословение.

Приказ «Выходите!» вернул всех к действительности. Перед нами длинное одноэтажное здание с зарешёченными чёрными окнами. Над дверью вывеска: «Районный Ленинского района города Москвы вытрезвитель Министерства Внутренних дел РСФСР». Что это может означать? Нас разместили в нескольких камерах, женщин и мужчин отдельно. Голые железные кровати, небольшие окна, закрытые густыми решётками и больше ничего. Сняла с себя пальто и положила на кровать,легла, обняв себя за плечи, в надежде согреться.Полами пальто закутала ноги. Но согреться оказалось невозможно. Помещение почти не отапливается, холод собачий.

Голод, усталость, стресс – все вместе вызывали озноб. Сколько времени они будут нас мучить здесь? Мы начали стучать в двери камер и требовать прокурора. Прокурор не пришёл, зато начался допрос, заполнение бумаг. Прошла ночь. Раннее утро. Нас погрузили в машины и куда-то опять повезли. «Народный Ленинского района города Москвы суд» - понятно. Одного за другим нас вызывали в зал суда, потом милиционеры куда-то уводили через другую дверь. Когда меня ввели в зал, там было два человека: судья и ещё какой-то человек, который стоял спиной ко мне и лицом к окну. Он был в форме милиционера. Милиционер, который ввёл меня, сел возле двери. Судья зачитала обвинение в том, что я якобы посягала на честь и достоинство милиционера. «Какого милиционера?» - спросила я совершенно искренне. Пока мы находились в помещении телеграфа, там не появился ни один милиционер. Лишь ночью,когда нас выводили,прибыл наряд милиции. «Какого милиционера, там не было милиции» - повторила я. «Вон того милиционера» - сказала судья и показала в сторону стоящего у окна , который в этот момент повернулся ко мне лицом. «Что я с ним сделала, я не поняла?» «Вы посягали на честь и достоинство» - повторила она. «Я что, может быть с него штаны сняла? Я не понимаю, в чём вы меня обвиняете?» «Гражданка Нудель, вы оскорбляете суд и будете за это строго наказаны» - она зачитала приговор: 15 суток изоляции. «Распишитесь вот здесь, что вы с приговором ознакомленны». «Это не суд, это фарс. Я закон не нарушала, это надо мной совершается надругательство и вы его выполняете. Кто будет судить вас за это?» «Выведите её немедленно!» - приказала судья. Тот милиционер, который привёл, взял меня за плечо и за руку выше локтя и силой вытолкнул из зала суда. Суда ли? Из здания суда нас увезли вместе – Нору Коренблюм и меня. Меня понятно почему – КГБ хотело проверить меня на стойкость. Они несколько лет держат на мне свой глаз, ходят за мной по улицам, воруют письма ко мне и от меня. Шныряют по квартире, когда меня нет дома. Но почему Нору, спокойную Нору? Чем могла насолить им она? Мы шли рядом через пропускную систему тюрьмы:у нас брали отпечатки пальцев, фотографировали в фас и в профиль, без ушей и уши отдельно, нас заставляли раздеваться до гола и тщательно искали в наших трусах что-то неведомое нам обеим. Это продолжалось очень долго. Из одной камеры в другую. Из маленькой в ещё меньшую. Иногда нас разводили в разные камеры, потом сводили вместе. Мы так устали, что мечтали только об одном, скорее бы всё это кончилось.

Пришёл милиционер и повёл нас обеих по длинным корридорам, беспрервыно звеня ключами. Вверх и вниз, вверх и вниз. В конце какого-то тупика он открыл ключом камеру и приказал войти. Я вошла первая и остановилась, едва переступив порог камеры. Нора ткнулась мне в спину от неожиданности. Мне показалось, что это склеп. Тёмные стены, под потолком небольшая лампочка, крохотное окошко почти не пропускает свет, грязь и решётки на нём. Вдоль стен справа и слева два ряда голых металических двухярусных нар. В углу унитаз, водопроводный кран и раковина. Посредине комнаты – длинный стол и две лавки вдоль стола. Всё чёрное, грязное, вонючее.

Охранник подтолкнул Нору и она прошла вперёд, оставив меня у двери. Я подняла глаза и вдруг увидела где-то высоко, почти под потолком, надпись «Шалом». С моих глаз как-бы спала чёрная пелена, камера больше не казалась мне склепом. «Нора, смотри, здесь кто-то был до нас, смотри, написано «Шалом». Дверь с грохотом запирается на замок. У Норы нет моего энтузиазма. Она не ожидала оказаться в тюрьме. Её родители ничего не знают о демонстрации. Для них известие об аресте дочери может оказаться сильным ударом. Они стары и больны. Да и на работе она взяла отпуск только на два дня. «Мне хорошо, я сирота!» - говорил мальчик Мотл из рассказа еврейского писателя Шалом Алейхема. Мне хорошо, никто не ждёт меня дома. Сегодня иностранные корреспонденты, акредитованные в Москве, передадут на Запад информацию о голодовке протеста и имена тех, кто был арестован. Родственники и друзья, которые с тревогой следят за происходящим в Советском Союзе поединком горстки отчаянных евреев с могучей тоталитарной машиной, будут сидеть у телефонов в надежде получить разговор с кем нибудь из активистов, узнать подробности происшедшего.

Завтра моя бедная Лена узнает из израильских газет, что её неспокойная сестра снова попала в «историю». Поплачет над моей долей, поплачет над своей беспомощностью. Потом 15 суток с тревогой будет ждать вестей. Чем закончатся эти 15 суток? Может быть сроком на 15 лет? Когда наступит это счастье, что мы вновь будем вместе? Наступит ли оно вообще? Мы с Норойуслышали шум, затем мужские голоса, топот ног, звон ключей, грохот тяжёлых железных дверей. Что это? В первые минуты, после того как нас обеих впихнули в камеру было очень, очень тихо и казалось, что во всём мире существуют только мы с Норой и охранник. Кто-то кричит в тюремное окно и мы узнаём голос одного из своих товарищей.

Охранник нам объяснил что запрещено, а запрещенного было немало: кричать или перекрикиваться через окошко с соседями -запрещено;вставать на стол ногами- запрещено подходить к окну- запрещено; стоять возле окна- запрещено, и ещё многое- многое запрещено. Но мы влезли на стол и начали кричать в окошко, чтобы наши друзья знали – мы рядом. Охранник открыл камеру и с криком вошёл в неё. Мы спрыгнули со стола. Но главное уже сделано – наши друзья знают о нас. Как только закрылась за ним тяжёлая скрипучая дверь, мы снова у окошка. «Сколько нас здесь?» - кричим мы в окно. В соседних камерах нас слышат. «Все, кого взяли на телеграфе, но мы не знали, что и женщин арестовали» - кричат нам в ответ. «Нас двое» - кричу я пока Нора переругивается с охранником,Нора Коренблюм и я. Держитесь, не унывайте, мы рядом» - кричат из окна.

Кроме деревянного стола и двух скамей всё в камере железное. Железный настил на нарах, на которых мы должны будем спать. Ни одеяла, ни подушки, ни матраса. Ничего, только железные прутья вдоль стен, перехваченные в нескольких местах металлическими уголками. Как спать на этом холодном металле? Нельзя сказать, что в камере тепло. «Нора, давай попробуем спать на скамье, по крайней мере она деревянная» - предлагаю я. Скамья оказалась очень узкой,рискуешь свалиться. Лежать не только нельзя, но и невозможно. Тело, даже моё, значительно шире скамьи и то одна половина тела висит, то другая. «Запрщено лежать на скамье, сейчас же садитесь. Нарушение распорядка в камере. Пойдёте в карцер» - кричит охранник. «Ребята, здесь только железо, а что у вас?» - спрашивает Нора в окно. «У нас тоже только железо» - кричат нам. «Давайте требовать деревянный настил для сна» - предлагаем мы парням. «Зовите начальника!» - кричим охраннику. «Начальника!» - вторят нам из соседних камер.«Начальника!» - кричим мы и стучим ногами об обитые железом двери. Грохот наших ударов возвращается к нам как эхо. «Не безобразничайте, накажем карцером!» - кричит охранник. К нему на помощь прибежало ещё несколько. Видимо они опасаются нас. Нам слышны голоса нескольких охранников, угрожающих нам карцером. Пришёл начальник корпуса. Мы ему объяснили причину возмущения «Передайте нашим родным, чтоб принесли полотенца, мыло, зубные щётки, порошок. Дайте нам на чём спать. Мы не обезьяны. Вызовите прокурора, мы обжалуем решение суда!».

Начальник корпуса выслушал и через несколько часов нам выдали деревянные лежаки, полотенца и мыло.Дверь камеры оборудована небольшим окошком, который беспрерывно открывался и закрывался. Направленные на нас глаза и щёлканье задвижки раздражали больше всего, каждый новый звук вызывал у обеих бурную ре6акцию.

Что они высматривают? Куда мы можем отсюда деться?» - спрашивали мы друг друга. Нора начала спорить и протестовать, требуя, чтобы насне подсматривали беспрерывно. Напрасно. Кажется, что началась с нами игра. Мы раздражались, тогда они вообще перестали закрывать глазок. Наступила первая мучительная ночь в тюрьме, на голом деревянном настиле, сквозь щели которого проваливалось наше тело, лампочка на потолке била прямо в глаза день и ночь, грустные думы не уходили из головы.И холод.Пальто было слишком мало, чтобы укутать меня. Страшная физическая и психическая усталость сморили. Проснулась от громких, знакомых звуков музыки. «Ах, чёрт возьми, и здесь гимн Советского Союза!». Нас окриками заставили встать.

«Не нарушайте распорядок дня, вставайте, идёт начальник корпуса» - метался за закрытой дверью охранник. «Если не встанете, получите карцер» - шипел он. В дверях загрохотал ключ и мы решили встать. В камеру вошли четверо мужчин в милицейской одежде. Мы обе отказались с ними разговаривать в знак протеста против сфабрикованного обвинения. Потом нам выдали кусок мокрого хлеба и два маленьких кусочка сахара. Сказали - - еда на весь день. Весь день в крохотное окошко в двери следили за нами глаза охранника.Мы с Норой не могли с этим смириться, охрана коментировала каждое наше движение. Я потребовала бумагу для жалобы и, как ни странно, получила один листок белой писчей бумаги, мой текст был краток:Начальнику тюрьмы: «  тюрьма не зоопарк, а я не экзотическое животное. Прошу принять немедленные меры и остановить поток зрителей». И как ни странно моя жалоба подействовала. На следующий день никто не стоял за дверью и охранник не выглядел таким напуганным. Конечно же, первый кто прочел мой протест был именно охранник.

К нам начали привыкать, охранники начали с нами разговаривать. Однажда, нам с Норой, во время раздачи пищи, назаметно передали две сигареты. Мы не курили, однако оценили великодушие дающих. Через несколько дней нам положили по лишнему кусочку сахара. Уголовная среда выражала свою солидарность. Крайне неприятно, сидя на толчке со спущенными штанами, встречаться взглядом с человеком, который следит за тобой. Трудно с этим смириться. Но ещё тяжелее, когда у тебя нет возможности вымыть своё бренное тело. Я начала требовать чтоб нас повели в баню. «Не положена на сутках баня» - был категорический ответ. «Не положено» - магическая формула, за ней скрываются все случаи тюремной жизни. «Не положено» - ничего сделать нельзя.

Однажды я попросила Нору подержать косынку перед смотровым глазом охранника пока я немного помоюсь, пусть даже холодной водой. Охранник угрожал нам всеми земными карами и требовал, чтобы мы сняли с окошка тряпку. Номы уже знали, что охранник не имеет права войти в камеру. Холодная, из под крана, вода приятно обжигала грязное тело. Я едва успела вытереться и немного натянуть на себя одежду, как загремели запоры и железная дверь стремительно распахнулась. В камеру вбежал начальник корпуса. «Что здесь происходит?» - спрашивает он.«Я мылась» - ответила я. «Что?» - не понял он. «Я мылась и не хотела, чтобы стражник смотрел на меня». «Какой стражник?» - переспросил он, «Кто стражник?» - он не мог понять смысл слова. «Тот, кто смотрит на нас круглые сутки». Он понял наконец о чём я говорю. «Почему вы моетесь в камере?» «Я уже писала вам, что мы не звери в зоопарке. Вы должны дать нам возможность помыться. Мы не можем не мыться». Он вышел и закрыл за собой дверь. Таких заключённых у него, наверно, еще не было.

Никогда в жизни я не ела хлеб которым нас кормили в тюрьме. Специальной выпечки, только для заключённых. В хлебе было всё, что не должно быть в хлебе, включая древесные опилки.Когда сжимаешь кусок «хлеба» посильнее, на ладони остаётся коричневая влага. Чего в нём почти не было, так это муки, запах его напоминал запах технического жира.Ни Нора, ни я есть этот хлеб не могли. Мы крошили его и укладывали тонкими слоями на столе для того, чтобы получились сухари. Потом мы сосали сухари или размачивали их в воде. Бурда получалась жуткая, но в те дни, когда нам не полагалась еда, ели размоченный или сухой тюремной хлеб, начиналась изжога и мы пили воду. "Еда" заключенным выдавалась только каждый второй день. Таковы были условия наказания.

Но нам приносили в камеру тёплую воду или её ещё называют «кипяток». Через несколько дней мы поняли, что с нами происходит что-то странное: спим днём и спим ночью. Сон тяжёлый, расслабляющий, отупляющий.Мы решили, что нам подсыпают в пищу и "чай" наркотики, и даже кипяток перестали пить . Через несколько дней к нам вернулось нормальное состояние и мы прокричали в окошко мужчинам о своем «открытии». Мы с Норой опасались наркотиков и в "супе" и даже отказались от него. Обе, Нора и я ужасно исхудали без пищи, без воздуха, без движений, от грязи и вони тюрьмы. Начала кружиться голова. Пришлось вернуться к так называемой "еде". Как бы не отвратительна была эта бурда, сваренная из непромытой старой крупы, она содержала необходимые для жизни каллории. Мы ждали этой бурды с нетерпением, можно сказать даже с волнением изголодавшихся людей. Ни бурды и ни тюремного хлеба мы не ели. В субботу нам принесли праздничную еду: маленькую белую булочку весом 30 грамм и столовую ложку венигрета. Настоящего, из настоящих овощей. Так тянулись сутки, от голодного дня до дня с так называемой едой. Мы с Норой считали только дни с едой, голодные дни не считали вовсе. И ещё у нас было развлечение - нас выводили на на 45 минутную прогулку. Каждый день.

"Прогулочный дворик" – так называется это место под солнцем. Нас выводили камеру за камерой и, несмотря на грозные окрики охраны, удавалось перекинуться несколькими репликами с нашими товарищами. Первые дни женщин выводили первыми и, проходя мимо мужских камер, мы слышали их подбадривающие слова. Но у нас и это общение отняли.

Прогулочный дворик отличался от камеры тем, что вместо потолка над головой было несколько слоёв проволоки. По этому «потолку» ходил вооружённый тюремщик, который следил за тем, что мы делали на прогулке. По его приказу прогулка могла быть прервана в любой момент. Тем не менее, это была прогулка! Это была встреча с солнцем, с небом, с жизнью где-то там, под нами и над нами.

Это был отдых для наших, измученных от постоянного, днем и ночью, электрического света, глаз. В камере лампочка горит день и ночь, Днём она тусклая, а ночью бьёт в глаза своим светом. Прогулка давала некоторый отдых нашим глазам, отдых от серого цвета, от замкнутого пространства, которое нас давило. Это было волнующее ощущение.

Нас возвращали в камеру и мы видели, что в наше отсутствие все было перевернуто,производили обыск. Что они искали в деревянных настилах? Передатчики, магнитофоны, видеокамеры? Когда упрятали нас в тюрьму то отняли даже записные книжки. Ни газет, ни бумаги нам не давали, за исключением крохотных листочков, имеющих гигиеническое назначение. Каждое утро нам выдавали перед туалетом один маленький квадратный листок белой бумаги для гигиенических целей. Пунктувльность была потрясающая.

Медленно тянутся часы в тюремной камере. Ещё медленне тянутся дни. А недели просто стоят на месте. Мы обговорили с Норой всё что могли. Личное и обществен ное. Пусть нас подслушивают через скрытые магнитофоны, человек не может жить молча. Через пару дней Нора начала плакать, ей не хватало общения, Нора плакала беззвучно, без жалоб и стонов. Слёзы текли и текли из её глаз. Я узнавала об этом по характерному звуку носом. Я чувствовала, что в какой-то степени виновата в её слезах. Если бы я больше с ней разговаривала, она бы меньше времени оставалась наедине со своими грустными думами. Но и я очень устала. Я растратила свои психические силы ещё до голодовки и сейчас, в камере, была не в силах много говорить. Вернуть себе психические силы для меня означает – молчание. Нора согласилась со мной, что для обретения свободы каждый должен внести свою лепту. Тогда счастье быть свободным полнее и более значимо для тебя. «Кто знает, Нора, может быть ты скоро получишь разрешение и уедешь. Эти дни в тюрьме и страдания, через которые ты прошла для обретения свободы, будут твоим светлым воспоминанием, будут радостью твоей жизни. Кто знает, Нора?» Как относились к нам тюремщики? Помню глаза первого, который закрывал за мной дверь в то утро или день, когда я впервые переступила порог камеры. На меня смотрели тёмные, злые и очень настороженные глаза человека, каждую секунду готового к конфликту. Он опасался за себя. Он ждал провокации. «Хорошо чекисты поработали с охраной, запугали их основательно!» - подумала я.

Мучительно долго тянулось время, но каждый прожитый день приближал нас к выходу из тюрьмы. И вот завтра, завтра нас должны освободить. Если конечно нам не придумают нового наказания. Если наши родные и друзья поработали для нашего освобождения. Наступило утро этого завтра . Мы в напряжении. Беспрерывно подходим к дверям и стоим возле, прислушиваясь к звукам в корридоре. Охрана нервничает тоже, они не могут нас видеть когда мы прислоняемся к двери камеры. Угрозы, споры. Часы у нас отняли в первый день ареста и времени мы не знаем. К тому же сегодня у нас голодный день. Вода, кусок тюремного хлеба, два кусочка сахара.

Наверно это произошло в середине утра. Охранник открыл дверь, сказал * Коренблит «С вещами!». Нора вышла очень быстро, вещей у неё не было. Мы распрощались на ходу, поспешно. И хотя мы всё утро ждали этого мгновения, приказ застал нас врасплох. Она что-то прокричала мне уже за дверями камеры. Потом был слышен шум в корридоре. Очевидно вывели тех, кто был в соседних камерах. Я постучала в соседнюю, никто не откликнулся. Камера была пуста.

Кажется, меня здесь оставили одну, промелькнуло у меня в голове. Что это может означать? Арест? Продление срока? Или они обо мне забыли? «Нет, не может быть. Это не 37 год!» - думала я. Я стою у двери, прижавшись к ней лицом, так, как стояла, когда увели Нору. Сколько можно так напряжённо ждать? Нужно взять себя в руки, успокоиться и решить, что делать. Прежде всего нужно отойти от двери. Затем оторвать себя от мысли, что сегодня меня освободят. Возможно, что не освободят. Значит - срок. Как себя вести? О чём с ними говорить и о чём не говорить. Пожалуй, я вообще не буду с ними разговаривать, тем более, что закон позволяет мне такую позицию в порядке защиты. Очень трудно не разговаривать! Но надо держать себя в руках. Сейчас я должна отойти от двери, лечь на нары, укрыться и постараться заснуть. Сегодня меня не освобождают. Я сняла с себя пальто, в котором стояла наготове с самого утра, расстелила его на нарах и легла. Я старалась не думать о том, что наверное это срок. Но мысли мои были только об этом. Представила себе, что сейчас за мной придут, переведут в другую камеру. Начнутся допросы. Я решила, что учавствовать, с позволения сказать, в «следствии» не буду. Затем судилище. Лагерь. Это, наверное самое тяжёлое. Как жить с воровками, убийцами? А Лена? Как она выдержит такое испытание судьбы? Ей ещё тажелее от страхов реальных и мнимых. Что я могу сделать? Я хочу жить в ладу сама с собой. Выбрала сама и расплачиваться буду сама. За такими раздумьями время тянется вне системы времени. За дверью мерный шаг охраны. Несколько шагов вдоль двери, поворот, несколько шагов в другом направлении, остановка, поднимает смотровой глазок, опускает его, я слышу треск металла о металл, снова несколько шагов в направлении от двери и так часы, месяцы, годы, жизнь. Как может человек выполнять такую нудную работу? Как может человек добровольно согласиться быть пленником? Ведь он тоже пленник, как и я. Только он ночует дома, в постели. Вся его жизнь здесь, возле камер. Вдруг металлический звон. Это связка ключей ударилась о дверь. Я продолжаю лежать. Куда мне торопиться если это срок?

«Почему вы лежите?» Молчу.«Берите вещи и идите за мной!» Иду покорно за ним не задавая вопросов. Я знаю, ответа не будет или скажет : «Не положено знать». Он ведёт меня по длинным корридорам с бесконечными дверьми и номерами над ними. Это камеры. Там, за этими железными дверьми, тысячи людей – преступников и невинных. Неужели я одна из них? Он идёт впереди меня всё время звеня связкой ключей. Завёл в маленькую комнату с окошком в стене. «Распишитесь вот здесь» - сказал мне человек. «Что это за бумага?» - спросила я с трепетом. «Справка об освобождении».

Ох, у меня камень скатился с сердца. «На этот раз пронеслось мимо» - подумала я. Мне вернули кошелёк, ключи от квартиры. Охранник повёл меня в другую комнату и открыл железную дверь. Как замечательно жить! Я приеду домой, залезу в ванную! Пока я ехала в трамвае до ближайшей станции метро и потом, почти автоматически, по подземным переходам на свою линию, думы мои были только об одном. Что мне делать? Как мне жить дальше? Передо мной приоткрылась немного, самая малость, жизнь за решёткой тюрьмы. Что мне делать? Ещё более, чем прежде я не хотела бы оказаться в тюрьме на долгий срок. Нет, меня эта «экзотика» не привлекает. Но как быть? Изменить поведение и стать послушной? Терпеливо ждать когда мне подарят свободу? Где грань между терпением и покорностью? Кто мне подарит свободу, если я сама буду молчать? Кто будет говорить вместо меня? Те, которые уже сидят в тюрьмах? Но они за множеством замков и голос их почти не слышен. Это я должна говорить за себя и за них. Пока у меня есть возможность, я должна говорить и за себя и за них. Как я не хочу опять попасть в тюрьму! Но, этого, очевидно, не избежать!

Я уже возле дверей своей квартиры. Вхожу и закрываю её за собой. Я приезжала из командировок, из путешествий. Я знаю расставание со своими близкими, со своими книгами, любимыми вещами и предметами. Я знаю встречу с ними после разлуки. Но приход домой после тюрьмы – это совершенно иное. Как только закрываешь за собой дверь, приходит ощущение безопасности. Приходит ощущение, которое я не знаю как назвать. Больше нет на тебе наблюдающего чужого глаза. Одна! Свободна! Могу закрыть дверь и не выходить из дома сколько хочу. Могу лежать, могу сидеть, могу делать что я захочу. Что я захочу! Двери и стены непроницаемы. Какое это блаженство – лечь в чистую постель! Настоящую, удобную постель. Какое удовольствие надеть на себя халат и сесть за стол, взять в руки книгу, включить музыку! Все самые простые явления жизни приобретают необыкновенную значимость и важность. А ванна – это величайшее изобретение цивилизации! Какое счастье, когда можно залезть в ванную и смыть с себя всю суету и бессмысленность этой странной жизни! В ванной я обнаруживаю, что у меня полосатое тело. Вертикальные синие полосы.

«Неужели они заразили меня чем то?» - заметался мой ум. «Может быть это краска какая-то?» тщательно мылю и тру своё тело. Нет. это что-то другое. Я вышла в комнату, взяла зеркало и внимательно разглядела полосы. Вот это да! Это же обыкновенные синяки! Но меня никто не бил! Совершенно точно, меня никто не бил. Откуда могли оказаться синяки и почему они такими полосами? Наверное это от лежанья. Наверно! Между деревянными планками, на которых мы спали без матрасов, было довольно большое расстояние, тело проваливалось сквозь пустоту и затекало во время сна. Так образовались синяки. Ночи были мучительны, это правда. Утром, одевая сапоги, я обнаружила, что они стали очень широкие. Ну а с ними что приключилось за время моего отсутствия? Пришла моя двоюродная сестра и сказала: «Ида, ты ужасно похудела, одни кости остались». «Похудела? Я как то не подумала об этом. Наверное поэтому сапоги мне широки». «Почему на полу куски штукатурки?» - спрашивает она. «Откуда могло свалится?» я поднимаю глаза к потолку и обнаруживаю небольшую дыру. Вот оно что! Пока держали меня в заперти, пробили потолок. Мерзавцы! Вот так, в наглую, даже штукатурку за собой не убрали! Дескать, на, знай где ты живёшь. Мы всё можем, нам всё можно! Я давно знала, что им всё можно. Всё, что придёт в их инфантильные головы, напичканые историями из детективных романов. Зачем они сделали свое гнусное дело так демонстративно? Я поняла это несколько позже, когда пожила в квартире с пробитым потолком.

Через несколько дней пришла усталость от этого факта и с ней ощущение, как если бы я ходила совершенно голая по улице. Каждый мой звук транслируется в КГБ. Каждый звук! Только думаяя об этом можно сойти с ума! Никак не могла себя заставить не думать, выбросить это из головы. Жить как если бы не было ни пробитого потолка, ни КГБ, ни прослушивания. «Надо научиться» - твердила я сама себе, «надо научится, иначе я кончу плохо, я сойду с ума».

Дорогие мои! Опять меня «наказали», писем от вас нет второй месяц. Не представляю, чем именно я разозлила КГБ? Хотя, если быть откровенной, многое им может «не нравится» в моём поведении. Недавно прочла открытое письмо Семёна Глузмана своему отцу. Он пишет: «У меня было одно слабое место – мои престарелые родители. Теперь у меня нет слабых мест. И ради свидания с вами я не пойду на компромисс». Такова проза нашей тюремной жизни. За письма от вас я не готова менять своё отношение к жизни. Я должна сказать, что уже не так болезненно реагирую на «наказания». Сознание того, что «они» не достигли своей цели держит меня в равновесии. Ребята, вы считаете, что я слишком давлю на вас, побуждая заниматься мной более активно? Но кого ещё я могу об этом просить? У меня было два варианта: возбудить Лену или ждать у моря погоды. Возбудить можно только страстным обращением. Я вижу, что если никто специально не будет говорить и требоватьмоего освобождения, то придётся здесь остаться навсегда. Уехать отказнику очень непросто. И еще более непросто тому, кто себя как-то противопоставил режиму. Никто не забыт и ничто не прощено! Из разряда «человек» отказник переходит в разряд «товар» со всеми вытекающими последствиями, то есть, товар имеет цену, для этого товару нужна реклама и товару нужен покупатель. Кто согласится купить меня, зависит во многом от вас. Я свою часть делаю каждый день – пишу письма ко всем, включая КГБ и объясняю бессмысленность, с моей точки зрения, задерживать меня в Союзе. Все свои писания я стараюсь отправить и вам и это уже ваша задача – предать их гласности. В Израиле или где удастся. Я иду на открытые конфликты с КГБ, чтобы привлечь внимание к проблеме, как моей лично, так и общей. Я не вижу иного пути. Ждать у моря погоды я не согласна. Тогда не будет выезда, ни моего и ничьего. Пожалуйста, примите мою философию! Я понимаю, как вам тяжело и даже страшно за меня. Но что можно сделать ещё? Целую. Пишите. Напишите, что согласны. 27/01/75 Ида

Однажды ко мне зашёл в гости иностранный турист. Не мальчик, мужчина прошедший французское сопротивление. Поговорили о моих делах и в качестве иллюстрации я указала ему на потолок. «Посмотрите внимательно на это место, там где стена сходится с потолком. Вы видите дыру? Её пробили чекисты пока я была в тюрьме. «Зачем?» «Как зачем, чтобы слушать мои разговоры, а может быть, чтоб усложнить мою жизнь». Он побелел в лице и спросил: «Вы думаете они нас сейчас слушают?» «Уверена, что слушают» «Как же вы так живёте, это ужасно. Как голый стоишь. Я бы с ума сошёл в такой квартире». «Вы правы, долго мои ощущения были именно такие – будто я голая стою на улице. Потом я убедила себя, что так придётся жить. Живут же люди на кладбище. Здоровый человек должен адаптироваться к любой ситуации. Я адаптировалась. Случается, что я начинаю неистовствовать. Потом проходит».

«Я вам советую, Ида, уезжайте куда нибудь. С ума можно сойти!» «Вы правы, именно для этого пробит потолок и так демонстаритвно. Мне некуда уехать. Люди меня опасаются. Ко мне почти никто не приходит. Только такие же как и я, живущие с пробитым потолком. Путь, по которому я иду, можно сравнить с узким туннелем, ширина которого равна ширине моих плеч и ни вправо нельзя повернуть ни влево. Только вперёд. Иначе проиграл. Иначе должен сдаться на милость КГБ. Может не всегда так категорически. Может быть есть и средний путь? Возможно есть. Но не для меня. От себя уйти никуда нельзя».

Когда я садилась на диван, то невольно глаза поднимались вверх, к дыре. Я думала о своей жизни, о неудачах, об одиночестве и изолированности в которую я загнала сама себя. Я мечтала о победе, приезде в Израиль, встрече со своей сестрой, семьёй. Я думала о тех, кому помогала выстоять в тюрьмах и лагерях, очень изолированных, очень одиноких. Я планировала и продумывала свои действия в их защиту, часто обращаясь взором к дыре, олицетворявшей чёрную силу КГБ. Эта дыра стала для меня источником идей.

И вот я узнала, как она «работает». Пожилой еврей, приехавший с Украины с жалобой на действия местных властей, отказывающих ему в выезде попросил разрешения поговорить со мной. Во время разговора я предложила ему взять домой несколько книг – учебники иврита и история евреев. Наверно я обронила фразу о книгах. Он вызвал меня на телефонный разговор через три дня, позже, чем мы договорились. И вот что рассказал: когда он вышел из подъезда моего дома, его окликнул милиционер и попросил пройти в отделение милиции. В милиции его тщательно обыскали. Так тщательно, как обыскивают в тюрьме, проверяя все швы и складки ткани. Отняли книги, которые я ему дала и предупредили, что если он будет поддерживать со мной отношения, то никогда из Союза не уедет. Наша встреча с этим человеком продолжалась не более получаса. Как быстро они прибежали! Чаще всего для разговора я приглашала своего гостя выйти на улицу. Даже на улице я не всегда была уверена, что КГБ за нами не ходит со своей подслушивающей аппаратурой. Всё это было похоже на дурацкую игру. Подслушивания, подсматривания, топтуны за спиной, машины! Я никогда не могла принять, что для государства важно знать о чём я разговариваю и что я думаю. Вся суета чекистов вокруг нас была похожа на плохо написанный детективный роман, может быть именно это происходило на самом деле.

Наиболее правдо похужую версию дала мне Елена Георгиевна Боннер, сказав что КГБ использует евреев для повышения своей значимости, раздувает аппарат и зарплаты представляя движение евреев огромной и опасной силой, могущей дестабилизировать общество. В моих глазах еврейская масса мало чем отличалась от остальной советской массы в том, что более всего боялась любого контакта с властью, на любом ее уровне.

Более того, они точно знали, прослушивая телефонные разговоры наиболее активных участников движения, что мы не планировали никакого насилия. Никогда.

Тем более относительно меня,им было недостаточно факта, что они сами в 1972 году отключили мой телефон,моя почта откровенно перлюстрировалась, я никогда не позволяла себе нелепых в их адрес угроз и выплесков накопившейся в душе боли и страдания. Я встречалась с вышедшими на свободу заключёнными, с родственниками ехавшими или возвращавшимися со свидания. Ко мне крайне редко заходили иностранные туристы. Круг моих интересов был замкнут на заключённых и активных действиях в защиту права на выезд из Союза.

Мои дорогие! Вчера весь день и весь вечер провели в ожидании решения судьбы Бориса Цитлёнка и Марка Нашпица. Кто мог подумать о таком повороте? Даже адвокаты растерялись. Этот приговор имеет хорошо расичтанный эффект уничтожения личности. 5 лет ссылки! 5 лет! Боря Цитлёнок один будет жить 5 лет где-то там в тьму-таракани!? Что с ним произойдёт за 5 долгих лет, когда даже в столице нашей родине Москве с великим трудом он выживает один. После отъезда матери он стал бездомным человеком. И это среди своих, где чужая мать накормит и уложит спать в любом доме, куда бы он ни пришёл. А что с ним будет в Сибири? Один! Они прекрасно знают, что он не может жить один.

Борис Шилькрот прислал мне свой рассказ о празднике Пурим в Израиле. Этот рассказ я размножила и разослала в зоны. Слово «размножила» звучит очень серъёзно и впечатлительно. На самом же деле я переписала от руки текст Бориного письма. Печатный текст в зону не пропускают, поэтому писать приходится под копирку 4-5 раз, по два экземпляра, так как третий получается слепой. Приходится с силой давить на ручку, рука устаёт ужасно и болит. Кроме того, переписывать тот же самый текст несколько раз – удовольствие ниже среднего. Зато я знаю почти на память всё, что присылает мне Боря об Израиле. Затем я наклею красивые марки на каждый конверт, надпишу и завтра отправлю в зоны заказным письмом. Парни получат мои послания немногим дольше чем через неделю. Я уверена, что эти письма не конфискуют. Цензоры уже давно «привыкли», вернее я их приучила к моим темам. Надеюсь, что понравится ребятам. Может быть кто-то и откликнется. Очень трогательно это делает Изя Залмансон.

Вчера была в одной совершенно нармальной советской компании, выяснилось, что мне совершенно не о чем с ними говорить. Или я одичала за эти прошедшие годы или их жизнь лишена смысла. Сегодня утром получила вашу телеграмму. Лена, я поняла, что ты волнуешься, но чем конкретно вызвано твоё особое волнение я, к сожалению, так и не поняла. У меня без перемен. Целую. До следующего письма.

Ночью раздался звонок в дверь. Не милиция. Звонок милиции требовательный, длинный и даже властный. Этот же осторожный, даже можно сказать деликатный. Кто это может быть? Я никого не жду. Вижу в глазок двери - мужчина.

«Уголовник» - промелькнуло в голове, а может быть подослан». Ночь. Я одна. Открою дверь – объясняйся потом! Сама открыла. Не ребёнок. А вдруг парни прислали мне весть из зоны? Если он из зоны, то ему некуда идти в такой поздний час. Любой милиционер закроет его в дежурной части. Разбираться. Если же он из зоны и я единственный адрес по которому он может идти с доверием? Что мне делать? Внимательно слежу за ним через дверной глазок. Позвонил ещё раз и начал медленно ходить по корридору. Руки назад, мерные шаги, как автомат. Открываю дверь. «Вы Ида Нудель?» «Да я». «Я привёз вам привет от ребят из 35 зоны». «Входите».Он вошёл и внимательно осмотрел всё вокруг. «Вы одна живёте?» «Да» «Это хорошо»

Я тоже внимательно разглядываю его. Серое, мятое лицо, серая мятая одежда, отвратительный, затхлый запах тюрьмы. Лицо напряжено и неподвижно, как маска. Или это шок от новой обстановки, новых впечатлений, или ещё что-то. Только после тюрьмы человек может оценить какой поток впечатлений получает живущий на воле. Чтоб бурно на него не реагировать нужна привычка. «Извините меня» - говорит он, «мне срочно нужно в уборную». Через некоторое время он выходит и протягивает мне раскрытую ладонь, на которой лежит несколько мелких комочков. «Возьмите, меня просили передать это вам. Я извиняюсь, их было четыре, но я не смог удержать один. Это случилось в поезде. Мне было трудно терпеть, я ехал двое суток. Вы должны разорвать оболочку, внутри текст».

Какой кошмарный запах имеют эти кусочки! Я ещё не взяла их в руки, а меня уже тянет на рвоту. Деваться некуда, я должна взять их с протянутой руки. Эти омерзительно воняющие драгоценные кусочки, вынесенные из политического лагеря. «Хорошо, спасибо, я разберусь. А пока примите душ, а я приготовлю для вас постель».«С великой благодарностью» - ответил он.

Я быстро приготовила еду, постель и решила взяться за чтение. Но как только я разворачивала бумагу, в которую завернула кусочки, подкатывалась тошнота. Я с трудом сдерживала клокочущую уже у горла рвоту. Уговаривала себя, приказывала себе. Как только брала в руки смердящий кусок, опять подходила рвота. Он вышел из ванной. «Ешьте всё, что на столе, я пытаюсь читать. Я должна вас предупредить, что квартира моя на оперативном прослушивании, не следует говорить всё подрад. Напишите на бумаге». «Вот как! Вы тоже живёте как в зоне. Мы об этом не знали. Мы так много и так мало знаем о людях, которые помогают. Я вас ждал на улице несколько часов. Там бабушки гуляли с внуками. Если бы вы прошли мимо я бы вас узнал. Я долго рассматривал вашу фотографию. Мне дали перед выходом их зоны ваши ребята. Но вы совсем не такая, какой я представлял. По фотографии – вы крупная женщина, а на самом деле небольшого роста, но лицо тоже самое.»

«Вы ешьте, а я пойду читать» - говрю я не видя конца его речи. Конечно, ему хочется выговориться с новым человеком. Возвращаюсь к письменному столу и беру в руки вонющие послания. Ух, кажется начинаю преодолевать рвоту! Листочки очень тонкой бумаги исписаны бисерным почерком. Без лупы разобраться не смогу. Но как их писал человек? Нужно всё переписать своей рукой, а оригинал уничтожить. Всю ночь я разбирала чёткий, но бисерный почерк посланий. Последняя фраза третьей упаковки сбивает меня с толка. «Этому человеку особенно не доверяй. Придёт к тебе один раз. Дай ему деньги. До встречи.»

Ребятки мои дорогие! О себе: я уже втянулась в сутолоку московской жизни. Вчера взяла в библиотеке две книжки на английском. Правда текст адаптирован. Одну прочла за 4 часа не отрываясь. Адаптированный текст буду читать не более 1,5 месяцев. Разговорную речь не понимаю, только выхватываю отдельные слова. За время отдыха прочла одну не адаптированную книжку. Очень тяжело. Я делала словарь и перечитала её потом вновь уже со своим словарём. Проблема в том, что я не запоминаю значения новых для меня слов, хотя трачу массу времени на зубрёжку. Терпение, всё придёт. Всё придёт, конечно, но в настоящий момент я очень страдаю от того, что не могу выразить себя на встречах с друзьями. Ужасное ощущение – чувствовать себя неодушевлённым предметом, человек без языка Мне неприятно ощущать себя сидящей в углу и глупо улыбающейся, как несмышлёныш. Я справлюсь, я заговорю, только где взять так много времени на зубрёжку?

Уже две недели не писала жалоб и «плачей». Но с сегодняшнего дня я включаюсь в это дело. Кроме того, начну хождение по мукам – по приёмным. Ужасно жаль потерянного времени, которое я просижу в приёмных и прочих комнатах, но что мне делать? Вроде бы идёт флирт между двумя державами, кого-то подарят вместо слонов и бриллиантов. Но не меня, у меня нет шанса. Я это знаю точно. В субботу вечером было празднование Симхат Торы. Было не уж так много народа. Несколько тысяч. Но меня порясло другое – возраст большинства 15-20 лет! Очень хочется получить письмо от Яника. Не надо смущаться, что его письменный русский плох. Я могу читать простые фразы и на иврите. Неужели он меня совершенно забыл? Очень хочу, чтоб вы не дёргались и не страдали. Не пошлют вас хадатайствовать за меня- не надо, будем выбиваться своими силами. Дело не меняется от отношения местных официальных властей.Это непрятно, конечно, знать что в Израиле не согласны. Я линию своего поведения не изменю, даже если все будут против меня. Целую вас, моих спасителей, и желаю здоровья и успехов всяческих. 20/09/75

Много месяцев из 35 политической зоны не было надёжной информации. И вот, освободился Иосиф Мешенер. КГБ сразу же установило строгий полицейский контроль над его продвижением даже внутри городаБендеры. Выезжать из города категорически запрещено. Придётся ехать к нему мне самой. Предложу Мальве поехать вместе. Мальва Ланда отдавала диссидентскому движению всю свою душу. Дочь репрессированного коммуниста, она знала по собственной судьбе карательную суть советской системы. Мальва обрадовалась моему предложению. В моём доме разговор по поводу поездки мы не вели. Кроме Мальвы и меня почти никто не знал о нашей поездке. Каждая из нас добиралась до вокзала самостоятельно, чтоб не увеличивать риск неудачи. Ни Мальва ни я не знали следят ли работники КГБ за каждой из нас именно сегодня. Добрались до города, где жил Иосиф вполне благополучно. Решили не рисковать и не идти сразу к нему, опасаясь встретиться там с милицией. Мы пошли на квартиру Маргариты Сусленской, муж которой, Яков, был осуждён за антисоветскую деятельность вместе с Иосифом, но получил более продолжительный срок наказания. Мы готовы были открыть калитку нужного нам дома, когда из подъезда вышел милиционер. Я взяла Мальву за руку и сказала: «Не останавливайтесь, никто не знает нас в лицо, он не обратит на нас внимание, если поведём себя адекватно. Идите спокойно вперёд». И держу её за руку. Мы прошли мимо дома. Я немного повернула голову, чтобы убедиться, что милиционер вышел из двора. «Давайте походим немного, но так, чтоб было видно, что же происходит вокруг дома. На нас никто не обратит внимания. Наши маленькие, плохо одетые фигурки не отличаются от большинства женщин, которые проходят мимо быстрыми шагами. Наверное нужно ходить немного быстрее» - говорю я и Мальва больше не спорит со мной. Раздумывая, что делать, мы ходим вдоль улицы, на которой стоит нужный нам дом. Уже сгущаются сумерки. «Надо решиться и войти» - говорит Мальва. «Вы правы, вперёд!» - и мы заходим в подъезд. Никого. Проходим к дверям квартиры и прислушиваемся. Тихо. Я стучу в дверь. «Кто там?» «Ида»

Дверь мгновеннно открывается и Маргарита говорит шёпотом: «Быстрее входите, быстрее же. Они нас замучили. Со вчерашнего вечера каждые пол часа приходят. Я не знала, что думать, может быть с Яковом что-то случилось. Быстрее, куды бы вас спрятать если сейчас придут?» Она мечется по комнате, открывает дверки шкафа, закрывает. «Уведи нас куда-нибудь» - предлагаю я. Обрадованная решению она мгновенно переодевается и выходит из квартиры посмотреть всё ли спокойно вокруг дома. Вернувшись, она извиняется, что не может предложить отдохнуть с дороги. «Быстрее, Маргарита, быстрее, нас могут застать на пороге» - говорю я. Выходим. На улице уже густые сумерки. Маргарита решила автобусом не пользоваться, нас могут увидеть вместе. Мы шли пешком и у нас было много времени, чтоб поговорить. «Вчера вечером прибежали два милиционера и хотели делать обыск, но я потребовала ордер и раскричалась. Они ушли. Тогда я побежала к Иосифу, опасалась, что что-нибудь случилось с ним. У него был милиционер. Спросил не ждёт ли Иосиф гостей. Тот ответил, что никого не приглашал, но гостям всегда рад. Милиционер посидел немного и ушёл. Мы ломали голову, что случилось? Рано утром опять ко мне пришёл милиционер, а Иосифа вызали в милицию. Такая нервотрёпка продолжалась весь день. Милиционер пришёл ко мне на работу, я устроила скандал. Нервы сдали, раскричалась. Теперь, когда вы приехали, я поняла кого они ждали. Я так рада, что они вас не встретили! Вы постойте здесь, а я зайду спрошу согласна ли эта женщина принять вас на ночь. Она моя дальняя родственница. Но я ей всю правду не расскажу, зачем её пугать. Если она откажет, я знаю ещё одну семью, они примут наверняка. Подождите здесь немного, я вернусь очень быстро». Она вбежала в калитку дома, а мы с Мальвой пошли по дорожке. Действительно очень скоро Маргарита вернулась и пригласила нас в дом. Простая, миловидная женщина засуетилась устраивая нас. «Я сбегаю к Иосифу, он недалеко живёт, и расскажу, что вы приехали. Может быть он придёт сам, хотя ему запрещено выходить их дому после десяти часов вечера». Пока мы пили чай и постепенно отходили от напряжения, Маргарита вернулась .

Она пришла вместе с худым, кожа да кости, невысокого роста мужчиной. У него было подвижное, даже можно сказать, нервное лицо. На очень тонкой шее резко выделялся кадык. Движения его рук и глаз были стремительны. Очевидно от волнения он немного заикался и повторял слова. Выражение же его тёмных глаз было очень добрым, даже можно сказать ласковым. «Вот вы какая, Ида, а я думал» - и он немного помедлил. «Только не говорите, что вы думали, что я бой-баба и ростом с телеграфный столб»Он рассмеялся.

«Мальва Ланда» - представила я свою спутницу. «Мальва! Как я рад познакомиться с вами обеими. Так много знают о вас в лагерях! Так благодарны вам за помощь!» Мальва не привыкла слышать слова признательности и благодарности, поэтому сразу же перешла на деловой тон. Мы проговорили несколько часов и исписали не одну тетрадь. Маргарита и Иосиф ушли от нас очень поздно. Рано утром мы расстались с хозяйкой гостеприимного дома. Из города можно было выбраться тремя путями: автобусом, поездом и переехав через мост оказаться в другом городе. Опасаясь быть опознанными на авто и железнодорожном вокзалах, мы проголосовали возле моста через реку и благополучно оказались на территории большого города, совершенно уверенные, что здесь нас никто не разыскивает. Обратный путь в Москву был долгим и нудным, 24 часа тряслись мы в поезде. Мы расстались с Мальвой на перроне Московскго метро. Каждая из нас пошла в свою сторону. В моём доме не оказалось никакой еды, даже куска хлеба. Несмотря на то, что спускались сумерки, я решила сбегать в магазин. Ничего не подозревая, даже не думая, что за мной может быть слежка, я вышла на улицу. Неожиданно для меня самой, мой чуткий сторож, мой инстинкт опасности дал сигнал. Я собралась в комок, мысли и мышцы. Быстро подхожу к магазину и вижу, что на двери весит замок. Резко сворачиваю к телефонной будке, стоящей на углу возле магазина и вхожу в неё. Отсюда мне хорошо видно, как молодой и здоровенный мужчина подбегает к дверям магазина и поворачивает голову ко мне. Как жаль, что я вышла из дома! Я стою в кабинке телефона автомата делая вид, что звоню и внимательно наблюдаю за ним. Он немного задержался, рассматривая замок на дверях магазина, вернее прислушиваясь к моему разговору. Потом повернулся и пошёл вперёд. Мне показалось, что он один. На улице было пустынно и сгущались сумерки.

«Мне нужно вернуться домой немедленно, пока не очень темно и есть надежда, что будет неожиданный прохожий» - решила я про себя. Он шёл впереди по дорожке к моему дому постепенно замедляя шаги. Если он охотится за мной, то должен сейчас остановиться, чтобы пропустить меня вперёд, иначе он подойдёт слишком близко к дому. Он останавливается, нагибается, как бы завязывая шнурок. Я медленно делаю ещё несколько шагов вперёд. Останавливаюсь. Нет, я тебе спину не подставлю, решила я. В голове моей, как бы сигнал самой себе звучит моя собственная команда: «Назад, на свет, на свет!». Я круто поворачиваюсь и бегу изо всех сил, размахивая руками. Выбежав на дорогу, повернулась посмотретть, бежит ли он за мной, и только увидела, как он плюнул мне вслед. Как я добралась в темноте до своего дома ни на завтра, ни потом, вспомнить не могла. Я не думала, что вот так разозлю КГБ и они сразу же прибегут с возмездием. Было им от чего взбеситься. Подумать только, две немолодых женщины ускользнули от оравы кгбешников и милиции! Не поймали, не покуражились. Не поглумились. Как не разозлиться от такой неудачи?

Прошёл год моей жизни в отказе, и второй давно прошел, вот уже и третий на исходе, я живу непонятной, необъяснимой жизнью. И адрес и квартира прежние, но жизнь моя как бы повернулась на 180 градусов. То, что было немыслимым прежде, стало обычным сегодня. Я никогда не сталкивалась с милицией прежде, теперь это почти норма. Я никогда не жаловалась, не протестовала открыто, теперь и дня не проходит без жалоб. Я была спокойной и безымянной гражданкой, как и миллионы, молча саботируя всё, что было можно без риска для личной свободы. Сейчас я живу каждый день ожидая обыска и ареста. У меня нет завтрашнего дня. Только прошлое. Адаптироваться же к настоящему как видно я не могу.

Каждый день, каждый раз, проходя мимо своего почтового ящика, я с трепетной надеждой открывала его. Вдруг сегодня, сейчас, там, в ящике, открытка из ОВиРа: «просим зайти или позвонить по телефону». Каждый день, каждый раз, или даже если это случалось по многу раз в день, сердце сжималось от разочарования – почтовый ящик был пуст. Организовать свю жизнь заново, найти новый стержень, определить новые ценности, сформулировать новые задачи, которые могли бы заместить прежние и привычные, «нормальные», карьера, семья, друзья, отдых - тяжкий душевный труд. Я знала множество людей, которые жили «на чемоданах», не имея внутренней смлы сказать себе: спрячем чемоданы, ни на сегодня, ни на завтра билетов нет.

Что я должна делать? Что я готова делать? «Вкалывать» на них я не согласна. Я не желаю обогащать общество, которое рассматривает меня, как предмет, как свою собственность. В «старой» жизни я не могла себе позволить вступить в открытый конфликт с властью. У меня не было «тыла». Разорвав с прежней жизнью я обрела «тыл», я обрела свободу и дерзость заявить о себе вслух. От друзей из «старой» жизни я отказалась сама, добровольно, сознательно. Я опасалась провокации, опасалась однажды оказаться объектом какого-нибудь «шпионского» дела. В моей «новой» жизни всё смешалось, сегодня есть работа, завтра – уволена. Сегодня целый день сижу за книгами, завтра – в приёмных с жалобами. Сегодня - на демострации, завтра – в тюрьме. И всё таки я нашла себя в новой ситуации, помогая другим выстоять в конфликте с властью я внесла в свою жизнь новый смысл. Этот смысл сделал мою жизнь глубокой и сложной, подчас настолько трудной, что глотая слёзы, я сомневалась в своей правоте. Минуты слабости проходили. Я знала, что учавствую в создании славных страниц истории своего народа. Это наполняло моё сердце гордостью и служило наградой.

Арон сказал мне торжественным голосом, что он готов уезжать и семья его согласна последовать за ним. Но его брат с семьёй в Израиль не поедет. «Куда поедешь ты?» - спросила я уже не в первый раз, в душе сомневаясь в его искренности. «Я поеду конечно в Израиль» - но его весёлый тон не очень убедил меня. Я уже столько раз была обманута людьми, которым искренне и отчаянно помогала выехать, что перестала доверять. «Увидим» - сказала я вслух, «врёшь или не врёшь. Я допускаю, что ты сознательно обманываешь меня, понимая, что кроме меня тебе никто не станет помогать. Я и без обмана помогла бы тебе. И так же искренне отнеслась бы потому, что на мой взгляд, ты представляешь национальную ценность. Ты и твои картины. Если ты обманываешь меня, то это отразится на наших человеческих отношениях. Я не прощаю обман. Я не прощаю обман никогда. Я тебя об этом предупредила в тот первый разговор, несколько лет назад, когда ты просил меня помочь тебе выехать. Я помогу тебе выехать если ты не будешь бегать по разным людями и согласовывать с ними мои действия. Ты должен решить, доверяешься ли ты моей логике и тактике или нет. ты мог убедиться, что мой подход к проблеме всегда не стандартный. Если ты согласен на это условие, тогда я начну думать как и что мы будем делать. Если нет – будь здоров, у меня масса дел».

«Ида, помоги мне, я сам не смогу вывезти картины. Только ты сможешь сделать. Нет никого в мире, кто бы сделал, кроме тебя. Ида, не отказывайся от меня, я буду всё делать как ты мне скажешь» - залепетал он льстивым тоном. «Не надо, пожалуйста, я лесть не люблю. Она унижает одинаково и тебя и меня». Он мгновенно умолк и, сменив тон, сказал: «Я обещаю, я не буду ни с кем согласовывать твои действия» «Прекрасно, сначала надо заказать вызовы из Израиля. Моя сестра поможет тебе с радостью» А пока ты будешь думать, я сделаю слайды со своих картин» «Что можно сделать со слайдами?изумилась я»

«Можно сделать выставку» «Слайды не передадут полного впечатления от картин» - сказала я. «Специалист поймёт» - ответил он. На том мы и расстались в тот день.

Я придумала следующий план действий: мы пошлём слайды с его картин в Лондон, Михаэлю Шерборну, с просьбой показать их искусствоведам и художникам. Я не представляла насколько талантлив Арон Базухов. Лично я подобной живописи не видела никогда. Никогда не стояла перед картиной, которая заставила бы мою душу содрогнуться, а тело покрыться мурашками от ужаса и страдания. Перед его картинами из серии «Реквием» - серии, которая состояла из трёх или четырёх полотен – я становилась больная. «Я почти угодил в психушку, когда писал эти картины» - сказал он мне однажды. Картины,которые он написал потом мне не нравились. У меня создалось впечатление что после «Реквиема» он как бы погас, или угасал. Когда я с ним познакомилась он писал какие-то эротические картины, списывая идею у других. «Я наверное не могу больше ничего создать» - говорил он мне, когда приходил поплакать пьяными слезами. «Наверное я не смогу писать за границей. Здесь меня не выставляют. Здесь, если я высунусь, меня сразу же упрячут в психушку. Но там! Там никому до меня дела не будет. Наверное, я больше писать не смогу. Да и стар я уже, мне 35 лет. Для художника это конец». «Я тебя не понимаю, почему ты здесь боишься самого себя и пишешь, а там – пиши, что хочешь, и ты не сможешь. Что за странная логика?» «Тебе этого не понять никогда. Ты – боец. Ты мыслишь совершенно по иному. Я там писать не смогу.» «Оставайся здесь, наслаждайся страхами и работай. Какой смысл уезжать заранее зная, что обрекаешь себя на гибель?» «Я должен вывезти свои картины. Без меня они погибнут где-нибудь в запасниках. Если я их не вывезу, мир никогда не узнает, что был такой художник – Арон Базухов, следующий по таланту за Сутиным»

«Может быть ты переоценивешь себя? Снова пытаю я» «Тебе этого не понять. Ты слишком реалистична. Я – гений еврейского страдания. Ты права, когда считаешь меня и картины национальной ценностью. Я надеюсь, что мне в Израиле сразу же дадут мастерскую. «Напрасно надеешься. Нужны выставки и не одна, пока тебя признают и оценят» «Те, которые понимают в искусстве – оценят сразу. Или испугаются. Кажется, я родился слишком рано» «Хватит ныть, давай готовиться к выезду. Работа предстоит огромная. Прежде всего нужно подать на выезд. Пока они будут рассматривать документы, мы проделаем всё, что возможно и невозможно. Напиши статью о своей живописи, объясни себя. Не все картины можно понять. Напиши как будто ты – художественный критик и подпиши её моим именем. Пока слайды прибудут к Михаэлю, ты её напишешь, потом мы её зачитаем Михаэлю и попросим показать специалистам. Может быть удастся опубликовать.

«Я не умею писать заявляет он. Не имеет значения, умеешь или нет. должен написать. Я не всё понимаю, что ты там рисуешь и живопись не моя стихия. Найди человека, если сам не умеешь» «Хорошо, я попробую» - ответил он не очень уверенно. «Кроме того, ты должен выяснить адреса всех официальных организаций, которые решают вопросы вывоза картин. Мы начнём с самой низшей и постепенно поймём как надо поступать. Послушаем, что они будут нам говорить» Конечно, все эти разговоры происходили не в моей квартире, в которой пробитый чекистами потолок не создавал атмосферу доверия и спокойствия. Каждый раз он появлялся в дверях моей квартиры расстрёпанный, в куртке, застёгнутой не на ту пуговицу, вытирая тыльно стороной ладони пот с лица, потому, что он бежал всю дорогу от метро, опасаясь, что я могу куда-то уйти и он зря потратил время. «Идём быстрее, поговорим» мы шли в лесок неподалёку от дома и прохаживались там, иногда следя за тем, есть ли слежка, но чаще не обращая внимания, потому что он опять и опять начинал ныть. Ему всё время казалось, что за ним следят, приходят в квартиру незнакомые, подозрительные люди. Мы ходили часами вокруг пруда и по тропинкам, пока он не успокаивался. Через месяц после подачи документов на выезд он стал настолько пугливым, что я начала сожалеть что влезла в эту историю. Я не выдерживала его нытья. Кроме него была масса дел вокруг заключённых. То Яков Сусленский попал в больницу с воспалением мозга, Анатолий Альтман замолк, узнав о смерти своей матери. Как говорит русская пословица: «жизнь била молотком и все по голове».

"Мои дорогие! Прибежал совершенно мокрый Арон. Он получил разрешение. По этому поводу я решила сразу написать вам. Я хотела бы попросить, чтоб его приняли не как «вообще», а с большей симпатией и пониманием. Он очень эмоционален, решения принимает в течение секунды. Не знаю к кому обратиться за реальной помощью. Кроме вас у меня в Израиле никого нет. Будет очень обидно, если он уедет из Израиля только потому, что никто не захочет понять его. Его приезд реален не раньше октября. Может быть кто-то из сердечных людей возьмёт над ним шефство сейчас и будет поддерживать морально. Наступает очень тяжёлый момент разлука с родными и близкими,впереди - непредсказуемая реальность. Когда есть разрешение на выезд, то человек оказывается в совершенно неопределённой ситуации. "

«Что со мной будет?» - спрашивает он меня беспрерывно. Я не знаю, что с ним будет. Когда я сама себе задаю этот же вопрос, то у меня есть ответ – то, что будет с всеми, то будет и со мной. Но Арона все интересуют меньше всего. Весь его мир – он сам и его огромные, душу раздирающие картины. Я спросила его, согласен ли он, как первый вариант пожить в киббуце, он почти со стула свалился от страха, что кто-то будет ограничивать его свободу и заставлять что-то делать, кроме как рисовать. Не знаю, права ли я отдавая ему столько времени и сил, выслушивая и уговаривая? Но уже столько вложив в него, доведя его до решительного момента, мне, как человеку, было бы обидно не довести дело до конца. Его я эвакуирую, и это будет мой первый и последний опыт вывоза художников. Выдерживать фокусы, претензии, высокомерие, я больше не намерена. Честно сказать, я устала от самой себя.

Нужно учить язык. Кто меня будет кормить в Израиле? Арон? Он забудет обо мне у ту минуту, когда благополучно получит свои картины в аэропорту. Нужно заниматься собой. Но как это сделать, когда то одно, то другое, то третье? Кто-то должен делать эту чёрную работу. Поскольку я отдаю себе в этом отчёт – значит я. Целую. Не сердитесь на меня за то, что всё время подкидываю вам то одного, то другого Для опеки Ида.

Такая безумная жизнь долго продолжаться не может, или КГБ должно выпустить меня в Израиль или отправить в зону. Да и некоторые люди вокруг говорили что это должно произойти скоро. И я сама чувствовала что больше не могу так жить. Если меня отправят в зону, то немедленно нужно проверить состояние моих зубов. Освободившиеся после зоны рассказывали, да и в воспоминаниях бывших заключенных много написано о проблеме с больными зубами. Зубы в зоне не лечат, лишь иногда вырывают. Попросила врача, у которой няньчила черного ребенка записать меня срочно к дантисту. «Прекрасно» - ответила она.

Поздно вечером раздаётся звонок в дверь. Передо мной стоит очень бледная и напуганая женщина, у которой я работаю. «Ида, я должна вам сказать что-то очень важное. Я прошу вас не пугаться» - а сама дрожит. Случилось что нибудь страшное с малышом?» «Нет, у меня всё в порядке» «Что случилось?» «Дело касается вас лично»говорит она. «Говорите, говорите, я слушаю»

Она что-то такое говорит, что я сначала не могла понять. «Я такое никогда не видела. Много лет работаю в поликлиннике, впервые встречаю. Мы стараемся всеми силами не дать знать другим врачам, чтобы не было предвзятого лечения, я никогда такое не встречала, так написанно, так оформлено...» «В чём дело, скажите мне ясно, я ничего не понимаю» Она берёт себя в руки и начинает более или менее толково объяснять. Вот что произошло: взяв талончик к самому лучшему врачу-дантисту, она решила также взять со стеллажа мою больничную папку и, к своему ужасу обнаружила, что на моё имя есть две больничные папки: одна нормальная, толстая, многолетняя, а вторая – новенькая, сверкающая, таких она никогда не видела в своей многолетней практике. На первом листе обеих было написанно предупреждение для врачей – алкоголик. На старой папке, в верхнем правом углу, на новой папке – крупными буквами по середине. В новой папке было несколько документов, датированных разными числами: показания свидетелей, показания врачей о том, что меня приводили пьяную в поликлиннику. Заключение – хронический алкоголик. Принудительное лечение. Так вот она страшная месть!Ничто не забыто ! . Я попросила её ничего не делать и не предпринимать. Я обдумаю за ночь и решу сама, как мне надо поступить. Я обещаю, что её имя не будет упомянуто и что я ни одним словом не обмолвлюсь о том, что знаю. Она может вполне на меня положиться. У меня есть время, чтобы не действовать в панике. Я не спала в ту ноч.. Что мне делать? Как мне вести себя? Что ожидает меня за пределами квартиры завтра утром? Когда должна свершиться месть? Вот почему они так внимательно ходили за мной последний месяц. Они готовились мне отомстить, они готовили мне провокацию. Мой час приближается. Что мне делать? Что я должна делать? Я одна, кто может быть со мной? Никто! В ситуации, в которой я могу оказаться я не пожелала бы быть своему злейшему врагу. Они мне приготовили сумасшедший дом с алкоголиками. Боже мой! Что делать? К утру мой план был готов. Я иду к врачу, с талончиком, который у меня есть если, конечно, я выйду из дома. Скорее всего я выйду, так как у меня назначение на 8 часов утра. Пожалуй, они ещё не будут готовы так рано, они любят поспать.

От дантиста я пойду к главному врачу и попрошу объяснить мне, что означает запись на моей больничной папке – алкоголик – кто написал и на каком основании. Встреча с главным врачём даст мне возможность понять насколько дело приготовленно и что мне делать дальше.

Я не стала объясняться с дантистом, который отказался меня обслуживать. Я прошла в кабинет главного врача и попросила меня принять. В кабинете сидела ещё какая-то женщина в белом медицинском халате, очевидно врач. Я сказала главному врачу: «Пожалуйста, посмотрите на меня внимательно, похожа ли я на алкоголика?» Он ответил: «Нет, не похожа. Но почему такой вопрос?» «На моей истории болезни написанно в правом верхнем углу, что я алкоголик. Я прошу мне объяснить, что это значит». «Этого не может быть» - говорит врач, «мы никогда не пишем на истории болезни, даже если человек болен». «Пожалуйста, попросите ваших сотрудников принести мою папку. Я сейчас была у дантиста в кабинете №8». Я была очень удивлена, увидев, что он послушно набирает номер и звонит в кабинет, уточняет мою фамилию и просит принести ему немедленно мою папку. Через несколько минут она на столе. «Да, вы правы, здесь есть надпись, но что это означает?» «Это означает, что медицину используют для борьбы с активистом еврейского национального движения» «Что за чепуха» - говорит он, «какое движение, в чём дело?» «Дело в том, что вы являетесь орудием в руках КГБ и будете вершить суд надо мной, объявив меня алкоголиком» Женщина, которая сидит за столом, теряет терпение и говорит: «Да, вы алкоголик. Я сама принимала вас не раз, грязную, пьяную, до вас противно было дотронуться!» «Ах, это вы автор этого произведения?» - говорю я. «Карательная медицина в действии !» Главный врач подпрыгнул от этих слов. «О чём вы говорите? Какая карательная медицина? Как вы смеете в моём кабинете такие слова говорить?» «Да, но вы же сами видите, что написано на моей папке. Посмотрите» - прошу я, «всю историю, там не может быть записей » Там действительно не могло быть записей,так как каждый врач делает новую запись с последней строчки, не оставляя свободных мест. Это мне было известно раньше. Главный врач терпеливо просмотрел всю историю и сказал: «Да, здесь нет подобных записей». Мне очень хотелось сказать ему: «Пожалуйста, прикажите принести другую, фальшивую папку, там вы всё отлично увидите и сразу разберётесь». Но тогда, я поставила бы под страшный удар женщину-врача, которая мне всё рассказала. Её карьера в Советском Союзе была бы закончена навсегда. Я молчала. Когда он закончил просматривать мою папку , я ему сказала: «Я еврейка, я хочу уехать в Израиль. Меня не выпускаю совершенно несправедливо, я в конфликте с обществом, хожу на демострации, протестую. Позвоните заместителю начальника милиции, Загладину, и он вам скажет, кто я такая» «О чём вы говорите? Все евреи, которые хотят уехать – уезжают, никто не притесняет, вы всё выдумываете» «Я прошу вас позвонить Загладину, пожалуйста»

Звонит. Трубку поднимает Загладин. Он представляется: «Говорит главный врач поликлинники. У меня в кабинете Нудель И.Я.. Она настаивает, что вы знаете её и что она у вас на учёте. Меня интересует, она на учёте как алкоголик?» Загладин что-то объясняет ему. Он говорит: «Меня не интересуют её политические убеждения. Я врач. Меня интересует только одно – она на учёте как алкоголик или нет?» Загладин продолжает ему что-то объяснять. «Я прошу вас сказать мне она алкоголик или нет. Спасибо. До свидания»

«Я зачёркиваю, видите, я зачёркиваю эту запись. Вы удовлетворены?» Что мне твое зачёркивание, думаю я про себя, когда там, в регистратуре, лежит чистенькая, сверкающая папка, оформленная по последнему слову советской карательной медицины и утверждающая, что я советский хронический алкоголик. Но что я могу сказать? Я молчу. «Вы удовлетворены?» «Посмотрим» - говорю я, «как будут развиваться дальнейшие события» «Вам ничего не угрожает, поверьте»

Поверить? Нет, я так много знаю, что давно потеряла наивность советского человека, который верит, что советское общество самое гуманное, самое справедливое, самое человечное, самое самое. Я так много знаю о «человечности» этого общества, что наивные слова главного варча поликлинники только усугубляют мою боль. «Но только я не понимаю, как это могло произойти?» Не понимаешь? Даже после лживых слов своей сотрудницы, которая сидит напротив тебя? Врёшь, теперь ты врёшь, защищая себя от понимания. Я ухожу от врача, но душа моя плачет. Что ждёт меня впереди? Вечером должен были прийти Арон и мы пойдём на проводы в семью, которая уезжает. Завтра они пойдут сдавать документы в посольство и обещали, что среди своих документов положат слайды с работ Арона. Это будет вечером, а пока я должна была работать. Что-то и чернокожему малышу сегодня плохо. Он капризничал и не слушался меня, может быть чувствовал моё напряжение и отвечал мне на свой лад? Может быть.

От его матери я узнала ту часть моей истории, которая касалась именно ее. Она не прислушалась к моей просьбе и приняла свои шаги. Подошла к дантисту и сказала при других врачах, что знает меня, как больную и что совершенно не понимает откуда взялась эта запись. В середине дня она была вызвана к главному врачу и ей был вынесен выговор с занесением в личное дело за нарушение этики советского врача. То есть за то, что она рассказала больному, то есть мне, диагноз его заболевания (невероятно, но факт).

Вечером. Мы с Ароном вышли из дома я ничего подозрительного не заметила. Может быть я была слишком измучена, слишком взволнована и мой инстинкт опасности притупился. Но едва я открыла пардную дверь, как тело моё напряглось. Я ещё не совсем поняла, что происходит. В сгущающихся сумерках я увидела несколько милиционеров вокруг дома, милицейские машины, какие- то люди в штатском. Я задержала свои шаги и обратилась к Арону не поворачивая головы: «Это за мной, тебе лучше уйти, будут неприятности». «Ну нет, я тебя в такой ситуации не оставлю» - сказал он. «Тогда вперёд, не отходи от меня, иди рядом».

Мы идём по узенькой дорожке, Арон взял меня за руку. Впереди нас на дорожке стоит крупная фигура мужчины. Что-то знакомое, какжется этот человек приходил ко мне с Загладиным. Это его я не впускала в дом и он стоял разъяренный, не привыкший к такому поведению. Мы идём прямо на этого человека. Разойтись на дорожке нельзя, слишком она узка. Мы идём прямо на него. Он отходит в сторону на один шаг, давая нам пройти, поворачивается и идёт вплотную за нами, тяжело дыша мне в голову. Он такой огромный и высокий, что голова его и дыхание висят прямо надо мной. Так мы идём долгие минуты. Молча. Все трое. Приближаемся к входу в станцию метро. Только на ступеньках вниз в станцию метро я вдруг перестала слышать над своей головой тяжелого дыхания преследователя. «Арон, что делать?» - спрашиваю я. «Тебе лучше знать. Мне эта история совершенно не нравится. Что теперь будет с моими картинами?»

Я решила позвонить Юлию Кошаровскому, потому, что это был четверг, а по четвергам ему звонил Михаэль Шерборн из Лондона. Я позвонила Юлию и вкратце рассказала всю историю. Он обещал передать ее Михаэлю. Врон и я поехали на станцию Сокол, в дом, где идут проводы и мне обещали передать Михаэлю Шерборн в Лондоне слайды с картин Арона. Кажется я совершенно спокойна. Молчу, но ни паники, ни страха. Приехали, входим в лифт и тут со мной началось что совершенно не знакомое. По спине побежали мурашки, тело бьет дрожь , я не могу с этим справиться.. «Выйдем из лифта, Арон, я не могу» Мы вышли из лифта, постояли на лестнице. Молчим.

«Ну что, прошло? Может быть мы вернёмся, я провожу тебя домой?» «Нет, мы выполним то, зачем пришли. Дай мне немного отдохнуть, несколько минут, мне надо взять себя в руки, перестать дрожать». Мы всё сделали, объяснили, рассказали, написали адрес Шерборна в Лондоне. Всё. Я ничего не рассказала о происшедшем. Трудно. Арон проводил меня домой и обещал завтра зайти за мной снова. И вот пришло это завтра. Как мне жить в этой ситуации ! Выйти одной - мне страшно и нет у меня сейчас силы чтобы преодолеть свой страх. Ждать Арона! Сидеть и ждать Арона? Нет. Я должна продолжать жить как прежде.Но мне так страшно выйти из квартиры. Да и Арон более одного дня не согласится быть моим нянькой. Как мне решиться выйти из дома? Как? Б-г мой, как мне страшно! Мне очень страшно и я не знаю что делать. Отсидеться дома некоторое время ? Нельзя. КГБ решит, что я сломалась и начнут так меня пугать, что я не выдержу. Нет мне пути назад. И нет мне пути в сторону. Я выбрала именно этот путь и как бы временами мне ни было страшно, надо идти вперёд. «Нельзя сворачивать, нельзя это делать, Ида» - говорила я сама себе. «Дорога, по которой ты пошла похожа на узкий лабиринт, ширина его равна ширине твоих плеч. И не повернуть назад и не повернуть в сторону. Только прямо, только прямо. Такова жизнь. Мне очень страшно. В середине дня пришёл Арон. «Пойдём куда-нибудь. У меня есть 35 рублей. Пошли в ресторан. Я, кажется, не выдерживаю» - говорю я ему. Мы вышли из квартиры. Спустились на лифте, дверь лифта открылась и мы вышли. «Давай постоим здесь, я не могу идти дальше. Постоим немного здесь» Стоим молча. «Идём» - говорит он, «чего здесь стоять. Идём». Я подхожу к выходной двери. «Не могу. Выйди, посмотри, что там делается, я буду ждать тебя здесь» - говорю я. «Я видел, там никого нет» «Но это было пол-часа назад, пожалуйста, посмотри». Он выходит и взвращается сразу же. «Никого» Мы выходим. Мои глаза, как у запуганного зверя сразу видят всё вокруг. Моя спина окаменела, тело напряжено, как перед схваткой. Никого. Ничего подозрительного. В ресторане очень мало народа. Заказали еду. «Закажи водку» - просит Арон. «Водку я не могу пить» - говорю ему. «Я буду» - отвечает он резко. «После твоих развлечений я работать не могу. Вчера весь вечер впустую прошёл. Я буду пить водку». Я послушно заказываю. «Арон, посмотри, что это за люди за соседним столиком. Те трое мужчин» «Странно» - говорит он, «этот третий только что выглядывал из двери, я запомнил его шапку» «Как ты мог видеть дверь сбоку?» «Я же художник, у меня поле зрения не такое как у обычного человека» - говорит он. Не спорю, не знаю. Теперь мы оба наблюдаем засоседним столиком. То один из них выходит, то другой. Нет им покоя. «Ах, чтоб они сгорели! Как мне это осточертело. Как они меня замучили! Даже в ресторане не дают забыться!» Арон проводил меня домой и обещал приехать вечером на следующий день. Вечером он рассказал, что приходил милиционер и требовал справку с места работы. Арон ему что-то лепетал и милиционер решил, что тот пьян. «Не выходи из дома одна. Сиди и жди меня. Я приеду вечером» - таков приказ Арона. Что это у меня за жизнь? Как жить в таком страхе? Я должна преодолеть его. Я должна выходить из дома одна. «Нет» - говорю я ему, «завтра не приходи, я буду выходить сама» «Звони мне каждый день» «Хорошо. Возьми адреса и телефоны на случай, если меня упрячут в психушку. Сразу позвони и расскажи, как всё было» - попросила я. «Будем надеяться» - говорит он, «что самое страшное уже позади».

Самое страшное, как оказалось, это открыв дверь выйти на улицу, в неизвестность двора. Что там? Кто меня ждёт? Пока я ехала в лифте, а потом спускалась по лестнице, я мысленно гнала себя приказом: «Вперёд Ида, вперёд!»

Ничего не говорит моя спасительница - врач о случившемся, как будто ничего не произошло. Через две недели заявила, что не может платить такие деньги за мои услуги. Хотя её ребёнку со мной очень хорошо, но нам придётся расстаться. Значит расстаться. Тем временем известие о том, что меня собираются затолкать в психбольницу облетело Москву и многих друзей за границей. Михаэль Шерборн убеждал меня в телефонном разговоре, что «они не посмеют этого сделать». Он расскзал, что предпринимаются усилия со стороны официальных представителей Англии выяснить, что происходит со мной. «Ида, не бойся,» кричал он в трубку. «Не бойся, они не посмеют.» Они не посмеют? Я лично в этом не была уверена . Если им нужно для каких-то сатанинских целей возбудить общественное мнение или продемострировать «силу» великой державы, они запрячут в психушку тех, кого выберут для этой цели. Все знакомые ополчились против меня – «Уезжай немедленно. Уезжай, дай истории забыться. Дай обстановке успокоиться.» Я думаю, что это будет большой ошибкой – уехать именно сейчас, когда мне так страшно. Если я начну убегать от тяжёлых ситуаций, КГБ начнёт пользоваться моим страхом. Я не должна уезжать сейчас ради самой себя. Со всех сторон друзья и просто знакомые настаивают на моём отъезде из Москвы. «Дай им время принять решение, уезжай!» твердят мне сочувствующие.

«Ида, я тебя прошу, приезжай к нам. Ты здесь отдохнёшь, я обещаю. Ида, мне страшно за тебя, уезжай из Москвы, уезжай!» говорит Глая Любарская. «Это будет ошибкой.» отвечаю я. «Но, с другой стороны, я ужасно устала.» Прошло две недели, я никуда не уехала и мало кому звонила. Я устала слушать и спорить.

Однажды я вынула из почтового ящика большой серый конверт. Ни почтового штампа, ни марки на нём не было. Лишь напечатано: «Нудель Иде Яковлевне». Обратный адрес не указан. Я вскрыла конверт тут же, возле почтового ящика, но в подъезде оказалось темно. Поэтому вышла на улицу, так не терпелось узнать, о чём письмо. На бланке КГБ напечатано: «В связи с вашим заявление прошу явиться 18 января в 11 часов по адресу: площадь Воровского 23». Подпись разобрать невозможно.

В связи с каким заявлением? Я усиленно стараюсь вспомнить свои последние заявления. Никакого заявления я им не посылала. Может быть имеется с виду то, которое я посылала два года назад, когда стремилась объяснить, что секретами я не владею? Через два года они вспомнили о заявлении!? Что за этим стоит? Идти или не идти? Можно не идти, но если им очень нужно, то возьмут меня на улице. Что делать, не идти? Времени осталось мало. Сейчас 9 часов, чтобы мне быть во-время по адресу нужно 45 минут. Всё рассчитали. Знали, что дома, положили в почтовый ящик. Что же мне делать? Наверное, не нужно идти. Не пойду. А вдруг, а вдруг они решили поговорить со мной по существу? Может быть они хотят выпустить и перед этим поговорить? Может быть это разрешение? Что делать? Идти или нет? Идти! Замучили меня! Не о чем мне с ними разговаривать, выворачивают все слова наизнанку. Не нужно идти, ничего хорошего из этого не получится – так я убеждаю себя. Тем временем я уже стою возле телефонного автомата и звоню Давиду Азбелю. Рассказываю о приглашении. «У меня остался час времени. Чтоб добраться нужно 45 минут. Если я вам не позвоню. Значит меня там оставили.» «Может быть мне подъехать?» спрашивает он. «Нет, не вижу смысла. Я беру с собой только паспорт. До свидания.» Ида, не волнуйтесь,» кричит он в трубку, «это не 37 год.»

Я волнуюсь, очень. В проходной на Лубянке подаю письмо дежурному. «Паспорт,» говорит он. Подаю ему паспорт. Вдруг откуда-то выходит мужчина и говорит: «Это ко мне». Берёт из рук дежурного мой паспорт и письмо, «Идите за мной. Я очень удивлён. Мы не думали, что вы придёте.» Молчу. Он ведёт меня бесконечными корридорами, узкими винтовыми лестницами, вниз, вверх. В моём воображении всплывают картины пыток, допросов, о которых я читала в книгах. В ушах звенит голос Азбеля: «Не бойся, это не 37 год.» Наконец заводит в большую комнату. Полумрак, недольшие, но длинные окна не дают полное освещение, слева от двери стоит большой стол и перпендикулярно к нему ещё один, длинный. Вдоль длинного стола – стулья с высокими спинками. Предлагает снять пальто и повесить на вешалку. Сразу при входе в кабинет стоит круглая вешалка. На ней ничего не висит. Выполняю. «Садитесь» - говорит. Я сажусь где-то посередине длинного стола. Молчим. Он что-то читает или делает вид, что читает.

«Вы хотите уехать?» - спрашивает вдруг. «Вы прекрасно знаете об этом. Я обращалась к вам множество раз. Назовите, пожалуйста ваше имя и звание» - говорю я спокойно. «Здесь вопросы задаю я» - говорит он раздражённо. «Как я к вам должна обращаться, гражданин начальник?» «Нет, почему же, вы не арестованы» - говорит он. «Назовите тогда своё имя и звание» - повторяю я. «Может быть вы стыдитесь своего имени?» - говорю я дерзко.

«Не забывайте, Ида Яковлевна, это я вас вызвал». Тем не менее он разрешил ситуацию: *советник по еврейским делам. Крымов Вадим Павлович».

«Крымов, так Крымов, паспорт вы мне не покажете» Чувствую как я теряю контороль над собой. «Что вы себе позволяете? Устраиваете демострации, пишите протесты, будоражите людей. Вы обращаетесь за границу, встречаетесь с иностранцами, клевещете на свою Родину» - говорит он громко, возбуждая самого себя. «Я говорю только правду, и вы об этом знаете. Вы сдавливаете нам горло и при этом хотите, чтоб мы не кричали? Выпускайте нас!» - говорю я громко. «Где вы находитесь? Вы забыли где вы находитесь?» Да, я знаю, где я нахожусь. Каждый миллиметр этой комнаты покрыт метрами человеческой крови. Страшные тайны хранят её стены, которые никогда не узнает человечество. Я прикусываю язык. «Мы не намерены вас больше терпеть» «Всё в ваших руках, я может быть из этой комнаты не выйду» «Выйдите» «Посмотрим!» «Как вы со мной разговариваете?» «Как я должна разговаривать со своим мучителем?» - спрашиваю я. «Никто вас не мучает. Сидите тихо и ждите, когда вам дадут разрешение. И не возбуждайте своих друзей на Западе. Кто вы такая, что ходите по голове советского правительства?» - кричит он на меня.

Я никогда не задавала себе такой вопрос. Кто я такая и почему я заявляю о своём праве и праве моего народа? Кто я такая и почему беру на себя смелость говорить от имени многих? Никто меня не уполномачивал, никто не приказывал, никто не просил. Это моя добрая воля. Так я вижу свой долг. Я молчу.

«Откуда вы взяли, что вас собираются сажать в сумасшедший дом?» - спросил он спокойно. «Ах, вот оно что! Теперь всё понятно», и я рассказываю всю историю от начала до конца. «Это всё выдумка. Ничего не было. Мы проверяли. Главный врач не подтверждает. Надписи на вашей истории болезни не было. Это клевета и вы будете наказаны в уголовном порядке» - говорит он. «Всё, что я вам сказала – абсолютная правда. Каждое слово.» Вдруг, он вынимает из ящика стола какую-то бумагу и говорит: «Вот объяснение главного врача поликлинники. Он, получается, врал?» - и смотрит на меня.

Минуту назад каждое твоё слово было ложью, когда другой посмел тебе наврать, ты возмущён! Хочу ответить на его вопрос. На сей раз у меня хватило благоразумия не влепить ему свои мысли прямо в лицо. Молчу. «Вам главный врач уже сказал, что история закончена. Можете передать своим друзьям, что она закончена» - сказал он. «Время покажет, закончена или нет» - ответила я. «Увас есть ко мне вопросы?» - спрашивает он. Я ещё не осмыслила то, что происходит со мной. «Неужели вас не интересует, когда вы уедете?» - провоцирует он меня. «Всё равно не скажете правду» - отвечаю. «Вы очень плохо о нас думаете» «Так когда же я уеду?» «Вы должны понимать, Ида Яковлевна, всё зависит от международной обстановки. Ваш выезд в необозримом будущем» - он помолчал, потом добавил, как бы про себя: «А может быть завтра. Кто знает? Можете идти. Паспорт получите при выходе»

Встаю и направляюсь к вешалке, подходим к ней одновременно. Он протягивает руку к моему пальто. В моем взбудораженном мозгу вспыхивает картина: я вижу как он помогает мне одеть пальто и по спине пробежали мурашки. Смотрю ему в глаза. Он понял. Молча отвернулся. Я схватила пальто с вешалки сама и не одевая вышла в корридор. Он вышел за мной, сказал: «Налево», и пошёл быстрым шагом, не оглядываясь. Путь назад был очень коротким. Он подвёл меня к выходу, отдал паспорт, сказал: «Пропустите». Я вышла из дома страхов и ужасов.

Часы показали, что я пробыла там 45 минут. Я позвонила Давиду Азбелю и пересказала разговор. «Они хотят считать инциндент исчерпанным. Если Михаэль Шерборн позвонит, передайте ему это.» - сказала я. Это была моя ошибка. Я практически выполнила их приказ. Мне понадобились годы, чтобы выработать правило: никогда не принимать их совет, никогда не играть в их игры.

На сей раз я знала, что предстоят осложнения в моей жизни и предупредила заранее, что 2 недели, а может быть и больше, я приходить к мальчику не буду. Его мать уже знала историю моей жизни. Вопросов не задавала, так, что мне не нужно было выдумывать и изворачиваться.