Ида Нудель●●Рука в темноте●Часть 13
| ← | Книга: Рука в темноте Характер материала: Мемуары Нудель, Ида |
→ |
| Копирайт: правообладатель разрешает копировать текст без изменений Публикуется Михаилом Израильским - племянником автора |
"Ребятки мои дорогие! Когда вот так проводишь дни, всё время в квартире и в квартире, то физическая энергия начинает перерабатываться в злость. Поэтому, наверное поэтому, я начала серию открытых писем ко всем всем, к правым и левым, центральным и без центра, к президентам и простым людям. Остановит меня виза или восстановившееся сердце. На вас возлагается самая ответсвенная часть – печатать мои пламенные воззвания. Если не в газетах, то хоть в листовках, чтобы я не чувствовала, что весь мой огонь, моя боль - ...... (стр. 176), никому ненужное действие.
Если к концу этого года от звуков моего имени не будет содрогаться мир, то грош мне цена в базарный день. Это шутка, конечно. Но в каждой шутке есть доля правды. Моя доля состоит в том, что если молчать, то никто не услышит. Я решила не молчать. За себя и за других. Может было бы интереснее, если бы я вместо «плачей» своих писала книгу, но беда в том, что чем больше пишешь, тем злее становишься, чем злее становишься, тем больше правда лезет на язык и удержаться от антисоветчины просто невозможно. Я хотела бы воздержаться от этого, но о чём тогда говорить?
Лена хочет поговорить со мной по телефону. Я думаю, что это невозможно, КГБ не даст мне такой подарок. Только если по правительственному телефону! Но он всё время занят. Увы, не мной! Вы пишите, что в списке на выезд я теперь стою где-то впереди. За Марка Нашпица просил господин Вильсон лично. Через две недели Марку влепили пять лет ссылки. Поэтому я пессимист. Говорят, что пессимист – это хорошо информированный оптимист. Так вот, я из этой категории. Когда люди из КГБ закончат со мной свою программу, тогда и увидимся, но биться я буду всё равно, «капля камень долбит.» Именно этим я и буду заниматься весь оставшийся мне здесь срок.
В своё время сенаторы Джексон и Кеннеди голодали в защиту Давида Азбеля и меня. Напишите им, пожалуйста, о том, что вы обратились к Добрынину с хадатайством о встрече и передайте мой сердечнейший привет обоим и мою искреннюю благодарность. Я против планируемой Леной голодовки.Категорически против. Голодовка подорвёт её. Вновь и вновь прошу вас оставаться максимально спокойными несмотря на то, что обстановка вокруг меня драматизируется. Помните, я буду делать то, что посчитаю нужным в конкретный момент. Не плачьте. И на нашей улице будет праздник. Копии своих обращений я направляю в ЦК КПСС Альберту Иванову. Недавно я обратилась к королеве Великобритании Елизавете за помощью. Должна вам сказать по секрету, что если над моими первыми «плачами» действительно плакали те, кому я их читала, то последнее время никто уже не плачет. Я истощилась.
Теперь обращение к Янику. Дорогой мальчик! Я надеюсь, что в эти месяцы, когда усилия всей нашей семьи направлены на организацию помощи мне, ты тоже примешь посильное участие в этом важном для нас деле. Ты снимешь с мамы те домашние заботы, которые тебе по силам. Целую вас, мои дорогие, жду писем и новостей. Ида.
Я часто писала письма своей сестре. Мучительно хотела знать как они живут, что у них происходит. Особенно невыносимо было одиночество когда в Израиле происходило что-то трагическое. Я не находила себе места, часами и сутками сидела на телеграфе, в надежде получить телефонный разговор. Но тщетно. Люди из КГБ не желали давать мне «подарки». Бывали годы, когда я ни разу не разговаривала с сестрой и письма её ко мне беспрерывно «пропадали» по дороге. «Человек – кузнец своего счастья» - говорит пословица. Она удивительно права. Вокруг меня всё складывалось удивительно тяжело и источником всего этого я была сама. Обладая душой чувствительной к страданию, я не могла пройти мимо страдания, не притронувшись к нему. Но контакт с заключёнными делал меня, в глазах большинства людей с которыми свела судьба в т о время, источником опасности. «Не обращайтесь к ней, советовали они, КГБ беспрерывно за ней следит».
Я очень хотела уехать в Израиль, я не просто очень хотела, я сгорала от желания уехать. Но, по какой-то странной ситуации, в мою голову втемяшилась идея, что и я лично ответственна за судьбу моего народа.Мои действия мало кто понимал, тем более принимал как разумные.. Какая странная эта женщина! Так ей не везёт, то одно с ней приключается, то другое. Никому в голову не могло придти,что почти всегда я сама вызывала огонь на себя. Чаще всего это было участие в действиях в защиту кого-то конкретного человека, реже - мои личные ошибки. Моей проблемой была я сама:будучи человеком инициативным, моя голова предлагала мне новые и новые идеи.. И вот, войдя в еврейское национальное движение я, наконец, нашла свое место.
Я участвовала в демонстрациях протеста и организовала их сама. Встречалась с иностранными официальными и не официальными представителями. Пересылала на Запад тетради с информацией о положении заключённых, о репрессиях против тех, кто подаёт документы на выезд. Открыто, по телефону, передавала информацию о заключённых, которую приносили мне те, кто освобождался из лагерей. Встречалась с разными советскими чиновниками.
Как раскопали дотошные люди не знаю, мне дала телефон какая-то женщина и сказала, что Альберт Иванов, заместитель заведующего административным отделом ЦК КПСС, иногда разговаривает с простым человеком. Его должность была очень высокой и факт, что он разговаривает с народом был почти фантастическим.По какому-то конкретному случаю я позвонила в первый раз. Телефон не отвечал. Я начала звонить чаще и чаще. Наконец Альберт Иванов ответил и мне.Представилась, рассказала кратко о себе. А.Иванов ответил, что знает моё имя и историю. «Прекрасно» - ответила я, «нам легче будет разговаривать. Но не о себе я хочу с вами говорить." Не о себе нельзя. Каждый должен говорить только о себе» - ответил Иванов. Я тут же перешла на язык обычной советской демагогии, той самой, которой нас обучали с детского сада. Я начала говорить о моральных и человеческих ценностях, о роли партии и прочее,и так далее. В общем, он меня «принял», то есть обещал выслушивать. Это было в конце 1973 года. С тех пор наши телефонные «дискуссии» стали довольно частыми и продолжались до ранней весны 1978 года, когда Иванов куда-то исчез, его телефон упорно не отвечал пол-года. .
В самом начале, условно скажем диалога, с этим высоким представителем советской власти я просила личной с ним встречи для обсуждения проблемы освобождения узников. «Нет» - заявил он категорически, «личной встречи не будет. Достаточно того, что я разговариваю с вами по телефону». «Представьте, Альберт Иванович, сечас на улице минус 20 градусов Цельсия. Я стою в кабинке телефона автомата. Мой телефон давно и противозаконно у меня отняли, даже физически - просто унесли даже аппарат. Вошли в квартиру под предлогом ремонта, отключили и унесли, не смотря на мои протесты. Ограбили самым примитивным образом, даже денег не вернули за аппарат. Так вот, я стою в телефонной будке, ноги замерзают от неподвижности, а руки от металлической трубки. Я стремлюсь помочь не только своему народу, но и вам. Не потому, что я вас очень люблю, не больше, чем вы меня, а потому, что в моих интересах, если ваши помощники выпустят из своих лап очередную жертву.»
«На что вы жалуетесь сейчас. У меня нет времени, говорите конкретно» - прерывает он мою патетическую речь. И я начинаю излагать события и факты, вынудившие меня обратиться именно к нему. Иванов не был нашим другом. Когда мне удавалось убедить его, что ситуация становится по идиотски бессмысленно жестокой и вызовет резонанс за границей, он старался её разрядить. В одном вопросе нельзя было его сдвинуть с места – это «самолётное» дело. О «самолётчиках» он даже слушать не хотел. Эти «диалоги» продолжались несколько лет подряд, и при каждом случае я стремилась вернуться к разговору о них. Альберт Иванов прерывал меня резко: «Эти люди совершили преступление и должны понести наказание. Прощения им не будет».
«Но сегодня уже не преступление покидать Советский Союз. Сотни тысяч покинули его. Эти же люди были революционерами, они были первыми.» «О чём вы говорите, Ида Яковлевна, какие революционеры?» «Что вы от меня сегодня хотите?» - спрашивает он устало.Я обращаюсь спросьбой о здравом смысле, а не только слепой ненависти к евреям.» «Говорите конкретно, у меня сегодня заседание» -обычно обрывал меня Иванов. Почему он со мной разговаривал - у меня нет объяснения.И почему , по какой причине Альберт Иванов отвечал на личные телефонные звонки и разговаривал с подолгу с конкретными евреями.
Однако и он не был всемогущ. В тех случаях, когда конкретная история была в руках КГБ, он ничего сделать не мог и открыто говорил:. «Я не могу посмотреть это дело, оно не в моей власти» - говорил Иванов он мне через несколько дней после моих бурных призывов по телефону. Много лет я не рассказывала никому о своих «диалогах» с Ивановым. Мне не хотелось привлекать внимание КГБ к этому обстоятельству. Это был 1973, а не 1937 год. КГБ уже не мог запретить Иванову разговаривать со мной. Так же как и мне звонить Иванову. Люди из КГБ знали, что я немедленно пожалуюсь и Иванову и всему миру. По каким-то трезвым расчётам они не хотели привлекать внимание общественности к тому факту, что один из самых высоких работников ЦК ведёт «дискуссии» с дессидентом. И не только ведёт дискуссии, но и «помогает» разрешить некоторые проблемы.
Почему Альберт Иванов терпел мои обличительные речи, я не поняла до сих пор. В начале нашего «диалога» он бросал трубку, когда я заходила «слишком далеко», как он говорил. С годами привык к моей манере бурно высказывать свои мысли и чувства. Альберт Иванов множество раз имел возможность убедиться, что я не вру и сам говорил мне об этом откровенно. Я рассказывала ему о выходках людей из КГБ, о которых он скорее всего не мог знать, о реакции западного общественного мнения на наши события. Я чувствовала, что эта информация ему интересна. «Слушаете ли вы западные передачи?» - спросила я его однажды. «Ну что вы, Ида Яковлевна, зачем мне слушать клевету» - ответил он. «Зря, много полезного узнаете, на всякий случай запишите волны и время передач» - и я продиктовала ему расписание работы радиостанций «Голос Америки» и «Би-Би-Си».
Я не хочу и не стремлюсь к тому, чтобы у читателя осталось впечатление, будто Альберт Иванов по первому моему слову решал наши проблемы и раздавал разрешения направо и налево. Нет, это было совсем не так. Множество раз я возвращалась с разговора, совершенно обессиленная и чувствовала как моё сердце истекает кровью. Я ложилась на диван и часами даже не двигалась. За каждую историю, за каждую победу, какой бы малой она не была, я платила дорогую цену. Я была упорна и настойчива, и смею верить, что мои аргументы были разумными.
«Какая для вас выгода» - спрашивала я его, «если этот человек погибнет? Весь мир говорит о вашей бессмысленной жестокости. Вы претендуете числиться среди цивилизованных народов, а поступаете как примитивные варвары. Какая вам в этом выгода? Где ваш разум, что говорит вам здравый смысл?» Он прекращал разговор. Я вновь набирала его номер и так до тех пор, пока у него не иссякало терпение и он поднимал трубку. «Вы обещали трубку не бросать, Альберт Иванович, вы не держите своего слова» - укоряла я. Он врал, но разговор продолжался до тех пор, пока он не давал обещания вмешаться в историю. Чаще всего он обещание сдерживал. Если и не решал, то по крайней мере, знакомился с историей.
У меня не было никакой информации о том, что происходит в тех кругах Запада, которые определяют отношения между Западом и Востоком. Глотая передачи различных радиостанций, я не могла получить той информации, которая помогла бы мне быть более аргументированной.
Никто и никогда мне информацию не присылал. В те редкие случаи, когда мне удавалось повстречаться с влиятельными людьми с Запада, незнание английског языка ставило меня в положение предмета. Я лишь застенчиво улыбалась, говорить то я могла только по русски.
Живя какой-то сюрреалистической жизнью я научилась выходя из дома осматривать всё вокруг одним взглядом, даже не взглядом, а всем своим существом, в одно мгновение. Я научилась, вернее у меня проснулось дремлющее в каждом живом существе чувство ожидания опасности, или как оно там называется правильно. Ни разу это чувство меня не подвело. Ни разу. Люди из КГБ не однажды пытались испугать или поиздеваться надо мной, поджидая на улице или возле дома. Но, буквально за минуты или за еще меньшее время измерения, я осознавала опасность и им становилось неинтересно играть свою игру. Однажды уже последним поездом метро я возвращалась со встречи с американскими конгрессменами, значит это был второй час ночи. В метро можно было войти до 1 часа ночи. Я была полна впечатлений, надежд и мерное покачивание вагона метро настроило меня на мечтательный лад. Выйдя на своей станции и отойдя несколько метров от нее, я почувствовала тяжёлый взгляд на своей спине. Резко повернувшись назад я пробежала взглядом по двум или трем вышедшим вместе со мной,и легко определила того, кто сегодня «охотился» за мной. Только он один повёл себя неадекватно. Ну какой нормальный человек вдруг, в темноте ночи, начнёт рассматривать афишу на заборе? Я превратилась в глаза и уши, не упустить его из виду и не показать, что я испугалась. Несколько мгновения я раздумывала, как мне поступить. Ночь. Улица опустела, те несколько человек, которые вышли из метро вместе со мной почти мгновенно растворились, каждый в своём стремлении побыстрее оказаться в тепле и безопасности жилища. Я решила пойти очень быстро, пока хоть где-то неподалёку есть люди. Преследователь тоже ускорил шаги. Я завернула за угол дома и вбежала а подъезд. «Нет, нет, что ты делаешь, Ида? Это ещё более опасно, бытрее из подъезда, быстрее на свет. Назад, назад» - кричал, вопил мой разум. Я буквально слетела с тех нескольких ступенек, на которые уже успела взбежать. Пулей выскочила из подъезда, почти столкнувшись со своим преследователем, который немного замешкался, соображая куда я могла деться. Сейчас, через очень много лет, когда я пишу эти строки, я вижу это лицо так же ясно, как это было тогда. Огромные расплюснутые губы, маленькие чёрные глаза, глубоко посаженные под лохматыми бровями. Узкий лоб и чёрная шапка-ушанка над ним. Всё чёрное: пальто, шапка, глаза, ярко сверкавшие азартом охотника глаза. «На свет, на свет, быстрее» - кричала я сама себе. И выбежала под свет уличного фонаря. Он не стал нападать на меня, хотя улица была почти безлюдна. Я побежала в сторону метро. Мозг мой работал быстро. Если я спущусь в подземный тоннель, то окажусь одна с ним... нет, не в метро. Что мне делать? Что? Пробегаю мимо здания сберкассы согромными стеклянными окнами. Если сейчас разобью стекло, то милиция примчится немедленно. И я получу срок за хулиганство, люди из КГБ воспользуются таким подарком. Б-г мой, куда мне спрятаться? Всё время оглядываюсь назад, хулиган тоже бежит. Я буквально впрыгиваю в будку телефона-автомата. Снимаю трубку, набираю телефон милиции. Что я им скажу? Говорит Ида Нудель, «за мной охотится мужчина, спасите меня», они только посмеются. Он встал рядом с будкой, слушает. Набираю номер соседа. Какое счастье, трубку поднимает он сам: «Пожалуйста, извините меня Абрам, за мной охотится хулиган. Я на улице, он всё время бегает за мной. Я не знаю, что он в действительности хочет.Вот уже некоторое время, как тень следует за мной. Я буду ждать в кабинке. Я не кладу трубку.» Его жена продолжает со мной разговор. Граждане из КГБ явно решили что-то предпринять против меня или втолковать в мою голову что встречи с важными иностранными политическими деятелями мне не разрешаются.
Хулиган отошёл от кабинки, прослушав наш разговор. Стоит за колонной здания почты, время от времени показываясь,наверно проверяя врала ли я или разговор действительно состоялся. Я начала думать, что если бы он хотел, то легко мог бы пристукнуть меня в этой кабинке телефона-автомата. Улица безлюдна. Подбежал запыхавшийся Абрам Нижников. В руках у него молоток. «Ну, где он?» - спрашивает. «Вон, выглядывает из-за колонны, видите?» «Да, вижу, почему он тебя пугает?» «Я возвращаюсь со встречи с американскими конгрессменами» «Понятно» - говорит он еле внятно, «идём быстрее, я не боюсь, но и мне мало приятно, да и жена моя очпень волнуется. Идём быстрее.» «Спасибо вам большое, что выручили меня из этой глупой ситуации. Я уже хотела в милицию звонить, не знала, что делать.» «Спокойной ночи Ида» - эти слова были полны прямого смысла. «Спокойной ночи вам и мне» - ответила я. «Не стесняйся, звони, я готов помочь всегда.» он проводил меня до квартиры и подождал пока я не закрыла дверь.
Пока я стояла в телефонной будке, как маленькая испуганная девочка, ожидая когда придёт за мной смелый и сильный мужчина и прогонит этого хулигана, разные мысли пробегали в моей голове.Ирония ситуации поразила меня. «Ида, ты замахнулась на святое святых советской системы, объявила открытое сопротивление той силе, перед которой заискивают народы и государства, и вот ты стоишь в телефонной будке в страхе перед этим ублюдком. Ну что это такое, Ида Нудель? Как ты объяснишь сама себе нелепость происходящего?»
Больше недели люди из КГБ своим присутствием открыто давят на мою психику. Днем они ходят за мной, теперь этот бандит. Что же происходит возле дома ночью, может быть не сторожат? Если не сторожат, значит только психическое давление. Я знаю, что смена у них меняется в 11 часов ночи.
Если выйти из дома после 11 может оказаться, что охраны нет. Так я и сделала. Во дворе пусто. Какое счастье! Я поброжу по улицам без охраны. Одна. Множество раз, за долгие годы моей борьбы за выезд в Израиль, люди из КГБ меняли условия психологического эксперимента, который они надо мной проводили, то ужесточая, то ослабляя напряжение. Временами меня оставили в покое, однако передышки были краткими. Каждый раз что-то чрезвычайное случалось и вновь за моей спиной появлялась искусственная тень.
На этот раз давление продолжалось долго. Каждый день, выходя из дому я замечала машину и четверых человек в ней, которые открыто следовали за мной, куда бы я не шла. Терпеливо ждали меня у подъездов домов, в которые я заходила. Заходили в магазин и стояли невдалеке, пока я ждала своей очереди за продуктами. Иногда и они пристраивались за мной и покупали продукты для себя. Не могу сказать, что я привыкала к своей охране. Да, я знала их в лицо, могла различить в толпе, но я не соглашалась сама для себя принимать их как неизбежную реальность. Я никогда с ними не разговаривала, не отвечала на вопросы.
В 1972 или самом начале 1973, когда за нами бегали топтуны старого поколения – немолодые люди, плохо одетые, без японских передатчиков и без сопровождающих их машин, в те «примитивные» времена, они позволяли себе ругаться матом, оскорблять, делать идиотские замечания и даже бить, я отреагировала резким открытым письмом, которое было опубликованно на Западе. И казалось, что КГБ приняло это к сведению. Никогда больше простые топтуны не заговаривали со мной и не оскорбляли меня. Это продолжалось более десятилетия. Возвращаясь поздно вечером, окружённая людьми из КГБ, одна в закоулках дворовых переходов, я чувствовала себя маленькой девочкой, заблудившейся в страшном мире. Я бежала, летела как на крыльях, через полутемные проходы – скорее, скорее пока кругом есть люди, скорее открыть дверь своей квартиры и остаться одной в безопасности закрытой двери.
Боли в сердце я не чувствовала, она приходила потом, уже в постели, уже в безопасности. Это «перелёт» в сопровождении топтунов от станции метро до дома, я пробегала как зверёк в лесу, полном смертельной опасности и стоил он мне больших физических и психических сил.
Поэтому я взяла за правилопозволять себе возврашаться домой поздно можно лишь в исключительных случаях. Я ограничила свои контакты с людьми так жёстко, что временами изнемогала от самоизоляции. Однако, каждый раз, когда я решала пойти в гости или в театр, я вспоминала, что возвращаться буду одна, возможно под надзором топтунов и одна эта мысль отбивала у меня желание выходить из дома. Я понимала в какую опасность загоняю себя и надеялась что психического срыва не будет. Обязательно, как бы я не устала, выходила на прогулку, вечером или в глухую ночь, даже в самые тяжёлые дни, когда «охрана» буквально следовала за моей спиной. Жители дома всё видели, всё знали. Молча обходили меня встречаясь в магазине или во дворе, в лифт со мной почти никто не заходил. Они даже не здоровались со мной. Редко, крайне редко, кто-нибудь из самых смелых, проходя мимо меня бросал : «Как здоровье?» и не дожидаясь ответа буквально убегал от меня.
Какой сегодня день! Я получила сразу три ваших письма. Ура! Ура! Мы радуемся и смеёмся! Арону отдали его картины! Теперь я могу отдышаться от волнений последних недель. Этот подлец ужасно со мной обошёлся. Когда я всё для него сделала: и выставку, и визу, и провела через всех бюрократов относительно вывоза картин, он мне откровенно сказал, что теперь я ему только мешаю. Не раз он поступал подло, но вот так, после того, как я спасла ему всё! Я перестала ему звонить. Но всё таки... я раскрутила такую махину, привела в движение столько разных колёс, мне так хотелось знать правильно ли я всё расчитала!
Я позвонила ему когда он, как я предполагала, должен был получить ответ. Он ответил недовольным голосом, что я рано его разбудила. «Ты получил ответ или нет?» «Получил» - ответил он дерзким тоном. Я решила, что разрешение. Если бы нет, он канючил бы пьяный в моей квартире. «Ну, что ты молчишь, ты же понимаешь, как я хочу знать ответ?» – зло говорю я. «Разрешили» «Когда ты получил разрешение?» «Два дня назад» я молчу, но трубку не вешаю. «Тебе назначили пошлину?» «Нет, картины разрешено вывезти без пошлины, более ста холстов и все рисунки» «Как ты узнал о разрешении?» «Позвонили из министерства культуры, от Фурцевой, и сказали, что разрешено» «Ты там уже был и получил бумагу?» - спрашиваю я. И тут он взорвался: «Что ты всё выспрашиваешь, не твои картины!» «Ты подлец, Арон!» «Да, я знаю, что я подлец!»
Ну вот, говорю я себе, ещё раз тебе врезали. Подумать только, получил разрешение и не вспомнил обо мне. Теперь – вывоз. Никто ему помогать не будет. Родственники! Кто-кто а они-то знают, что он за человек ! Пора бы и мне получить визу. Правда Лена предупреждает, что я её получу с последним заключённым, это значит в 1985 году, если не будет новых заключённых. Об одном я молюсь, чтоб не начать ненавидеть людей. Не занимаюсь языками, ни английским ни ивритом. Что я буду делать в Израиле? Подметать улицы!. Если бы надо мной не висела опасность не найти себе места потом, когда приеду, я бы ни минтуы не сомневалась в правильности своего поведения. Кто меня будет кормить, когда приеду? Язык я не учу, годы бегут, здоровье убегает. Права ли я? Целую вас мои дорогие. Ида. P.S. Перечитала одно из Лениных писем ещё раз и решила дописать несколько строчек. " Придётся привыкнуть к тому, что у меня есть собственное мнение, очень часто не совпадающее с мнением большинства. Мне приходится много рассказывать о себе в письмах к вам. Очень обидно давать работникам КГБ столько личного материала, но выбора нет, или вы будете знать о моей жизни от меня, или вам придётся собирать слухи. Последнее меня никак не устраивает. Пожалуйста, не сердитесь за тон моих писем, не придирайтесь к словам, запятым, ко мне. Мы не должны этим мучить друг друга. Когда приеду, объясню то, что вы не понимаете. А пока, целую вас очень и очень крепко. Ида."
Итак, он получил разрешение на вызед. Кто больше всех боится, тот быстрее всех получает,. Кажется, есть такая странная закономерность. Теперь началась самая тяжёлая работа. Мы записались на просмотр картин в лабараторию при Третьяковской галлерее. Нужно было все картины привезти туда. Полотна размером два на три метра с тяжелейшими подрамниками - неуклюжие гиганты. «Пожалуйста, занимайся техническими проблемами сам, уволь меня от беганья за такси и грузчиками. Я уже стара для такой нагрузки. Деньгами я помогу. Я понимала что придётся тебя вывозить и не отдыхала в этом году – приблизительно таким вот монологом я дала согласие этому художнику и сопливому плаксуну помогать с вывозом картин.»
Мы приехали утром к лабаратории живописи,пока Арон выгрузил свои картины, Помещение открыли. Он внёс часть полотен и поставил их лицом к стене. Только одну, небольшую картину, на которой была изображена маленькая девочка, рассматривающая лежащую на табурете убитую птицу, он повернул лицом к зрителю. В лаборатории наблюдалось явное оживление. Люди уходили и возращались, приходили новые. «Когда же будут смотреть картины?» - спрашивала я. «Подождите, придёт председатель комиссии» Арон заводил самого себя. Он ходил по двору опустив голову и тихо ругаясь матом на всех и на всё.«Держи себя в руках, всё впереди!» - бросала я ему в спину. В ответ он стискивал зубы и цедил: «Уеду, ждать не буду, пошли они все...»
Наконец пришёл человек, которого мы так ждали. «Чьи картины?» - спросил он. Арона в помещении не было. «Наши картины. Есть разрешение на вывоз» - сказала я. «Покажите визу» «Иди быстрее, где ты ходишь» - выбежала во двор и там нашла его. потный и злой Арон просто ворвался в помещение лаборатории. «Покажи визу» Он достал визу и отдал мне. «Скажите ему, чтоб повернул картины» - сказал мне председатель комиссиии, которого мы так ждали. «Пусть поворачивает сам» - процедил Арон мне в ухо. «Не сходи с ума. Уходи отсюда, я сделаю всё сама.» «Этого ещё не хватало! » Кажется, он взял себя в руки, начал показывать картины молча, с угрюмым лицом.
Теперь пришла очередь председателя комиссии нервничать. Он бегал от одного полотна к другому и говорил: «Так, покажи, что здесь, а что здесь?» Побегав между картинами он возращался то к одной, то к другой. Увидев его реакцию Арон ожил. «Где ты прятался столько лет? В каком подвале? Я не видел такой живописи уже много лет, это настоящая живопись.» И он куда-то умчался. Мы ждали. Он вернулся и опять начал смотреть картины. «Настоящая живопись, настоящая. Ждите меня»
Вновь убежал из помещения. Вернулся очень серъёзный и сказал: «Как мне ни жаль, но я не могу дать разрешение на вывоз.» «Тогда купите картины» - предложила я. «Я не смогу их выставить, они будут лежать в подвалах. Это настоящая живопись. Добивайтесь разрешения. Я этот вопрос решить не могу. Мне обидно вам это говорить. Не складывайте, я хочу ещё раз посмотреть.»
Но Арон уже ничего не слышал. Он быстро выносил полотна, тихо ругая всех матом. Мы написали несколько жалоб и стали ходить по бюрократам. Никто не хотел или не мог решить вопрос вывоза картин. Пройдя всех и всё и ничего не добившись, мы решили идти на приём к министру культуры, Екатерине Фурцевой. Написали жалобу. Нас принял какой-то начальник. Мы оба вошли в огромный кабинет, молча подали жалобу. «Скажите, что вам нужно» «Пожалуйста, прочтите, там очень коротко и ясно изложена проблема» Он прочёл. «Ну, и что же вы хотите, ведь вам комиссия отказала.»
«Но это мои личные картины, я сам их писал» - сказал Арон. «Это не имеет значения. Они принадлежат народу» - ответил он. «Это мои картины. Сначала они принадлежат мне» - уже кипел Арон. «Не уезжайте, и они будут у вас» «Нет, я хочу уехать вместе с картинами» «Картины придётся оставить, а вы получили разрешение и можете уезжать» «Этого не будет, я лучше сожгу их» - сказал Арон.
«Что за картины?» - спросил чиновник. «Я не художник по образованию, я самоучка. Я рисовал своего отца, когда он умирал, я нарисовал свою дочь, разные семейные ситуации. Там нет ничего, только мои личные переживания, семейные события» «Не могу разрешить. Все говорят, что ничего антисоветского, а как только выезжают, говорят иначе» «Посмотрите фотографии. Вот мой отец, когда он был болен раком» «Это ваш отец? Да здесь ничего понять нельзя» «Конечно, я не профессионал, я только свои настроения выражал» «Оставьте мне всё, я передам в отдел. Получите ответ» «У меня виза кончается через три недели» - пролепетал Арон еле слышно и мы вышли из кабинета.
Вечером следующего дня я услышала по радио, что власти разогнали бульдозерами очередную неофициальную выставку московских художников. «Ты слышал, они разогнали бульдозерами художников, ломали картины. Совершенно с ума сошли» «Давай завтра поедем туда утром, встретимся в метро» - предложил он. Мы приехали на место. Там было несколько человек, свидетелей вчерашнего разгула. Художники решили организовать выставку вновь.
