Юлий Кошаровский●●Мы снова евреи●Глава 17

Материал из ЕЖЕВИКА-Публикаций - pubs.EJWiki.org - Вики-системы компетентных публикаций по еврейским и израильским темам
Перейти к: навигация, поиск

Книга: Мы снова евреи
Характер материала: Исследование
Автор: Кошаровский, Юлий
Копирайт: правообладатель запрещает копировать текст без его согласия
Гл. 17. Переход к открытой борьбе и интернационализация протеста

До Кедми и Кочубиевского в еврейской среде не было принято идти на открытый вызов властям, тем более, заботиться о том, чтобы этот вызов получил широкую огласку за границей. Прилив национальной гордости после Шестидневной войны и вызывающая отвращение позиция Советского Союза создали у отдельных активистов достаточно сильный импульс такой вызов бросить. Начавшаяся в 1968 году алия (эмиграция) и поддержка, оказанная движению со стороны Запада, дали ощущение такой силы значительно более широкому кругу активистов.

— Когда в 1969 году нам отказали в выезде, — вспоминает Виталий Свечинский, — это серьезно повлияло на наше настроение. Мы собрались у Меира Гельфонда в Сокольниках, и на повестке дня стоял один вопрос: продолжать заниматься самиздатом или выходить на какие-то новые формы работы. Я к тому времени был уже хорошо знаком с демократическим движением, с самоотверженностью демократов. Я знал крымских татар…

— Власти давили их еще сильнее, чем евреев…

— Да, с ними не церемонились. Сразу в морду и на "цугундер", в машину и в лагерь. Кто за них на Западе мог слово замолвить, кому они нужны? Я тогда сказал, в первую очередь Меиру, хотя Хавкин тоже еще был, но уже не высказывался, поскольку имел разрешение и готовился к отъезду: «Ребята, так жить дальше нельзя. Мы должны выходить из подполья. Надо писать письма, надо кому-то публиковаться в западной прессе». Хавкин меня поддержал, потому что весь его характер тяготел к открытой деятельности.

— Это по примеру демократов?

— Это по примеру демократов, баптистов и других… Первым был Юра Мальцев, с которым мы дружили… В 1965 году он написал письмо: «Я не могу жить в стране, чье правительство я презираю»… Его тут же поместили в сумасшедший дом, но международная общественность его выцарапала… Начались демонстрации, и его отпустили. Это была первая ласточка, 1965 год.

— С Лишкой вы пытались советоваться?

— С какой Лишкой! Их тогда еще не было, и слава Б-гу. Если бы они были, то ничего бы у нас не вышло. Они бы сказали: «Нет, нет, Израиль запрещает». «Израиль запрещает» — опускаются руки и подгибаются ноги. Все!.. Их не было. Мы были сами. Потом, когда я уже приехал и говорил с Нехемией, он спросил: «Как вы догадались не связаться с демократами?»

— Вы-то как раз были связаны с демократами, только, наверное, не участвовали в их мероприятиях?

— Нет, я участвовал… — по Жаботинскому, я его верный и благодарный ученик. А по Жаботинскому мы не можем стоять в стороне от прогрессивного движения. Мы должны участвовать, но в соответствии со своей пропорцией, и эту пропорцию не нарушать. Не может быть такого, что евреи составляют 1 процент населения страны, а среди подписантов письма в защиту демократов Гинзбурга, Галанского, Добровольского и Лажковой 75 процентов — евреи.

Я говорю: «Ребята, люди уже свободно выражают свое мнение, уже опубликован Амальрик, уже выходит, хоть и подпольно, „Хроника текущих событий“, а Валерий Чалидзе, которого я прекрасно знал, собирает на день своего рождения всех демократов». Петя Якир шутил там у него: «Валера, если у тебя сейчас обвалиться потолок, то Россия избавиться от демократического движения на ближайшее десятилетие». Там были все… У Чалидзе был друг Борис Исаакович Цукерман. Они вдвоем, два физика, осуществляли функции адвокатов. Уже вышел открыто сборник Чалидзе с адресом, телефоном, именем издателя, а мы все играли в игрушки… Надо было выходить… Я говорю: «Это постыдно, что мы так …» Тогда Меир вскочил, он уже не мог сидеть… Это был первый раз, когда началась ругань. Он кричал: «Ты авантюрист, ты хочешь еврейской крови, ты хочешь, чтобы нас начали сажать, ты хочешь подрубить наше движение на корню… Мы только поднялись, собрали вокруг себя пару десятков евреев, а ты хочешь все уничтожить?» Он умел хорошо говорить… понес меня по кочкам — страшное дело…

Но тут, впервые в жизни, я заелся и сказал: «Меир, я не буду с тобой спорить. Ты прав. Может быть, не все должны идти, но кто хочет, тот пойдет. Поэтому давай разделимся. Я буду группа „алеф“, ты будешь группа „бет“. Общаться мы с тобой не будем, а если будем, то только по общественному телефону или через кого-то. Я буду „треф“, а ты „кашер“. Точка».

Хавкин меня поддержал, и так мы и порешили… Так мы порешили, и на этом разошлись. Но эта идиллия продолжалась недолго — около трех месяцев… Потом «смешались в кучу кони, люди…» С нашим первым письмом произошла целая история… Произошло следующее: Давид Драпкин написал письмо. Это был сентябрь 69 года. Потом он стал писать хорошо, его письма ходили у синагоги, а это письмо было первое и… оно было безобразное. Там было всего 5-6 строчек: «Мы не понимаем, с какой целью советская власть силой удерживает нас в этой стране». Он считал это большой своей находкой, намекающей на Аушвиц… В общем, мы письмо подредактировали. Драпкин устроил грандиозный скандал, но справились.

Это было так называемое «письмо десяти». Хавкин умудрился вывезти его в кинескопе своего телевизора. Шмонали Хавкина, конечно, по-лубянски. Когда прошел час и шмон еще не закончился, я крикнул Тине Бродецкой, чтобы все подписанты летели домой и почистили свои квартиры. Тогда я еще не знал, где он это письмо спрятал… Я думал — в пряжке брюк, как мы часто говорили, а он сделал надежнее. Письмо найдут, — думал я, — увидят там все наши фамилии и тут же придут к нам с обыском. Поэтому нужно было срочно обезопасить квартиры.

Когда я начал пересказывать Давиду Хавкину, какой переполох произвел его шмон на провожавших, он улыбнулся и не спеша произнес: «Я был весь нафарширован. Там был не только кинескоп, я еще в десяток конденсаторов натолкал… сливал электролит, вытаскивал начинку и фаршировал. Два дня меня шмонали и ничего не нашли».

Это был еврейский вызов режиму, полный накала и страсти — с подписями авторов и их адресами.

« В 1957 г. я была осуждена за сионизм, — писала в открытом письме советскому премьеру Косыгину Тина Бродецкая. — Свои взгляды я не изменила… В условиях отсутствия школ, институтов, печати, театра на еврейском языке, в условиях отсутствия возможности выразить свою национальную сущность и воспитать подрастающие поколения в национальном духе еврейский народ в СССР… обречен на насильственную ассимиляцию. Я ассимилироваться не желаю. Мое стремление непоколебимо…»

6 августа 1969 года 18 еврейских семей из Грузии написали обращение в «Комиссию ООН по правам человека». У этого письма было три сопроводительные записки. Первая адресована «друзьям Анны Франк» в голландском посольстве с просьбой препроводить их письмо премьер-министру Израиля Голде Меир (голландцы представляли тогда интересы Израиля в СССР). Следующая, с просьбой препроводить их письмо в Организацию Объединенных Наций, была адресована госпоже Голде Меир. Они также просили премьер министра опубликовать это письмо в прессе и передать его по-русски по «Голосу Израиля». Третья записка была адресована израильскому представителю в ООН Йосефу Текоа. В ней выражалась просьба распространить их письмо среди всех членов ООН и опубликовано в печати с именами и адресами подписантов.65 Это было письмо, выдержанное в национально-религиозном духе. Оно произвело, по-видимому, наибольшее впечатление на западных евреев.

«Молитвы наши — с Израилем, ибо заповедано: пусть отсохнет правая рука моя, если забуду тебя, Иерусалим…

Нет страны, приютившей евреев, которую не отблагодарили они трудом своим. Что же получали евреи взамен?

Если все жили сносно, евреи в страхе ждали других времён. И если всем становилось плохо, евреи знали: пришёл их смертный час, и тогда прятались или убегали из страны.

И кто бежал, начинал всё сначала. И кто не мог бежать погибал…

И пусть без приюта брели они по земле — у Б-га всем нашлось место.

И пусть прах их развеян по миру, память о них жива.

В наших жилах — их кровь, слёзы наши — их слёзы.

Сбылось пророчество: из пепла воздвигся Израиль, не забыли мы Иерусалим, и руки наши нужны ему…

Мы требуем, чтобы Комиссия по правам человека ООН приняла все зависящие от неё меры и в кратчайший срок добилась от правительства СССР разрешения на наш выезд… Мы будем ждать месяцы и годы, если потребуется — всю жизнь, но не отречёмся от веры и надежды своей.

Мы верим: молитвы наши дошли до Бога.

Мы знаем: призывы наши дойдут до людей.

Ибо просим мы немногого — отпустить нас в землю предков…»66

Рассказывают, что когда Голда зачитывала это письмо в Кнессете, в глазах у нее стояли слезы. Но зачитала она его далеко не сразу. В Израиле давно осуществлялась выработанная в «Нативе» рекомендация не публиковать подобные письма. Шауль Авигур, чьи заслуги перед еврейским государством никогда не ставились под сомнение, был глубоко убежден, что любая деятельность в поддержку эмиграции должна осуществляться в обстановке строгой секретности и военной цензуры. Он считал, что наилучшим способом освобождения советских евреев являются секретные переговоры, доказавшие свою эффективность в Румынии, Болгарии и Польше в пятидесятых годах. В 1969 году Авигур вышел на пенсию, но продолжал оказывать решающее влияние на израильскую политику в отношении эмиграции из СССР.

Возможно, грузинские и российские евреи так и не дождались бы публикации своих писем, но к тому времени в Израиль уже приехали молодые и энергичные репатрианты из Советского Союза: Словина, Шперлинг, Казаков и другие. Они выступали за активную и публичную борьбу Израиля и не готовы были стать по стойке смирно и подчиниться политике, которую считали пагубной. Типично еврейская история. Часть влиятельных израильтян разделяла их позицию. Получая информацию о положении в Советском Союзе от своих друзей и родственников, их письма, петиции и обращения, они начали публично раскрывать их содержание.

« Поломала жесткую цензуру Шуламит Алони, — вспоминает Яков Кедми.68 — Был там вопрос об одних отказниках, и мы хотели дать сообщение в газету. Шула озвучила это с трибуны Кнессета. Она выступила против цензуры. Голда страшно разозлилась на нее за это…» После этого случая Голда решила приструнить нарушителей спокойствия, и двадцать новых репатриантов были приглашены на аудиенцию к Главе правительства.

— В августе 69 года у вас была встреча с премьер-министром Голдой Меир. Чем она была вызвана? — обратился я к известной активистке из Риги Лее Словиной.

— Голда позвала нас, чтобы утихомирить… мы буянили, — ответила Леа.

— И что вы ей сказали?

— Я не помню, кто что говорил. Я помню, что я сказала, и все с этим согласились… Я сказала, что недостаточно пытаться открыть евреям двери из-за границы. Необходимо, чтобы сами евреи Советского Союза толкали эти двери со своей стороны. Пока евреи там будут сидеть молча, ничего не будет. Но евреи не смогут вести массовую борьбу за выезд, если не будет шума за границей, потому что только этот шум, только эта открытая борьба в их поддержку является для них защитой. А Голда говорит: «Грубая ошибка. Вы спровоцируете там массовые аресты». Мы не согласились с ее оценкой. «Активисты видят, — сказала я, — что именно наиболее активных нарушителей спокойствия отпускают… Это многих мобилизует».

— Вам удалось ее убедить?

— Нет, конечно. Она привела нам такой пример: румынская алия, проходившая по молчаливой договоренности, такая прекрасная и большая, прекратилась в тот момент, когда это попало в прессу на Западе. Она также сказала, что по ее мнению Советский Союз никогда не разрешит алию под давлением, что этого можно будет добиться только негласной работой через дипломатические связи во всем мире. У нее была такая позиция. Но и она нас не убедила.

— Что же заставило ее через три месяца после встречи изменить позицию и зачитать с трибуны Кнессета письмо восемнадцати и письмо Тины Бродецкой?

— У Голды еврейское сердце, и нет сомнения, что с эмоциональной точки зрения грузинское письмо на нее очень сильно подействовало… У Голды была психологическая травма — посадили много людей, с которыми она встречалась в Советском Союзе. Я думаю, она действительно боялась, что там снова могут быть массовые аресты. Но помимо нее и против ее воли это начало распространяться по всему миру, и она уже не могла это остановить. Израильские газеты начали перепечатывать статьи и информацию из иностранной прессы… Джин вышел из бутылки, и засунуть его обратно было уже невозможно.

— Что значит «помимо нее и против ее воли»?

— У нас уже появились связи с влиятельными людьми, которые были готовы нам помогать: Энн и Исраэль Шинкарь; Геула Коэн, Исраэль Шамир, Менахем Бегин… Они предоставили нам свои связи. Цензура не пропускала информацию в Израиле — мы передавали ее в Европу и Америку. Материалы печатались там, а потом израильские газеты их перепечатывали, и запретить это было уже невозможно.

— Лишка, наверное, была в бешенстве?

— Когда Яша Казаков и Дов Шперлинг в декабре 69 года выехали в США, я выехала туда вскоре после них. В израильское посольство в США из Лишки было передано, что мы, возможно, связаны с КГБ. Лишка рекомендовала провести соответствующую подготовку, чтобы американские евреи с нами не встречались…

Давление на израильский истеблишмент оказывали не только недавние репатрианты. Многие активисты внутри Советского Союза стали менять методы борьбы. Они чувствовали уязвимые точки режима лучше «лишковцев» и, рискуя собой, пробовали новые границы возможного. Увидев, что активизм может стать билетом на выезд, а публикация на Западе — страховым полисом от жестоких преследований, активисты стали выходить на западные средства массовой информации минуя израильский канал. Возможность информационного контроля со стороны «Лишкат Акешер» начала снижаться. Многие обращения активистов стали циркулировать в Израиле в форме самиздата.

Голда Меир перенесла личную травму в связи с многочисленными арестами евреев в сталинское время. «Натив», некоторые сотрудники которого в довоенное время сами прошли сталинские лагеря, а другие были изгнаны из Советского Союза за контакты с евреями, должен был проявлять максимум осторожности: в конце концов жизнь и безопасность еврейских активистов находились под полным контролем советского режима. Все это верно. Но верно также и то, что многие сотрудники «Натива» продолжали жить представлениями сталинской эпохи, в то время как режим претерпевал серьезные изменения, пройдя этапы борьбы с «перегибами» сталинской эпохи, деидеологизацию советского общества, неоднократные перетряски силовых служб, включая органы государственной безопасности. Время массовых репрессий прошло, было подвергнуто публичному осуждению, и их не так просто было возобновить.

19 ноября 1969 года Голда Меир зачитала в Кнессете обращение 18 грузинских семей и письмо Тины Бродецкой. Среди прочего она сказала:

« У Советского Союза нет иного выхода, как признать, что своими более чем полувековыми усилиями ему не удалось заглушить еврейский голос и насильственно оторвать миллионы советских евреев от мирового еврейства. Советское руководство должно иметь мужество признать свою неудачу и отпустить евреев. Мы искренне верим, что настанет день, когда мы будем свидетелями большой алии из Советского Союза…

Мы всегда хотели жить в мире с Советским Союзом. Мы не имели никакого намерения вмешиваться в его внутренние дела, так же как мы не ожидали вмешательства Советского Союза в наши… Но мы не можем отказываться от собственных законных интересов в судьбе советского еврейства во имя сомнительной дружбы со страной, которая своими действиями в нашем регионе поставила знак вопроса на самом нашем существовании».

Постоянный представитель Израиля при ООН Йосеф Текоа представил это письмо на пресс конференции в Нью-Йорке. Кнессет занимался положением советских евреев на протяжении нескольких сессий и принял резолюцию, призывающую Советский Союз разрешить выезд в Израиль.

Советский Союз отреагировал на выступление израильского премьера немедленно. 29 ноября в вещании на заграницу было заявлено, что письмо 18 грузинских евреев является фальсификацией израильского правительства.

Но вскоре советская заграничная пресс-служба «Новости» пошла на попятную. В заявлении, распространенном советской миссией, она заверила членов ООН, что восемнадцать подписантов продолжают работать и не подвергаются никаким преследованиям. В это время власти советской Грузии пытались вынудить подписантов отказаться от своих подписей. Власти также предупредили прихожан тбилисской синагоги, что продолжение сионистской деятельности будет опасно для еврейской общины. Грузинские евреи ответили на это новыми обращениями…

Последовало письмо, известное под названием «Родина или смерть».

«…100 дней назад, − писали евреи Грузии,72 − мы уже обращались в ООН с просьбой помочь нам выехать, мы писали, что каждый из нас, вызванный родственником в Израиле, получил в уполномоченных на то органах СССР необходимые анкеты и устные обещания не препятствовать выезду, каждый, со дня на день ожидая отъезда, продал имущество, включая дом, и уволился с работы… Прошёл год (для многих — не один) − ничто не изменилось…

За 100 прошедших дней никто из нас и членов наших семей не передумал, мы все хотим вернуться в Израиль, и нет силы, которая остановила бы нас…

Мы… никогда не отступимся от права жить на земле Израиля, ибо мы − неотъемлемая часть еврейского народа, сохранившая его веру и традиции.

Пусть наши молитвы проникнут в Ваш ум и в Вашу совесть, господин Генеральный секретарь. Мы ждём от Вас помощи, ибо время торопит.

Мы ничего не боимся, ибо, живые или мёртвые, мы − дети Израиля».

В сентябре 1969 года было опубликовано обращение московских активистов Льва Шинкаря и Давида Драпкина. Затем последовало коллективное обращение десяти московских активистов из групп Свечинского, Драпкина и Гельфонда к мировому еврейству. Государство Израиль является исторической и духовной родиной евреев, заявляли они, и их стремлением является осуществление законного права на алию. Затем последовало второе коллективное обращение, адресованное Генеральному секретарю ООН У-Тану и председателю 24-й сессии Генеральной Ассамблеи ООН Бруксу, подписанное уже 25 активистами. Авторы подчеркивали, что внутри страны они не могут найти решения проблемы выезда, и поэтому обращаются в международную организацию на основании пункта «13-Б» Декларации прав человека".(«Каждый человек имеет право оставить любую страну, включая свою собственную, и вернуться в свою страну»).

Потом последовало обращение сорока.

Сотни тысячи советских евреев, прильнувших к радиоприемникам, слышали все это: и письмо грузинских евреев, и заявление Голды, и пресс-конференцию Текоа, и многое другое, прозвучавшее по израильскому радио. Замкнулась столь необходимая обратная связь, Израиль заговорил в полный голос, бросил открытый вызов Советскому Союзу, поддержал их обращения в международных инстанциях.

— Письмо грузин и письмо Тины Бродецкой, очень хорошо сделанные, Голда зачитала, а наше письмо — нет, — вспоминает Виталий Свечинский. — Во время выступления Голды в зале заседаний Кнессета царило возбуждение. Когда Голда читала письмо Тины, Бегин кричал с места: «Зачем нам Вильнер? Давайте обменяем его на Тину Бродецкую». Письмо грузин было эмоционально, религиозно и неполитично, поэтому его опубликовали. Но Хавкин сумел переправить наше письмо в Штаты, и оно было опубликовано в еврейской прессе и оттуда попало в «Посев» и на «Свободу». Мой Рома в это время работал в Манхэттене на «Свободе», и когда ему положили на стол утреннюю почту и он увидел мою подпись, у него потемнело в глазах от неожиданности и нашей смелости.

— Как вы вышли на иностранных корреспондентов?

— У евреев были эпизодические встречи с «корами». Драпкин как-то встретился, Хавкин как-то встретился, но у нас не было такой четкой и прочной связи, как у демократов. Как только у них что-то происходило, это тут же становилось известно на Западе. Я обратился к Пете Якиру: «Петя, сделай хорошее дело для еврейского движения. Ты же еврей, Петя!». "Ах ты, сука, — говорит Петя, — хорошо, я тебя познакомлю с «кором». Приходи сегодня вечером к метро «Маяковская». Я пришел к метро «Маяковская», смотрю — стоят: Петя, его жена Валюша, Витя Красин, конечно, и иностранного вида мужичок высокого роста в стильном демисезонном пальто. Петя, как обычно, пьяненький: «Вот, познакомьтесь, — говорит, показывая на меня, — еврей, лидер ихний… а это, — показал он на иностранца, — Адам Келет Лонг, представитель агентства Рейтер в Советском Союзе. Желаю вам успеха». И мы все вместе пошли вниз по Каляевской к дому, где жили корреспонденты. Келет очень заинтересовался, потому что евреев у него еще не было, а это была горячая тема и для евреев Нью-Йорка, и для Америки вообще. Татары у него были, диссиденты и евангелисты были, даже немцы Поволжья были, а евреев пока не было… Мы проговорили с ним всю дорогу. Я рассказал ему, в каком положении находится движение, много ли в нем молодых, старых, что твориться с выездом, что с антисемитизмом, почему… ну, обо всем… Он задавал толковые вопросы. Возле его дома мы обменялись телефонами, адресами и расстались. Потом мы переговаривались уже по телефону. Он мне звонил, я ему звонил — свободно. Келет познакомил меня с корреспондентом «Вашингтон Пост» Фрэнком Старом. Мы с ним очень сдружились. Это был просто душа-человек. Я у него потом гостил в Америке, мы у него ночевали. С Фрэнком Старом мы провели хорошую акцию в связи с известным телеинтервью, когда собрали придворных евреев… там Быстрицкая, Райкин, генерал Драгунский…

— И Райкин участвовал?

— Обязательно, причем я помню, кáк он участвовал. Его, как на веревке, вытащили на сцену, он глядел в пол, что-то такое бурчал и потом сошел со сцены, как будто у него сердце заболело. Быстрицкая сидела как Аксинья из «Тихого Дона» и качала головой, как будто хотела сказать: «Ах, какая это глупость, какой такой Израиль… что это?». Это был позор!.. Страшное дело!.. — 1970-й год. После этого звонит ко мне Чалидзе и говорит: «Виля, я не спал всю ночь… из-за вас… Я написал текст. Если кто-то из вас готов его подписать, я буду рад». Я побежал к нему, взял текст, который показался мне тогда… бесподобным… и до сих пор он кажется мне прекрасным текстом. Валера очень позаботился о нашей безопасности. С юридической точки зрения текст был безукоризненным. Это было известное письмо тридцати девяти.

— А с чего это он так?

— Ну, как же, мы же были связаны, он нам очень сочувствовал… Он очень интеллигентный человек, хорошо понимал, что такое еврейское движение, что такое евреи в истории человечества. Его не надо было уговаривать.

— Я слышал, он из грузинского княжеского рода…

— Он грузинско-польский князь, полукровка… причем такой, что будь здоров — пол Польши и пол Грузии. Это не просто… Он же уходил в пустыню Кара-Кум и жил там как отшельник. У него был отражатель, которым он разжигал огонь, он умел находить воду…

— Он человек верующий?

— Нет, он не был верующим, но он понимал и чувствовал мир духовный. Это необычный человек… Да-а… мы-то уже начали составлять свое письмо на эту придворную пресс-конференцию, но прочитав текст Чалидзе я понял, что он составил идеальное письмо, что нам до него еще не дотянуться. Он все учел. Мы бросили клич народу — «на подпись».

Подписывали письмо у Драпкина. Драпкин думал, что это я написал письмо, но я не хотел врать и сказал, что письмо написал Чалидзе…

Да-а… Как я остался жив, до сих пор не знаю. Драпкин, по-моему, просто завис под потолком, как Азазелло. Он кричал, что я продаю еврейский народ, что я иду к каким то гоям… что мы снова идем к ним за помощью… и они нас спасают! — какой позор! Он кричал очень сильно… Я его успокоил. Я ему сказал: «Смотри, это пишет человек очень уважаемый. Благодаря таким людям мы вообще подняли свой голос… Эти люди, никому не будем говорить об этом, являются для нас примером. И если у него сердце за нас болит и он добровольно вызывается написать письмо на наше еврейское дело, ничего не просит и не требует, а будет счастлив, если его подпишут как можно больше людей — и это весь его гонорар… то ты еще будешь мне здесь разводить свои жидовские сопли?»

Драпкин сказал, что согласен и подписал, по-моему, первым… И подписали еще тридцать восемь человек. Сработано было крепко. На следующий день у старого московского цирка мы встретились с Фрэнком Старом. Мы с Фрэнком спустились со ступенек и пошли во двор цирка, чтобы в случае чего я успел передать письмо, и чтобы оно было в руках у него, а не у меня. Фрэнк все-таки пользовался неприкосновенностью — его не могли взять на улице и обыскать. «Коры» сами это хорошо понимали и на встречах предлагали: «А ну, быстро, давай сюда, потом поговорим». Я Фрэнку устроил собственную пресс-конференцию, все объяснил. Копию мы направили также Замятину, но он нас, естественно, не вызвал, поэтому мы считали себя свободными опубликовать это везде, где только возможно. Фрэнк пробежал глазами письмо, оценил его достоинство и говорит: «Вперед ребята, держитесь». Мы с Мариком Эльбаумом вышли, схватили такси и потратили на это дело полтора рубля общественных денег. Обычно мы не были такими транжирами, но мы же не знали тогда, следят за нами или нет, а на такси как-то проще. И мы проверили — за нами никого не было.

Утром мне звонит Эсфирь Исааковна Эйзенштадт: «Виля, я слышала наше письмо! Как это может быть, я ведь его, можно сказать, только что подписала, а его уже передавали по „Свободе“… чудеса какие-то». «У них быстрая почта, — говорю, — телетайпы…»

Письмо адресовалось на имя заведующего отделом печати министерства иностранных дел СССР. В нем среди прочего было написано:

« Мы из тех евреев, которые настойчиво выражают желание выехать в Израиль и получают неизменные отказы в этом со стороны советских органов.

Мы из тех евреев, которые не раз обращались в советскую печать с открытыми заявлениями об этом и чьи письма никогда не обнародовались.

Мы из тех евреев, которых не пригласили на пресс-конференцию 4-го марта с.г. и которым не предложили выразить свои взгляды…

Мы… готовые в любую минуту… хоть пешком отправиться в Государство Израиль, обращаемся к Вам с просьбой предоставить и нам возможность выступить на пресс-конференции перед советскими и иностранными журналистами с Заявлением…»

Дальше шел текст заявления, в котором говорилось:

"…Задачей пресс-конференции была демонстрация того, что участники ее достигли видного положения в обществе, несмотря на свое еврейское происхождение — но это все, что они смогли доказать, ибо их еврейское происхождение еще не означает, что они сохранили духовную связь с еврейской национальной культурой. Несомненно, каждый еврей имеет право на любую степень ассимиляции; мы, однако, не хотим утратить свою национальную самобытность и духовную связь с народом.

Мы преклоняемся перед теми сынами еврейского народа, которые принимали пытки и смерть во имя сохранения национальной самобытности, ибо благодаря ей сохранилась еврейская нация. Мы горды за свой народ, через тысячелетия страданий пронесший свою религию, язык, культуру, черты национального характера, и горды, что ныне этот народ нашел в себе волю возродить Государство Израиль и отстаивать его…

Доводы, приведенные на пресс-конференции, в обоснование антирепатриационной политики, даже не заслуживают дискуссии.

Мы будем отстаивать свое право распоряжаться своей судьбой, включая выбор гражданства и страны пребывания. Мы в состоянии сами оценить ожидающие нас возможные трудности, связанные с военными событиями и переменой климата или социального строя…

Еврейский народ претерпел много преследований и страданий, много злобных или доброжелательных кампаний по ассимиляции, и сумел остаться самобытным.

Мы верим, что и ныне не отречением ответят евреи на антиизраильскую кампанию, а, напротив, укрепятся в гордости за свой народ и провозгласят: «В будущем году в Иерусалиме!»

Москва, 8 марта 1970 г.

Подпись Давида Драбкина под письмом действительно была первой. Следом за ней шли подписи Льва Фрейдина, Бориас Шлаена, Доры Колядицкой. Среди подписавших были Тина Бродецкая, Володя Престин, Володя и Мария Слепак, Леня Либковский, Виталий Свечинский, Иосиф Казаков. Замыкал список известный демократ, поэт и математик Юлиус Телесин. Его подпись стояла под номером сорок. Таким образом, под «письмом тридцати девяти», на самом деле стояло сорок подписей. Это произошло потому, что подпись Телесина добавили уже после того, как письмо ушло за границу.

— Это была эра петиций, — продолжал свой рассказ Виля Свечинский. — Дальше пошло письмо двадцати пяти, потом пошли письма из Риги, Киева, Харькова, Вильнюса… Потом позвонил мне Меир Гельфаонд, натолкал мне по лагерному… как надо, и говорит: «Что же ты делаешь, ты же самым сволочным образом меня грабишь — я остался один».

И мы встретились, и решили, что все — кончилась эпоха самиздата, начинается эпоха открытой борьбы… по крайней мере, на уровне печатного слова.

Потом Фрэнк Стар познакомил меня с потрясающим человеком, корреспондентом норвежской «Афтенпостенблатт» Пэром Хегге. Он стал моим другом… приезжал потом ко мне в Хайфу, ночевал у меня… В свое время у него были неприятности из-за материалов Солженицына, которые он переправлял на Запад, и его на этом поймали. А тогда было правило: если корреспондента какой-либо газеты высылали как «persona non grata», то газета на год лишалась своего представительства в Москве. Наказывали газету, являвшуюся, как мы знаем, коммерческим предприятием. Но Пэра почему-то из Союза не выгнали, и он… он переправлял мне сотни листов… И проблема стала уже понятной и известной, и началась уже инфляция петиций, и письма протеста начали писать домохозяйки… о том, как их обидели, и что у них внучка в Израиле и они ее давно не видели… А он все это брал, бедный…

— Когда начался «прессинг»?

— Где-то в апреле, еду я на работу в Мосжилпроект, это около Лубянки на улице Куйбышева. Троллейбус… обернулся — знакомая морда — топтун Якира, Петя мне его как-то показал… Я подумал, что на этот раз это, видно, для меня… Посмотрел в окно — за троллейбусом шла серая «Волга», в ней четверо — хвост, но не демонстративный… Проводили до работы. Выхожу на обед — стоят. Вечером провожают домой — то есть круглые сутки… Потом я заболел гриппом и три дня провалялся дома. Вышел в больницу — за мной женщина идет, «топочет»… И так это продолжалось два с половиной месяца — до 15 июня (1970 года), когда взяли ребят по самолетному делу… Во время этой слежки я встретился с Пэром Хеге. Мне удалось от них оторваться с помощью нескольких трюков в метро. Выхожу я на станции «Маяковская», там стоит мой красавец Пэр в полосатых гетрах — белое с красным, берет на голове, какая то сумасшедшая курточка… Его видно за километр. «Пэр, ты красавец, вообще… так хорошо выделяешься!» — говорю. «А что, чего стесняться?» — улыбаясь отвечает Пэр. «А я ехал с хвостом, но мне удалось его обрубить», — говорю… «Ну и напрасно, — улыбается Пэр, — вон, смотри, они за мной ехали всю дорогу».

Смотрю, стоит гэбист, совершенно откровенно на нас смотрит, стоит машина… «У тебя здорово оттопырен живот!» — не переставая улыбаться, замечает Пэр. «Ну да, — отвечаю я с некоторой тревогой, — я же набит весь». «Давай срочно в машину».

Сели в машину, он направил ее к Белорусскому вокзалу, и я по дороге все переложил под сиденье. Те за нами. Был красный светофор, но Пэр пошел на красный, и дальше — через всю Белорусскую площадь, а те не решились и остановились. На большой скорости он пошел к Динамо, там свернул направо и выбросил меня в сугроб. Я побежал к друзьям пить кофе, а он поехал дальше со всем материалом. Вот это я помню… Он вообще страшный авантюрист был, мой Пэр, у меня просто сердце иногда замирало.

Так «евреи молчания» начали обретать голос, постепенно набиравший уверенность и силу. Этот голос протеста вызывал на Западе многократный отклик у тех, кто боролся за наш выезд. Свободная эмиграция и культурные права национальных меньшинств давно уже являлись общепринятой нормой во всем просвещенном мире, поэтому информация, полученная от активистов, наносила вред советской пропаганде за рубежом и неоднократно ставила в неловкое положение руководителей СССР.

Никто не брался предсказать тогда последствий этих акций для самих активистов: станет ли это счастливым билетом на выезд или расправой с возмутителями спокойствия, а может быть — глухой стеной. Но переход от подпольного самиздата к открытому протесту уже трудно было остановить.

Люди стали смелее подписывать коллективные заявления. Тонкий ручеек быстро превратился в мощный поток обращений, писем, петиций, деклараций. Они шли из каждого уголка Советского Союза в Израиль, международные организации, американский Конгресс, политическим и общественным деятелям Запада… Даже обращаясь в официальные советские инстанции (к генеральному прокурору, министру внутренних дел, в административные органы ЦК, к Председателю Совета министров, в Президиум Верховного Совета, к Генеральному секретарю КПСС и пр.), активисты заботились о том, чтобы копии документов попадали за рубеж. Иногда в этом видели единственный смысл обращения. Поток набирал силы вместе с ростом эмиграции и общественной поддержки из-за границы.

Под самой большой петицией, достигшей Запада, стояли подписи 1185 представителей семей (4056 человек). Петиция была адресована генеральному секретарю ООН У-Тану и Комиссии ООН по правам человека. Подписанты были из Грузии, Латвии, Литвы, Украины, Белоруссии, Молдавии, Бухары, Ташкента, Ленинграда, Москвы, регионов Урала и Сибири. Это произошло в самый разгар Первой международной конференции в Брюсселе, посвященной борьбе за освобождение советских евреев.