Леонид Рубинштейн●●Нельзя забыть●Те, кто не могут ничего сказать

Материал из ЕЖЕВИКА-Публикаций - pubs.EJWiki.org - Вики-системы компетентных публикаций по еврейским и израильским темам
Перейти к: навигация, поиск

Книга: Нельзя забыть
Характер материала: Мемуары
Автор: Рубинштейн, Леонид
Дата создания: апрель 2011, опубл.: октябрь 2011. Копирайт: правообладатель разрешает копировать текст без изменений•  Публикуется с разрешения автора
Те, кто не могут ничего сказать

Я шел на работу. Уже без отца. Уже не было, с кем поговорить там, уже не было, у кого спросить. Остались я, мама и брат.

Работа. Голод. Тяжело.

...28 июля 1942 года. Мама пропала. Куда пропала, где ее убили, я так по сегодняшний день не знаю. Двоюродный брат Саша попал в «Тростенец», говорил, что мама приходила туда. Но я этому не верю. Мама работала в городе и на работу ходила с колонной. И у нее на лице было написано: еврейка. А от Минска до «Тростенца», наверно, километров двадцать пять, если не больше. Как она могла... Он говорил, что она приходила к нему туда (после войны он мне рассказал). Он якобы с ней разговаривал, она искала меня. Но в то время я еще в гетто был. Будь она жива, она бы там меня нашла.

28 июля мы ушли на работу, и начался еще один погром. Этот погром длился четыре дня. Во время этого погрома мама и пропала.

Брат оставался в гетто. Он был на два года младше меня. На работе нам сказали, что в гетто погром, и мы обратно не пойдем.

Мы прямо там, на работе, и жили. А работали на Московской. Не помню, что за объект был. По-моему, штаб или гостиница летчиков немецких. Очень много было там авиаторов, орел такой был у них на форме.

Это здание и сейчас стоит. Всегда, когда прохожу по Московской, смотрю на этот дом. Там мы четыре дня пробыли, потом нас привели в гетто.

Я шел и думал, как найти брата. Мне сказали, что брат лежит на Островского. Я пошел. Там много трупов лежало. Я узнал его. Он был уже холодный. Я стал искать, как отвезти его на кладбище. Вижу – телега стоит без лошади, только оглобли. Какие-­то мужчины ее за оглобли тянули по улице, а другие люди сзади толкали. И в нее трупы складывали. Я туда положил брата, вместе с телегой дошел до кладбища и опустил его в Яму.

Впоследствии на еврейском кладбище было четыре ямы. Когда я уже работал после войны на Сухой, в стоматологической поликлинике, я часто подходил к окну, и слезы давили меня, потому что я вспоминал, как папу отвез сюда, как брата... И все это оживало перед моими глазами.

Однажды я не пошел на работу. Не помню, по какой причине. Это было весной сорок второго года. Меня заставили пилить дрова для немецкой комендатуры и для юденрата. Разбирали дома, в которых уже не осталось жильцов, эти бревна приносили, и мы пилили их на Юбилейной площади. Приехала серая крытая машина. Мы понятия не имели, что это за машина. Немцы стояли, разговаривали, мы работали. А дети играли. Дети остаются детьми. Тихо в гетто, нет погромов, они и играют на улице. Мы видим, как немцы подзывают детей. Двое подошли. Они маленькие, но уже понимали, что, если немец зовет, надо подойти. Им дали конфетки, и мы слышим, немец говорит: «Идите, позовите еще детей, покатаем на машине». Детям четыре – пять лет. Они побежали, сказали… Смотрим, появляются еще дети. Немцы снова дали конфет: «Идите, соберите еще… Покатаем на машине». Пришли шесть или семь детей. Маленькие не могли залезть в машину, помогли им. А большие что-то сообразили, начали сопротивляться: «Нет, нет! Мы не хотим кататься!». Схватили их, забросили в машину. Двери закрыли. Немцы на часы посмотрели. А мы стоим остолбеневшие и не можем ничего сказать. Немцы завели мотор, снова посмотрели на часы. Поехали по улице, по гетто проехали, выехали на Республиканскую. Потом снова заехали, открыли двери – дети были уже мертвые. Они их выкинули. Это была первая «душегубка», которая приехала в гетто. Фашистам нужно было знать, за какое время люди погибают там. Взрослых могли, конечно, прикладом загнать. Но с детьми проще. А потом эти «душегубки» каждый день приезжали, и по несколько раз. Но уже все знали, и добровольно никто не лез в эту машину.

Я обязан, говоря о гетто, рассказать о тех, кто не может ничего сказать про него. Мама моя не может ни одного слова сказать. Бабушка не может. И я обязан про них говорить. Как они мучились. Как мучилась та мама, у которой взяли ребенка, посадили в «душегубку» и потом выбросили. Она ничего не может рассказать. Она тоже погибла. А у меня и сейчас ее крик в ушах стоит.

...Немцы сделали в гетто район специалистов и район неспециалистов. И началась большая трагедия. Отбирали специалистов. Преимущественно мужчины были специалистами. У кого-то уже убили жену. А он работает, имеет документ, что специалист: маляр, сапожник, токарь, портной. Они должны были переселиться. И вместе с ними должна была переселиться их семья. А у кого-то убили мужа, осталась жена одна. Начали заключать фиктивные браки. Разводиться кто-то стал. Все хотели попасть в район специалистов. Считали, что в районе специалистов ты будешь жить, и тебя не будут трогать. А не попадешь в район специалистов, так еще один погром – и тебя убьют.

Немцы очень пунктуальные. Я, когда после войны первый раз поехал в Дахау, видел: там, в музее стоят толстые книги. Это немцы вели учет: кто прибыл, кто был в концлагере. Я давай искать себя. И не нашел. Смотрительница говорит, а она меня уже знает: «Вы были в “Аллахе”. Понимаете, “Мюнхеналлах” – это филиал Дахау. Это все равно, что Дахау, вы относитесь к узникам Дахау». – «Но я был и в самом Дахау». – «Да, но вы были тогда, когда через месяц освободили концлагерь, им уже не до того было».

Учет они вели неукоснительно. Порядок был. И у них было такое правило: погром начать в десять часов утра, в семь часов вечера закончить. Колонны должны приходить с работы. Тогда я не понимал этого. Сегодня я это понимаю. Они же не могли всех расстрелять в один день. Прежде всего, им нужна бесплатная рабочая сила. Если они всех расстреляют, кто будет на них работать? А в гетто были опытнейшие специалисты. Они под дулом автомата работали в мастерских и получали какую-­то ложку баланды.

Был приказ, и немцы его всегда выполняли. У них есть такое выражение: «Bestell ist Bestell». Приказ есть приказ. И если приказ в семь часов закончить погром, а тебя нашли, как моего брата, с его другом... Нашли... Они сами высунулись. Они слышали: тут стреляют, там стреляют... А потом тихо стало. Значит, закончилось. Если тихо – можно выходить. И их поймали. Но было уже после семи. Немец говорит полицаям, два полицейских с ним было: «Bestell ist Bestell. Не трогать их». И немцы пошли. Они думают, что полицаи тоже будут выполнять приказ. Но один полицай говорит второму: «Что, мы его выпустим? А завтра будем опять шукаць? А ён дзе­та спрячется в подвале? Убьем сейчас, и все». А мальчишки же слышат это. И они припустили, не сговариваясь, один в одну сторону, второй в другую. Полицаи в брата выстрелили – убили. А второй паренек – я уже забыл, как его зовут, Лёва с ним познакомился и дружил, они были два отчаянных парня – остался жив. Он потом меня встретил и рассказал. Плакал и рассказывал, как они рванули, один в одну сторону, другой в другую.

Мне было тогда четырнадцать-­пятнадцать лет. Брат на два года младше, ему – тринадцать лет.