Ида Нудель●●Рука в темноте●Часть 9

Материал из ЕЖЕВИКА-Публикаций - pubs.EJWiki.org - Вики-системы компетентных публикаций по еврейским и израильским темам
Перейти к: навигация, поиск

Книга: Рука в темноте
Характер материала: Мемуары
Автор: Нудель, Ида
Дата создания: 31 августа 2013. Копирайт: правообладатель разрешает копировать текст без изменений•  Публикуется Михаилом Израильским - племянником автора
Часть 9


Как-то я разговорилась с врачом из районной поликлиники и узнала, что она ищет женщину, которая помогала бы ухаживать за её маленьким сыном. Я с радостью предложила себя в качестве помощницы при условии, что наши трудовые отношения будут оформлены официально. Меня, без разговора, приняли в фирму, которая обслуживала инвалидов и других людей. Им всегда нужны люди. Врач предупердила меня, что мальчик необычный. Отец ребёнка – чёрный, из Нигерии. Она сама не так давно вернулась в Союз.

Я пришла познакомиться с ребенком. Крупный для своих 4,5 лет, стройный, тонкий, гибкий, с грациозными движениями, мальчик мне понравился. «Понравилась ли я тебе, будем ли мы дружить?» - спросила я. Он смутился и спрятался за спину деда. «Аба» - называл его дед. «Абонг» - звала его мать. Утром следующего дня мы пошли с ним в лес неподалёку от дома. Мальчишка не шёл рядом, он убегал, едва увидев, что кто-то появляется невдалеке, садился на землю, опускал между ног голову и в этой скорбной позе сидел. Я стояла рядом и сделать ничего не могла. Когда Абонгу казалось, что проходящие мимо «не так» на него посмотрели, он хватал камень и швырял им вслед. Вечером я спросила мать: «Всё ли впорядке с психикой вашего сына? Его поведение неадекватно, как мне кажется».

«Нет» - ответила она, «не сомневайтесь, с ним всё в порядке. Я вас предупредила, он не такой, как все, он чёрный». Он чёрный, он не такой, как все! Он одинок, он не такой как все! Даже мать, даже дед, самые близкие люди не такие, как он. Совершенно, совершенно одинок.

«Малыш, как тяжело тебе жить!» - сказала я ему, когда мы оказались вдвоём. «Водили ли вы когда-нибудь его к чёрным людям?» - спросила я мать. «Я очень много работаю, я одна кормлю семью» - ответила она. Решила для себя, что нужно отвести его к таким-же как и он. Где мне взять их в Москве? Оказалось, что не так далеко, в ветеринарной академии, учится много студентов из Африки.

Мы ждали возле ворот Академии. Я обещала Абонгу познакомить его с такими же как он людьми. Вот появляются двое мужчин. Окликаю, нехотя останавливаются. Я объясняю причину своего вторжения в разговор, попросила поговорить с мальчиком, взять за руку. Они отказались выполнить мои просьбы, спросили его фамилию. «Знаю, знаю» - сказал один из них, «знаю эту историю. Так это тот самый ребёнок?».

Несколько раз приезжали мы с ним в надежде встретить таких людей. Мало кто из них проявил интерес к ребёнку, даже женщины. Я поняла, что это неверная дорога и прекратила поездки на свидания с соплеменниками.

Постепенно ребёнок начал ко мне привыкать: спокойно подаёт мне руку, когда мы переходим дорогу; бежит ко мне, когда видит незнакомых людей; сам берет меня за руку, когда ему кажется, что кто-то смотрит на него. Всё реже и реже садится на землю в позе мировой скорби или швыряет камни в прохожих.

Однажды, тёплым летним днём, я решила позагорать. Увела мальчишку подальше в лес, сняла платье и легла на солнышке. Абонг начал кидать в меня камни. «Почему ты кидаешь в меня камни? А что ты делаешь?» - спрашивает он.

Меня поразила мысль: он никогда не видел своей матери раздетой? «Загораю». «Что это?» - спрашивает он. «Я хочу, чтоб и у меня кожа была такая, как у тебя». Мальчик долго молчал. Наконец тихо спросил: «Разве это красиво?» «Конечно красиво» - отвечаю я. Он спрятался за грудой камней и совершенно там затих.

В судьбе этого маленького и чужого всем человека я видела как бы судьбу моего народа, живущего среди других народов, вроде бы такого, как и все, но не такого, как все. Малыш начал улыбается мне сам, а не только отвечает на мою улыбку, рассказывал о своих делах. Я была очень горда собою, подумать только, я нашла путь к этому, такому дикому человечку. Однажды я присутсвовала при телефонном разговоре сына с отцом. И вот что прокричал малыш в телефонную трубку: «Папа, у меня есть Ида, она тоже чёрная!»

Я открыла рот от изумления. Откуда он взял, что я тоже чёрная. Ну в каком-то смысле да, чёрная, не такая, чужая. Но почему он так решил? Ведь он ничего не знает о моей жизни за пределами наших встреч. Вспомнила сценку в лесу, когда объясняла ему, что цвет его кожи красив, что это хорошо, он понял это по своему. Он решил, что я тоже такая, как он. Странно. Ведь он видит мою кожу. Однако в его глазах моя кожа выглядит чёрной. Какое разочарование в моих педагогических способностях! Были ли мои попытки познакомить его с соплеменниками напрасной тратой времени? Наверное нет, наверное я подготовила почву для его восприятия.

Когда мы познакомились поближе, мать Абонга расказала что с ним было. Она отвела ребёнка в простой советский детский сад. Малыш пошёл с большой рабостью, эта радость продолжалась несколько дней. На смену пришел его категорический отказ от детского сада. Выбора нет... ремнём загоняла она чернокожего сына в детский сад, пока, однажды, не выяснила в чём дело.

Случайно выяснилось, что дети и воспитательница били малыша. Дети накидывались на него, а воспитательница держала мальчика. Ужас матери этого ребенка невозможно описать. Больше он в детский сад не ходил. На этом закончилось общественное советское воспитание мальчика Абонга, у которого мать была бело-белокожая еврейка, а отец - чернокожий из Африки. . Воспитывать такого необычного ребёнка было очень интересно. Но моя жизнь была подчинена другой идее.

Мой выезд оказался делом непростым и я стремилась стать максимально полезной для движения. Интересы советской власти в отношении к евреям оказались противоречивыми. С одной стороны, они не хотели роста национального самосознания евреев и усиления тенденций на эммиграцию в Израиль, с другой стороны, они не видели другого товара, который могли предложить взамен на достижения западной цивилизации. Это противоречие выявилось при анализе категорий евреев получивших отказ и получивших разрешение.

При одних и тех же условиях, даже работая на том же предприятии, начальник отдела, к примеру, получал разрешение, а работавший у него инженер – отказ под предлогом секретности. Люди ходили растерянные, выбитые из рутины жизни: работа – дом, дом – работа и, главное, нельзя было рассчитать степень риска попасть в категорию отказника. Алогичная ситуация сводила с ума.

Порвав с прошлым, оказавшись изгоями, сидя на чемоданах, многие, получив отказ, впадали в депрессию. Огромное число отказников было создано в 1972-1973 годах. Критические обстоятельства выдвигают активных людей. Те, кто имел вкус к социальной активности, личный динамизм начали трансформировали в динамизм новой социальной группы – евреи-отказники.

Не смогу забыть волнение, когда впервые присутствовала на встрече с группой американских конгрессменов на квартире у Владимира Слепака. Меня потрясло то, что многие из них не только знали фамилии активных участников движения, но и были хорошо знакомы с их историями. Тогда, впервые, я прониклась мыслью, что какие-то круги на Западе серъёзно относятся к тому, что происходит в Союзе, и активно учавствуют в развитии новых тенденций. Это знание дало надежду и вселило веру, что и у меня есть шанс выиграть войну, личную войну за освобождение.

"Ребятки мои дорогие! Опять я запуталась с номерами своих писем к вам. Темп жизни, в который я попала, не соответствует моему внутреннему и я растерялась. Нельзя объять необъятное, тем более с ограниченными физическими возможностями. Тем не менее, на лето я осталась в городе. Я не хочу, чтоб Лена думала, что я недовольна её характером и жизненными установками. Если бы все люди были такие, как Лена, не было бы ни войн и ни драк. Я очень высоко ценю тебя, моя дорогая сестрица, но в нечеловеческой ситуации нужно ещё одно качество – упорство. Иначе не пробить эти каменные стены. Я против того, чтобы вы стояли перед зданием ООН и голодали до смерти. Нужно вовлечь много людей, согласовать свои действия с группами активных граждан в разных странах. Я очень рада, что вопрос о моем выезде поставлен перед советскими представителями в Америке. Ещё одна неуютная для них ситуация! Мечта: получить от Добрынина ответ и понять для какой цели они меня держат, а также есть ли у меня шанс на выезд.

Вчера получила письмо из Ливерпуля от женщин, которые объявили меня своим знаменем в борьбе за права человека. Ну что ж,знамя так знамя, лишь бы уехать! С другой стороны все эти люди,по сути дела, являются моим знаменем в борьбе за мое право быть человеком, а не рабом. Я уже писала, что ливерпульская группа адаптировала меня, Аврил Лаппин пишет очень часто. Она и Джейн Моонман мои главные корреспонденты в Англии."

"Лена, ещё раз перечитала твоё письмо. Совершенно бессмысленно обращаться в советские инстанции. Только к Добрынину, только к нему одному, всё равно он перешлёт в КГБ. Добрынин живёт на Западе, с него можно требовать ответ. Остальные – таинственные невидимки. Дорогие мои, прощаюсь. Желаю всем нам победы и скорой. Осень пришла мгновенно. Вчера в 10 часов утра резко изменилась погода, мой организм перестраивается тяжело. Сегодня встреча с конгрессменами, но я не пошла, пристраиваюсь к осени. Поэтому такой корявый почерк . Ещё раз целую. Ида.

Продолжаю работать с малышом. Не смотря на мои неожиданные исчезновения, его мать не отказывается от моих услуг. Она видела, как изменился её сын с тех пор, как я с ним познакомилась. С каждым днём мальчик становился более уверенным в себе. Я спокойно отпускала его во время прогулок. Он уже не хватался за камень, когда люди нагло разглядывали его. Подбегал ко мне и брал за руку. Я знала, что происходило в его голове: «Смотрите, я не один, она тоже чёрная!»

Но КГБ не оставляло меня своим вниманием и в это время. Я замечала, что мы гуляем под присмотром нескольких человек, иногда даже женщин. Они располагались неподалёку от того места, где мы были с Абонгом. Не спускали с нас глаз, но не подходили близко и не затевали разговор.Часто я видела их, сидящими возле дома, где жил малыш, поджидающими меня. Как я ни старалась, мой ум отказывался понимать почему они сидят возле дома, ходят за нами по дорожкам парка, какой смысл в их действии? Показать, что они не спускают с меня глаз? Ни на минуту я не забывала об этом.

Пробитый потолок в моей квартире давал возможность хорошо меня прослушивать.Перлюстрация корреспонденции позволяла КГБ контролировать всю мою жизнь. У них были трудности, конечно, так как я очень осторожна в выборе знакомых и друзей. Ко мне редко кто заходил в гости, «просто так поболтать» практически никто. Я жила полу- подпольной жизнью, ограничивая себя во многом, чтобы не дать врагу материал против себя, чтобы не дать возможность фабриковать с помощью «друзей» компрометирующий материал.

Будучи натурой деятельной, я не могла оставаться в стороне от кипучей жизни. Рутина грозила мне гибелью. Мне нужны были задачи. С каждым евреем, покинувшим Советский Союз, как бы исполнялась моя мечта. Каждый еврей, покинувшай Советский Союз при моей помощи, был моей личной победой над мучителями.

Трагедия моей собственной семьи, гибель всех родных в душегубке, гибель отца - офицера советской Армии, заставила задуматься об ответственности людей друг перед другом. Если бы кто-то рядом протянул к ним руку и сказал: «Следуйте за мной, здесь нельзя оставаться, вы погибните!», может быть они поверили бы соседу скорее, чем моей матери и были бы спасены. Никто не протянул к ним руку и не рассказал этим наивным людям, что их ожидает.

Поэтому упорно добивалась я выезда тех, кому добровольно взялась помогать. Я не ждала ни благодарности, ни вознаграждения. Моей задачей было победить власть ещё и ещё раз. За каждым уехавшим стоит его семья, его друзья и, помогая ему одному, я помогаю многим. Эта философия спасла меня от разочарований в людях, через которые проходят все, кто когда-либо помогал другим, чужим в беде. Многие считают, что тот, кому ты помогал, становится как бы твоим должником на всю жизнь. Наивные мысли.

Меня потрясло безумие, зверство и беспомощность мира, а может быть равнодушие, когда вечерние новости принесли известие об убийстве 11 израильских спортсменов в Мюнхине, на всемирной олимпиаде. Потрясло, как равнодушно мир отвернулся от трагедии, продолжая соревнования. Потрясло лицемерие советских властей, даже не пожелавших осудить бойню. Именно советскими автоматами были убиты спортсмены.

В знак протеста сто евреев Советского Союза послали в Президиум Верховного Совета заявления с отказом от советского гражданства. Много дней провели мы в приёмных ЦК и Президиума Верховного Совета. Никто с нами не желал разговаривать. Много телеграмм и писем было послано властям, пока мы не получили в союзном ОвиРе полу-официальный устный ответ, что «для еврея выход из советского гражданства решается с получением выездной визы. Другого пути освободится от советского гражданства нет».

Самыми активными в этот раз были Григорий и Исай Гольдштейн, братья, жители города Тбилиси, специально приехавшие в Москву после трагической гибели спротсменов. Поняв, что дальнейшие действия в Москве бессмысленны, они вернулись в Тбилиси, расчитывая продолжить борьбу за отказ от гражданства там, но были арестованы по обвинению в клевете на советский государственный и общественный строй. В течение нескольких месяцев стряпалось* дело* Лишь после того, как копия справки из полиции города Мюнхена о том, что террористы были вооружены автоматами «калашников» была опубликована в западных газетах, братьев Гольдштейн освободили из под стражи, а дело закрыли.

Однако самая гуманная в мире власть никого не забывала и ничего не прощала. Один из братьев, Григорий, через некоторое время был арестован и осуждён на год исправительных лагерей.

Сегодня очень неспокойно. Телефон не работает. Весь день пишу письма- «писательский день». Огромное, на трёх листах, письмо сестре, несколько писем родственникам узников и, конечно, в зоны. Сегодня есть о чём писать, получила письмо со статистикой еврейского населения мира. Очень интересно. Перепишу это парням, разошлю в разные зоны, будет им о чём подумать и поспорить. Следующие дни будут наполнены беготнёй и суетой, если ничего со мной не случится, если меня не арестуют, если меня не посадят под домашний арест, если, если, если... мне некогда будет писать много дней. Получится большой перерыв между письмами. Нужно сделать это сегодня.

Что-то происходит вокруг меня. Может быть мои родные в Израиле болеют, может быть что-то случилось с ними, может быть кто-то из моих подшефных страдает, ждёт и надеется на мою помощь, думает обо мне и я это чувствую, может быть надо- мной самой нависла какая-то угроза? Мои мысли далеко. Трудно сосредоточиться на тексте. Так жить невозможно, надо пойти и позвонить кому-нибудь, узнать, что происходит в мире. Как будто вокруг дома всё спокойно, мой инстинкт не кричит об опасности.

Возле телефонной будки резко оборачиваюсь назад. Какой-то прохожий внезапно заинтересовался глупой афиш, может быть топтун.? Когда за мной ходит один топтун - я оцениваю это как напоминание о том, что их «глаза» всё время на мне. И чтоб я об этом не забывала. Сколько же сегодня?

Оказалось - двое мужчин и женщина, да ещё легковая машина. Тревожно! По невидимым признакам я стремилась понять как серъёзны их намерения сегодня. Неделями, месяцами ходили за мной разные люди, везде куда бы я ни шла. Терпеливо поджидали в машинах в самую лютую стужу. Я с ними никогда не разговаривала, не принимала их присутствие в качестве моей тени. Любой, самый невинный разговор можно было бы рассматривать, как признание с моей стороны законности их действий. Я разговаривала только с официальными представителями власти, когда меня официально ызывали в милицию или КГБ или приволакивали силой.

Решила, что имея такую мощьную охрану лучше всего было бы пойти в лесок неподалеку от дома.Иначе эта сумасшедшая, сюрреалистическая жизнь свихнёт меня с ума. Лес может меня несколько успокоить, я знаю об этом. Машина с людьми движется за мной прямо по пешеходным дорожкам. Возле небольшого пруда я опускаюсь на землю. В голове сомнение : кто-нибудь может «случайно» толкнуть меня в воду.Лучше здесь не задерживаться.

Как я мечтала оказаться рядом со своими родными, спокойно жить, спокойно разговаривать, не оглядываясь и не всматриваясь в лица прохожих, подозревая каждого. Как я хочу жить не думая о пробитом в квартире потолоке, о том, что каждое моё слово, каждый стон и каждый вздох улавливается прослушками, усиливается и звучит в кабинете КГБ. Как бы я хотела оказаться сейчас одна возле этого крохотного пруда, одна, без топтунов за спиной, посидеть возле воды без мыслей и страха. Хотя бы пять минут без них!. Свободной! А инстинкт говорит мне, что нельзя сидеть здесь! Передвинься туда, где есть люди. Здесь опасно. «Ну, вставай Ида!» - внушаю я себе.,Вставай!!!

Но я не встаю. Я так хочу посидеть возле воды ещё, ещё немного, последить за юркими рыбёшками, за грациозным движением водорослей на дне пруда, и смотреть на воду, такую спокойную и ровную.

Нельзя здесь задерживаться – сверлит в моей голове противная мысль, я одна. Может быть посидеть возле бабушек и дедушек, гуляющих с внуками? Нет, сейчас, с топтунами за спиной они меня раздражают. Я хочу побыть одна, совсем одна. Автомобиль с людьми в штатском упорно меня пожидает.

Что-же происходит? Надо позвонить. Может быть там аресты, может быть всех уже упрятали по тюрьмам и только я одна гуляю в лесу? Я пошла в сторону домов, там есть телефоны-автоматы и набрала номер Татьяны Сергеевны Ходорович. «Татьяна Сергеевна, добрый день! Это говорит Ида Нудель. Всё ли у вас спокойно?» «Да, более или менее, почему ты спрашиваешь?» «За мной сегодня открыто ездит машина. Я не понимаю в чём дело. Если у диссидентов всё спокойно, позвоню евреям, может быть у нас что-то происходит. До свидания, желаю спокойного дня».

Звоню Владимиру Слепаку. «Володя, здравствуй, это говорит Ида Нудель. Скажи, пожалуйста, есть ли что-нибудь новенькое в Москве?»«Нет, сегодня я ни о чём не слышал». «Давно ли ты дома?» «Можно считать, что весь день, я выходной сегодня. Почему ты спрашиваешь?» «Я с топтунами, ищу причину. Значит это связано со мной».

Что ожидает меня сегодня? Всё, что угодно, вплоть до ареста. Совершенно не хочу возвращаться в квартиру. Походила по улицам, зашла в магазин, купила какую-то немыслимую ерунду,лишь бы не возвращаться домой. Хожу по улицам, моя "охрана" следует везде, не скрываясь. Сколько времени можно вот так бродить,бегать от самой себя. Я должна вернуться в дом, под надзор прослушивающей аппаратуры. Должна взять себя в руки, взять в руки стонущее сердце. Жить нормально, ведь это и есть моя нормальная жизнь.

Ключ не лезет в замочную скважину! Что это означает? Кто-то заперся в квартире? Наконец дверь открывается. Быстро, не закрывая дверь, посмотреть, есть ли кто-нибудь внутри, вдруг мне придется быстро убежать. Отдёргиваю занавеску, пусто. Осматриваю углы, никого нет! Вещи переставлены! В квартире кто-то был в моё отсутствие! Теперь понятен конвой в течение дня. Они сторожили меня пока в квартире шёл обыск. Они могли сделать здесь всё, все что хотели:подложить в пищу отраву, наркотики или порнографию. Всё, что придёт в голову этим злым детям. Что я могу противопоставить? Решимость и последовательность в поведении. Что ещё есть у меня?

Но что их взволновало, что они искали в квартире? Моя почта идёт через их цензуру, все письма ко мне и все письма от меня. И даже, когда я получаю письма не на свой домашний адрес, даже в этом случае, КГБ знает об этих письмах, я уверена в этом. Получая письма довостребования в разных районах Москвы, я, фактически, играю сама с собой в игру .

Что они ищут такое, что заставило их прибегнуть к воровскому способу? Они знают, что я не собираюсь свергать советский строй, не собираюсь устраивать террористические акты, заговоры. А знают ли они об этом? Большинство из тех, кто нас изучают имеют высшее профессиональное образование, они не дремучие люди из 15 века. Меня не раз допрашивали вполне современные и образованные чиновники. Почему они обыскивали меня сегодня? Может быть решили упрятать меня в тюрьму, а можт быть дать мне выездную визу? Нужно взять себя в руки. Взять в руки книгу, забыть о «топтунах», забыть об обыске, забыть о завтрашнем дне. Но голову сверлит единственный вопрос: что искали в моей квартире, что нашли и что за этим последует ? Надо лечь спать, если я усну, то забуду обо всём. Лишь бы уснуть!

Художник Арон не выставлялся на советских вернисажах, так как его картины не отражали счастливую жизнь советского народа. Он был певцом еврейского страдания, еврейской боли, еврейской трагедии. На его картины не возможно было смотреть без душевного и даже физического содрогания. Гибель, трупы, скелеты, горы скелетов, написанные так, что казалось, ты слышишь, как каждый из них кричит о своей судьбе.