Ида Нудель●●Рука в темноте●Часть 12
| ← | Книга: Рука в темноте Характер материала: Мемуары Нудель, Ида |
→ |
| Копирайт: правообладатель разрешает копировать текст без изменений Публикуется Михаилом Израильским - племянником автора |
22 февраля 1974 года я объявила голодовку и присоединилась к группе мужчин, начавших голодать за неделю до меня. В своём заявлении на имя Президиума Верховного Совета, который официально решает вопрос о выезде граждан из страны, я решила выразить все мои мысли и чувства. «Крохотный розовый листок бумажки, который назывется виза, стоит на советские деньги 900 рублей. Но никто не установил меру страданий, которую нужно принять для получения этого листка. Уже более двух с половиной лет прошло с тех пор, как я заявила о своём желании уехать в Израиль. Чего только не вытворяли со мной за эти годы! Меня сажали в тюремный карцер, когда я обращалась в Президиум Верховного Совета. Там меня морили голодом и создавали невыносимые условия, меня били и травили, как дикого зверя во время охоты. Меня много раз хватали на улице и бросали в грязные и вонючие подвалы, которые называют камерами предварительного заключения, и я валялась рядом с преступниками на грязных полах, вытирая их своим телом. В моей квартире пробит потолок и она находится на оперативном прослушивании. Каждое моё слово, каждый мой стон и вздох записываются на магнитофонную плёнку. Но это ещё не всё, надо мной висит угроза помещения в психиатрическую больницу и сидя дома или выходя на улицу, я помню, что каждую минуту угроза может быть приведена в исполнение. Когда же насытятся мои мучители? Разве ещё не достаточно крови выпито за моё желание жить в Израиле? 18 января меня вызвали в КГБ и совершенно определённо заявили, что мой выезд в необозримом будущем, а может быть завтра, всё зависит от международной обстановки. Доведённая до отчаяния безысходностью своего положения и не имея никаких иных способов выразить протест против произвола, я прибегаю к единственному доступному мне способу – объявляю голодовку. 22 февраля 1974 года. Москва.»
Нас голодало пять человек, четверо мужчин и одна женщина – я. Вся группа мужчин голодала в квартире Давида Азбеля. А я – у себя на квартире. Я ринулась в эту ситуацию не имея никакой защиты: ни семьи, ни друзей. Моё имя было известно очень узкому кругу людей, как в Советском Союзе, так и на Западе. Иллюзий не строила. Визу мне получить не удастся. Более того, я не была уверена, что легко отреагирую на голодовку, памятуя о своей болезни сердца. Правда я голодала несколько раз по три дня и справилась вполне успешно. Но эта, в которой я решила принять участие, была объявлена бессрочной.
Бессрочной – значит до победы или до гибели или до поражения. Когда вынужден будешь признаться перед собой и другими, что замахнулся на большое, но оказался слабоват. Страха перед голодом у меня не было. Я знала, что только в первые два дня хочется есть, потом натупает равнодушие к пище и даже какая-то необъяснимая лёгкость и возбуждение. А может это состояние правильнее было бы назвать успокоением. Один за другим выбывали участники голодовки, получив заверение от властей, что выезд им будет разрешён. Давид Азбель остался один. Да я, в одиночестве своей квартиры, без телефона, без связи с людьми. Пару ночей провела со мной Лена Сиротенко, но я предложила ей не приезжать, уж очень это было обременительно для неё. Через неделю приехала ко мне жена Азбеля, узнала, что я совершенно одна и предложила перебраться к ним. «У нас безпрерывно звонит телефон, со всего света звонят. Приходят корреспонденты, отказники и даже гости из дальних стран.» Предложение было - как подарок небес. С того дня, как я объявила голодовку прошла неделя, я не выходила из дому и начинала «тихо сходить с ума» от одиночества. Более того, быть на людях во время эктремальной ситуации значительно безопаснее, чем быть одной, так как почти исключается провокация или фальсификация со стороны КГБ. Есть живые свидетели!
Так что же толкнуло меня на такой шаг? Для чего понадобилось мне истязать себя таким жестоким способом? Нет терпения ждать, когда придёт моя очередь, спокойно собраться и уехать без конфликта с властями? Я ещё не забыла к чему привёл меня маленький конфликт с маленьким чекистом, которго я не впустила в свою квартиру. Я ещё вздрагиваю испуганно при слове «алкоголик». Ещё и сейчас у меня бегут мурашки по коже, когда память возвращает меня вновь к той страшной ситуации. В наступающих сумерках несколько милицейских машин и заместитель начальника районного отделения КГБ выжидали бы у моего подъезда момент своего триумфа. Меня повалили бы на землю, били бы ногами, валяли бы в грязи, сделали бы из меня, как говорят милиционеры «конфетку», и в таком виде привезли бы в психушку. Самые гуманные в мире советские врачи, основываясь на фальшивых докуменнтах и показаниях всё тех же милиционеров, постановили бы, что я тяжело больна и подлежу госпитализации на неопределённый срок. Я бы никогда не пришла в себя, ни как человеческое существо, ни как личность. Это был бы мой настоящий конец. И мой инстинкт подсказал тогда, что надо мной висит смертельная опасность.
А мир, что бы сделал мир? Боюсь, что мир поверил бы в ложь и принял бы её как правду. И даже если бы я выжила, никогда бы мне так и не удалось бы освободиться от приклеенного ярлыка: алкоголик, сумасшедшая. Так и шёл бы он со мною этот ярлык, от человека к человеку, от компании к компании. Я знаю это из истории других людей, я знаю это из своей истории.
Даже я, сама не однажды оболганная чекистами, зная цену их словам, даже я иногда повторяла за ними характеристику человека, который был несимпатичен мне. Через мгновение я ловила себя на этом. Но мгновение я верила им. Нечего говорить о людях не посвящённых или наивных, доверяющих властям.
Я отдавала себе отчет о рискованности своего положения: о перчатке, которую я бросила власти и о том, как эта власть расправляется с дерзкими своими гражданами. Чтобы вырвать своё имя из неизвестности, чтоб защитить себя в будущем, мне необходимо было пойти на такой шаг, который бы привлёк ко мне внимание. Голодовка, объявленная Давидом Азбелем и группой мужчин, могла помочь и мне.
За группой следил врач Эдуард Шифрин. Он лечил половину отказной общины. В разгар голодовки он получил разрешение на выезд и больше не мог заниматься нами. Оставить же нас на произвол судьбы не смог и, однажды, привёл в дом Азбеля своего сокурсника. Молчаливый, ни во что не лезет, своих идей не высказывает, сидит в стороне и спокойно все осматривает. Скромный человек.
Его звали Саня Липавский. У Сани была легковая автомашина, Саня был услужлив и безотказен. Если очень нужно и среди ночи поднимется, если очень нужно весь день с человеком проведёт. Саню часто спрашивали, подал ли он документы на выезд и он отвечал, что нет, его отец отбывает срок в лагере за экономические преступления.
Срок огромный. Смертную казнь ему заменили пятнадцатью годами заключения. Мы верила. Почему бы нам не верить ему? Время шло, Саня стал популярным и незаменимым. Он мог всё - достать дефицитные товары, продукты, лекарства. В обществе, где ничего нельзя достать, такое качество открывает сердца всех без исключения. Саня ничего не просит для себя. Он очень скромен. Правда, у него есть очень дорогая автомашина, с номером, который даётся очень важным людям. Он хвастался кому-то, что с таким номером можно ехать на красный свет и ни один милиционер его не остановит. Мы верили. Почему бы нам ему не верить? Тихий Саня, потому что тихий и услужливый, знает всё и знает обо всех.
Он подружился с одной семьёй, они получили разрешение и уехали. Саня перешёл дружить в другую семью. Через какое-то время и эта семья получает разрешение, Саня переходит дружить в третью. И так Саня, как эстафетная палочка, переходит от одной семьи к другой. И всем он предан и всем он дорог как член семьи.
На квартире Давида Азбеля поняла я смысл слов «мы озабочены вашей судьбой». Телефон звонил беспрерывно, казалось весь мир не спит и не ест, волнуясь. Давид уставал от разговоров на английском больше, чем от самой голодовки. На шестнадцатый день его вызвали в ОВиР и заявили, что он и вся семья получат визу в течение месяца. Его друзья на Западе подтвердили информацию. Не семнадцатый день победивший Давид снял голодовку. То же сделала и я. Меня власть игнорировала полностью.
Я проиграла по главной статье: что-то случилось с моим сердцем. За любое физическое усилие я расплачивалась болью. Знакомая врач сделала электрокардиограмму и сказала: «Не знаю, что с вами, мышца сильная.» Тихая и грустная лежала я в своей квартире одна. «Терпение и упорство, никакой паники, мышца сильная, непременно востановится» - твердила я себе.
Проходили недели, месяцы. Только радио связывало меня с миром. Я знаю, что происходит в мире, но мир не знает, что происходит со мной. Очень редко приходят письма от сестры, мои к ней – ещё реже. КГБ наказывало меня за голодовку.
Мой буйный дух не мог смириться с физической слабостью. Однако слабость оказалась сильнее духа. Просто лежать и смотреть на пробитый потолок - мучительно. Как только немного окрепла, я вгрызлась в английский как в своё спасение. Всё, что было в моём доме на английском языке переселилось на стул возле постели.
На письма из лагерей я не отвечала, не было у меня на это душевных сил. Однажды получила открытку с коротеньким текстом: «Ида, от тебя давно нет писем. Что случилось? Я без твоих писем не могу. Владимир.»
Эта фраза, как наваждение, зазвучала в моей голове: «Не могу я без твоих писем, Я тоже не могу. Только я другое не могу – я не могу писать. Мне тоже очень плохо, убеждаю я себя. Каждое письмо – это кусок моей души, с каждым письмом я отрываю от себя частицу. У меня больше нет частиц! Я оторвала неисчислимое число. Я пуста, пуста. Даже не знаю, о чём им писать. Я могла бы описать голодовку и своё состояние сейчас, но у меня нет сил проходить через это вновь, чтобы переложить чувства в слова. Я слаба. Я лежу в постели, иногда дремлю, если не дремлю - читаю. Самая малая работа отнимает часы. Задерживается обещанное доктором восстановление.
«Нужно быть терпеливой, Ида» - говорю я сама себе. «Сама ведёрко уронила, сама и доставай» - повторяю я для себя философию из детской сказки. Я достаю. Сама. Но ещё писать письма в зоны?
