Юлий Кошаровский●●Мы снова евреи●Глава 34

← Глава 33

Книга: Мы снова евреи Характер материала: Исследование Автор: Кошаровский, Юлий

→ Глава 35

Копирайт: правообладатель запрещает копировать текст без его согласия

Гл. 34. Взаимопомощь в борьбе и отказе

Одним из важнейших институтов отказного сообщества стала взаимная помощь и поддержка. Забота о ближнем и помощь нуждающимся относятся к древнейшим и благословенным традициями нашего народа. В Советском Союзе мы, к сожалению, не были воспитаны подобным образом, однако генетическая память и помощь Запада помогли достаточно быстро преодолеть этот пробел. Отказники в целом не голодали, были более или менее одеты и обуты, получали сносное медицинское обслуживание и неплохие западные лекарства. Узники Сиона и их родственники в большинстве своем также получали необходимую поддержку. Всякий раз, когда над кем-то нависала опасность, делалось все возможное, чтобы защитить его от расправы.

Власти со своей стороны пускались на всевозможные ухищрения, чтобы сделать жизнь отказников горше и безрадостней и продемонстрировать на их примере участь тех, кто осмелится выступать против режима. КГБ, помимо репрессивных мер, постоянно распространял в нашей среде слухи, сеявшие недоверие и подозрительность друг к другу. Пропаганда утверждала, что активисты являются платными агентами международного сионизма, империализма и даже западных разведслужб.

Власть предпочитала, чтобы граждане полностью зависели от нее. Это давало ей в руки эффективные рычаги управления людьми. Примером такой зависимости может быть история учительницы из Бендер, осмелившейся поинтересоваться, почему арестовали ее старого доброго знакомого Якова Сусленского. Ее, украинскую женщину, жившую с двумя детьми, уволили с работы и не давали никуда устроиться. Она сняла с учебы старшего сына, чтобы он мог заработать на хлеб, но его тоже никуда не брали. Через несколько месяцев доведенная до отчаяния женщина написала в КГБ заявление о том, что готова подписать любые показания против Сусленского, только пусть ее возьмут обратно на работу. Это заявление, к великому удивлению Сусленского, было подшито к делу. Наша взаимопомощь преодолевала полную зависимость советских граждан от власти, но оставалась при этом очень непростым и опасным делом.

Как была организована материальная взаимопомощь в отказе? Абсолютно неформально. Видов взаимопомощи было много и каждая из них существовала независимо от другой. Во-первых, среди евреев Кавказа, Западной Украины, Прибалтики и даже Киева и Москвы, было еще какое-то количество состоятельных людей. Уезжая, некоторые из них оставляли значительные суммы денег отказникам, о которых слышали по радио или были лично знакомы. Во-вторых, отъезжавшие местные евреи часто не могли взять с собой часть мебели, личных вещей или предметов быта. Все это раздавалось знакомым и нуждавшимся, о которых узнавали через ульпаны или возле синагоги. Когда выезд стал массовым, вещей порой было больше, чем желавших ими воспользоваться.

Помимо внутренней помощи мы получали значительную поддержку от западных евреев. Туристы привозили отказникам джинсы, фотокамеры, электронику и другие вещи. Чаще всего посещались отказники, говорившие на иврите, английском или французском. Они в свою очередь помогали остальным. Много туристов посещало ивритские ульпаны и семинары.

В отказе всегда было несколько человек, которые отслеживали положение тех, кто попадал в беду и нуждался в срочной помощи. Со временем стали составляться списки отказников по всей стране и на основании этих списков помощь оказывалась более организованно. Стала популярной система персональной опеки, когда определенная семья, скажем в США, брала на себя заботу о семье отказников, переписывалась с ней и иногда поддерживала материально. Контакты между семьями старались подбирать таким образом, чтобы у них были общие профессиональные или семейные интересы – дети одногодки и тому подобное. Американцы знали в этом толк, у них был большой опыт.

Эффективно действовала система отправки отказникам денежных переводов или чеков, которые обменивались во Внешторгбанке на инвалютные рубли – сертификаты, как их называли. Это была легальная валюта, на которую можно было приобрести дефицитные товары в специализированных магазинах "Березка", или выгодно обменять ее на советские рубли.

В крупных общественных организациях в Израиле и на Западе сформировались целые службы, внимательно следившие за положением отказников в различных городах и своевременно отправлявших к ним туристов с помощью и поддержкой. К сожалению, координация между различными еврейскими организациями оставляла желать лучшего, всем хотелось посетить известных на Западе героев отказа, поэтому равномерность далеко не всегда выдерживалась.

Работой с туристами в Нативе занимался Арье Кроль, киббуцник, бывший одно время секретарем объединения религиозных киббуцов. Он организовал молодежный туризм с помощью всемирной организации Бней Акива (ссылка – объяснение организации), использовал связи с еврейскими и христианскими организациями в США, Англии, Дании, Голландии, Норвегии и Швеции, отправлял в Советский Союз израильтян с двойным гражданством. Посланцы Арье Кроля были хорошо информированы. Они привозили вещи, лекарства, иногда приветы и письма от родных и друзей в Израиле. Натив всегда стремился оградить отказников и, в особенности, их лидеров от опасных с точки зрения Натива шагов – участия в демократическом движении, чрезмерной политической активности, контактов с антисоветскими организациями на Западе и т.д. Натив также заботился о том, чтобы западные организации не втягивали отказное сообщество в антисоветскую деятельность.

Во второй половине шестидесятых годов Натив создал Центр исследования и документации восточноевропейского еврейства при Иерусалимском университете, затем в 1970 году – "Общественный совет в поддержку советских евреев" во главе с ректором Иерусалимского университета Авраамом Харманом, затем в 1971 году – "Комитет ученых" во главе с всемирно известным физиком Ювалем Нееманом. Общественный совет занимался координацией общественной поддержки борьбы советских евреев по всему миру. Комитет ученых занимался тем же для ученых-отказников. С середины семидесятых годов организация бывших преподавателей из Москвы "Аиврим" стала получать поддержку Натива для оказания помощи учителям иврита в Москве. Многие инициативы Натива распространились в еврейских организациях по всему миру.

В Соединенных Штатах, Канаде и других странах возникли Комитеты озабоченных ученых", Центры юридической помощи отказникам, Центры медицинской помощи отказникам. В крупных организациях появились координаторы, занимавшиеся туристами, направлявшимися в Советский Союз. Одним из таких координаторов была сопредседатель американского Объединения советов в поддержку советских евреев Инид Вёртман, жившая в Филадельфии. Объединение советов, крупная общеамериканская корневая (самодеятельная) организация, создавала собственные программы поддержки отказников: "Возьми опеку над семьей отказников", "Возьми опеку над узником Сиона", "Совместное совершеннолетие (бар- и батмицвы)", "Культура" (отправка литературы в СССР). К концу советской эры у Объединения было 50 отделений и 100,000 членов в Соединенных Штатах. Это была грозная сила.

– Когда вы были сопредседателем Объединения советов? – обратился я к Инид.

– После визита в Советский Союз, с конца 1973 по 1977 год. В этом году мы эмигрировали в Израиль.

– Вы занимались туристами в Объединении советов?

– Я была ответственна за инструктаж туристов, снабжала их соответствующими материалами культурного и исторического содержания, адресами отказников, давала им материалы для учителей иврита, религиозные материалы, магнитофоны. Иногда люди сами выбирали свой туристический маршрут, и тогда я просто просила передать материалы для кого-то по пути следования. Некоторым людям мы предлагали поехать и давали им определенные адреса. Как правило, это были люди, хорошо знавшие Израиль, способные прочитать лекцию об иврите или на религиозную тему.

– С какими городами вы работали?

– О, со всеми, где пролегали туристические маршруты: Москва, Ленинград, Одесса, Харьков, Тбилиси…

– Люди, подобные вам действовали и в других организациях. Берни Дишлер, например, отвечал за работу с туристами в Еврейском комитете.

– Да, он начал действовать после того, как мы совершили алию. Это сложная история. Берни был добровольцем в Совете по советским евреям в Филадельфии, который вначале был независимой организацией, работавшей совместно с Национальной конференцией. После того, как Канни и Джо Шмаклер поехали с нами в Советский Союз, для нас это был уже второй визит, в нашем доме состоялась встреча. На встрече Джо, всегда бывший человеком истеблишмента, предложил, чтобы наша группа работала совместно с Национальной конференцией. Мы согласились. Таким образам в Филадельфии мы, самодеятельная организация, с осени 1974 года работали совместно с истеблишментом.

– Как вы решали финансовые вопросы?

– Мы пытались получать пожертвования, собирали деньги для производства печатных материалов, иногда мы получали помощь из Израиля.

– Чем вы занимались после того, как совершили алию в Израиль?

– Я присоединилась к израильскому Общественному совету и координировала деятельность Комитета ученых.

– Когда его организовали?

– В 1971 году Давид Приталь, бывший генеральным секретарем Общественного совета, обратился к Ювалю Нееману с предложением возглавить Комитет. Юваль согласился и с тех пор это Комитет начал функционировать.

– В чем состояли его функции?

– Прежде всего, вовлечь израильских ученых в поддержку ученых отказников, создать между ними контакты и оргарнизовать группы солидарности с этими учеными по всему миру. Комитет издавал бюллетень, распространявшийся по странам и континентам. Таким образом возникли Комитеты озабоченных ученых по всему миру. "Комитет озабоченных ученых" в Соединенных Штатаз начал функционировать в Вашингтоне и Нью-Йорке в сентябре 1972 года. Группа американских ученых, врачей и инженеров решила предпринять акции в защиту коллег в СССР, лишенных фундаментальных научных и личных прав в связи с их желанием выехать из страны. Комитет постоянно пополнялся новыми членами и создавал отделения в различных уголках США и в других странах. Центр юридической поддержки (the Soviet Jewry Legal Advocacy Center "SJLAC"), работавший совместно с Объединением, был создан в 1977 году группой юристов из Бостона. Позднее он стал Центром юридической помощи Объединения, помогая ему в решении юридических вопросов и поднимая свои собственные проекты. Он готовил резюме по делам заключенных, петиции в международные форумы и устраивал контакты американских адвокатов с советскими отказниками, нуждавшимися в юридической помощи.

В истеблишментских организациях были свои центры юридической и медицинской помощи. В Еврейском комитете, сотрудничавшем с Национальной конференцией, вопросы туризма координировал Берни Дишлер. Он сам посетил Советский Союз в 1975 году. Мы встретились, и с тех пор между нами установились теплые дружеские отношения. Он, как и я, любил бегать трусцой, устраивал показательные забеги в поддержку моей семьи и других отказников.

– Берни, как ты присоединился к движению в поддержку советских евреев? (инт)

– Когда Косыгин приехал в США в 1972 году, в Вашингтоне был организован первый марш протеста.Я помню поехал туда маршировать в поддержку советских евреев. А потом я встретил Инид Вёртман, вернувшуюся из поездки в Советский Союз. Этот ангел коснулся меня своим крылом и с тех пор… Инид посоветовала нам взять опеку над семьей отказников. Мы выбрали Оксану и Александра Чертина... собирали деньги у наших друзей – пять долларов в месяц – и когда туристы ехали, отправляли с ними чеки. Потом мы с женой Ланой решили сами поехать в Советский Союз. Это было в декабре 1975 года, и там мы встретили тебя. Потом мы поехали на Вторую конфененцию в Брюсселе в 1976 году. Затем я поехал один в Советский Союз в марте 1977 года, когда угроза ареста нависла над Щаранским. Я приехал в тот день, когда его обвинили в "Известиях". Потом я приехал снова в 1983 году вместе с Ланой. Я до сих пор в Национальной конференции.

– Насколько я знаю, ты был членом Комитета по советским евреям в Филадельфии и успешно сотрудничал с истеблишментской "Национальной конференцией" и с корневым "Объединением советов". Ты отвечал там за подготовку и отправку туристов?

– Да, к 1976 году я был уже серьезно вовлечен в эти дела. Мы считали, что туризм важен и необходимо поощрять людей ехать в Советский Союз. Потом мы стали умнее и старались посылать к вам людей, которые могли бы дать больше, чем магнитофон и джинсы – еврейских педагогов, лекторов и т.д. Мы подготовили соответствующую программу и собирали для нее деньги.

– Вы ведь работали не только с Москвой.

– В основном с Москвой и Ленинградом, но отправляли людей также в Киев, Вильнюс, Ригу и Харьков. А началось все с того, что некоторые люди приходили к нам перед поездкой и просили информацию.

– Откуда они знали, что у вас есть информация?

– Мы активно пропагандировали нашу деятельность. Люди возвращались после посещения отказников, и мы устроивали им интервью в местной газете или общенациональной еврейской прессе. Много выступали сами, старались достучаться до синагог, групп Бней Брита, предлагали им организовывать выступления, которые со временем становились все лучше и лучше. У нас появились фотографии, мы готовили шоу со слайдами.

– Выступали сами туристы?

– Не каждый, но большинство. Некоторые заинтересовывались после таких выступлений подобно тому, как мы сами заинтересовались прослушав выступление Инид и Стюарта Вертманов.

– Вертманы выступили после того, как вернулись из поездки?

– Конечно. Они выступали очень много. После таких выступление некоторые зажигались и хотели ехать в СССР с единственной целью – посетить отказников. Но были и обычные туристы, которые предлагали сделать что-то. В 1979 году Еврейский комитет заявил, что мы начинаем тратить слишком много денег. Мы действительно поглощали значительную частью их бюджета. Они предложили, чтобы наши активисты приняли участие в мобилизации средств. Мы согласились при условии, что определенная часть пойдет на наши нужды. Таким образом было мобилизовано около пятидесяти тысяч долларов, и часть этих денег помогла нам посылать к вам еврейских педагогов, которые не могли позволить себе такое путешествие из собственных средств. Губернатор Пенсильвании собирался ехать с торговой миссией и попросил, чтобы мы проинформировали его о положении советских евреев. Мы рассказали ему, каково вам там, через что приходится проходить, и почему важно поднять этот вопрос перед советскими официальными лицами. Мы также предложили ему навестить некоторых отказников. В дальнейшем мы заботились о том, чтобы при любых контаках с советскими властями проблема отказников поднималась.

– Почему это было важно вашему губернатору?

– Потому что он гуманист и хороший человек… и потому, что мы – его избиратели. Он хотел, чтобы избиратели были им довольны. Мы предупредили, что советские власти будут всячески отговаривать его от визита к отказникам, но у него есть полное право это сделать.

– Как вы определяли, по каким адресам пойдет тот или иной турист, и что он с собой возьмет?

– Было очень трудно все это координировать, но мы старались работать со всеми, кто занимался туристами. Мы работали и с "Объединением советов" и с "Национальной конференцией". В какой-то момент я стал председателем программы по туризму "Национальной конференции", стал частью истеблишмента. У нас был специальный комитет по подготовке туристов, проводивший инструктажи перед поездкой. Мы старались периодически собирать инструкторов из других городов и Канады для обсуждений различных вопросов: какие туристы и куда предпочтительнее, что им стоит брать с собой, к чему быть готовыми. В каждом городе это делалось немного иначе, и такие встречи помогали обменяться опытом.

– Вы посылали кого-нибудь на мой семинар учителей иврита?

– Конечно. Мы посылали к тебе учителей иврита. Я помню, мы послали Стивена Брауна. Он поехал вместе с нашим хазаном, кантором Дэвидсоном. Мы посылали к тебе раввинов. Иногда получалось так, что турист приходил к Юлию Кошаровскому и заставал там другого туриста, что не было оптимальной ситуацией. Но это случалось не часто. Когда кто-то просил лекарства, и это было срочно, мы созванивались с Пэм Коэн и старались выяснить, кто едет в ближайшее время. Тогда ведь еще не было компьютеров и факсов, мы общались по старинке.

– Вы координировали усилия с Израилем?

– С Израилем было сложновато. Они все время посылали людей, но никогда нам об этом не говорили, не делились с нами информацией. Люди, которых они посылали, тоже ничего нам не рассказывали. Израильтяне хотели получать информацию от нас, все отчеты о поездках. Обмен информацией был только в одну сторону. Они были очень… социалистические.

– А со "Студентами" координация была?

– У нас были некоторые связи со "Студентами" через "Национальную конференцию". Мы встречались там с Гленном Рихтером, Яковом Бирнбаумом. Но координации было немного. Иногда отправляли в Россию университетских студенческих лидеров. Мы вообще старались посылать разных людей. Однажды мы послали католическую монахиню, сестру Глорию Кольман. Она была очень активна. В "Объединении советов" было больше координации со студентами. Этим занималась там Инид Вертман.

– Как ты оцениваешь роль международного туризма для движения борьбы за выезд?

– Многие сотни туристов, прибывавших в СССР от самодеятельных и истеблишментских организаций Запада, от государства Израиль, приносили отказникам надежду. Учителя, музыканты, раввины, канторы, монахини, члены Конгресса, мэры городов и губернаторы, домашние хозяйки и еврейские общественные деятели приносили вам послание еврейского мира. Когда мы все действуем для общей цели, и пусть каждый делает это по своему, мы можем творить чудеса. В этом я вижу значение движения в поддержку советских евреев и его туристической части.

При всех видах помощи жизнь в отказе была сложной и трудной. Власти контролировали помощь из-за рубежа и в любой момент могли перекрыть ее, или запугать получателя и заставить его отказаться от помощи. В провинции, куда иностранцы не всегда могли приехать, положение было более сложное. Там денежные переводы из-за границы зачастую были единственным видом помощи.

Самой сложной была помощь узникам Сиона. Основное бремя ложилось, конечно, на их родственников, но зачастую сами родственники нуждались в поддержке и не только материальной. Одной из самых известных и преданных делу активистов, занимавшихся помощью заключенным была Ида Нудель. Многие любовно называли ее матерью Узников Сиона. У Иды очень сильный и непростой характер.

– Как ты пришла к этому? – спросил я Иду (инт. автору 110208)

– Я училась ивриту у Володи Престина и мы много говорили об этом. Он рассказывал, отвечал на вопросы, объяснял. Я приходила к нему минут за 15 до урока и задавала свои вопросы. Он жил в сумасшедшем темпе.

– Когда ты начала реально заниматься узниками?

– В 1972-м году. Стали получать разрешения родственники некоторых заключенных, прерывались связи.

– Т.е. ты вошла в это потому, что жены и родственники некоторых заключенных стали получать разрешения и уезжать?

– Нет. Это скорее мой характер. Я начала интересоваться этой темой… что, почему и как, и решила, что это надо делать.

– Занятия Узниками Сиона область сложная: переписка с властями, с самими узниками, нужно было уметь поддерживать отношения с родственниками, посылки в лагерь готовить и отправлять…

– Я занималась всем, но не имела права ничего отправлять. Отдавала все родственникам. Я жила в Москве, родственники ехали в места заключения через меня и получали то, что я могла собрать. Посылки из-за рубежа я продавала, их было немного.

– Престин помогал?

– Нет, он не мог помогать. До 1974-го года помогать мог Польский, а он был очень осторожен и не очень щедр. Я не получала от него почти ничего... один раз дал 100 рублей.

– С какой-либо западной организацией у тебя установилась связь?

– С французской группой была связь.

– А с Майклом Шерборном из Англии, он ведь знал русский?

– Пока у меня был телефон, была связь. Вначале, пока Майкл не понял разницу между просто разговорами о моральной поддержке и тем, что я ему передаю, тоже было непросто.

– Ты занималась всеми ленинградскими узниками?

– Всеми, кто попадал ко мне.

– И рижскими и кишиневскими?

– Помогала. Я сама вела полуподпольный образ жизни, мало с кем общалась, потому что знала, насколько болтлива еврейская среда. Нужно было очень осторожно обращаться с информацией, люди рисковали. Ко мне приходили освободившиеся из лагерей и приносили информацию в собственном заднем проходе…

– У тебя были помощники?

– Были. Ездили в места заключения, сопровождали родственников на свидания… Арик Рахленко, Боря Цитленок.

– Как ты решала финансовые проблемы?

– Деньги, которые я получала из-за границы, обменивала на сертификаты. Других финансовых источников было немного.

– Кто-нибудь из известных людей кроме тебя занимался узниками?

– По-моему нет. Всю информацию об узниках отправляли ко мне. Кроме того, каждый из них знал мой адрес… я ведь каждому писала, поздравляла с днем рождения, собирала для них подписи у синагоги, ходила по их делам в МВД. Когда я приходила к начальнику отделения в МВД – он вставал и подавал мне руку. Я им откровенно объясняла, какое отношение имею к этим людям, почему беспокоюсь, почему тревожу… Однажды даже главный врач ГУЛАГа решил со мной познакомиться. Потом он учил, меня, как надо писать письма, кого пугать и как. Он не был евреем. Он просто был личностью.

– Как ты им это объяснила?

– Я ничего не прятала, никому не врала, объясняла, что и как – открыто и откровенно. У меня в сумке всегда была Конституция СССР и я говорила только параграфами Конституции. Им трудно было со мной спорить. Я объясняла все Нине Ивановне Буковской и другим, рассказывала им, как мне удается вытаскивать людей из ШИЗо, обеспечить больному врача, убедить, чтобы не посылали на тяжелые работы, если человек болен. Я сидела и работала день и ночь. Благодаря этому и выжила в отказе. Я просто такой человек, мне нужно заниматься делом. Я еще работала, поскольку КГБ все время грозил, что посадит как тунеядку.

– Как ты выходила на узников и их родственников?

– Сестра присылала адреса из Израиля. В газетах печатали адреса, фамилии, она записывала и присылала. Арик Рахленко ходил в МВД и выяснял, где люди сидят, в какой республике. Чаще всего я приходила к синагоге, расспрашивала людей. У меня были обширные связи с городами, пока не отключили телефон. Ты помнишь Маркмана?

– Да, это мой приятель из Свердловска. Его арестовали в 1972 году.

– Я очень хорошо знаю его жену, Грету. Она у меня жила.

– Ты вела это дело?

– Я ходила с Гретой в Верховный Совет. Я помню, что с нами были кишиневцы, пять человек, Володя Слепак был. Я была в тесном контакте с отцом Залмансонов. Он приходил, заезжал. Я внимательно следила за тем, кто и когда едет навещать узников в ближайшее время. Я была связана с демократами, тесно общалась с Ниной Ивановной Буковской. Они не трепались, занимались делом.

– Проблемы возникали?

– Еще бы… это же человеческое общество в боли и страдании. Были женщины, которые боялись общаться со мной, были женщины, которые боялись, что я захочу увести их мужей. Всякие люди попадались… и умные, и дураки, и психи. Через все проходила и делала то, что считала нужным. Некоторые заключенные выходили из лагеря и не приезжали в Москву или не заходили ко мне. Им говорили, что со мной опасно иметь дело – никогда не уедешь. Тогда я ехала к ним. Были, конечно, и такие узники, которым я не помогала. А были узники, которым помогала, а они освободившись, были крайне недовольны и предлагали, чтобы Мосад занялся мною и выяснил, кто я такая.

– Они так говорили, потому что ты им плохо помогала? – Нет. Они не хотели, чтобы им помогали, а я не знала, что они этого не хотят. Они скрывали, что они евреи, что уезжают. Были мамочки, которые сами посадили своих детей, чтобы не уезжали, а потом раскаивались. Когда КГБ начал забирать 17-18 летних ребят в армию, возникло что-то вроде движения протеста. Эти ребята у меня прятались.

– У тебя была однокомнатная квартира, где там можно прятаться?

– У меня была одна комната и кухня. На кухне был диванчик, на котором все спали. Узники, выходившие из лагерей, армейские мальчики – все.

– Насколько я знаю, некоторыми заключенными занималась Дина Бейлина.

– Этого я не знаю. От Дины, как правило, ко мне никто не приходил.

– Некоторых людей она вела до процесса.

– Я не знаю, кого она вела. Когда я в это вошла, мне Володя Престин объяснил, что каждого человека я должна рассматривать как потенциального подельника, потому что мы все, наверное, сядем. "Ты смотри, – сказал он, – это дело опасное". И я следовала этому. Дина мне ничего о своей жизни не рассказывала, и я ей ничего не рассказывала, потому что жизнь наша была ненормальная.

– Скажи пожалуйста, в 1977 году, после того как посадили Щаранского, Дина просила тебя воздержаться от демонстраций?

– Просила. Но мало ли что Дина просила. У меня своя голова на плечах и своя ситуация.

– По ее словам она просила тебя и Слепака воздержаться от демонстраций, чтобы не отвлекать внимания от дела Щаранского.

– Мне такие вещи и раньше говорили. Когда человек сам не может, не хочет, или не смеет идти на демонстрацию, он начинает обвинять другого.

– В 1977 году ты организуешь женскую группу и вы начинаете серию демонстраций.

– Я выбрала шесть женщин, у которых был шанс не попасть в тюрьму и которые согласились не рассказывать никому, что мы будем делать. Наташа Хасина, Галя Нижникова и другие.

– А откуда ты знала, что их не посадят?

– У Хасиной был маленький ребенок, у других тоже обстоятельства были. В моем случае это было пятьдесят на пятьдесят. Но к тому времени я уже стала известной... Я себя никак не рекламировала, была безумно занята, почти не встречалась с иностранцами, у меня не было английского языка. Но было такое время, когда освобождались люди и рассказывали, как им помогали, и всюду называли одно имя.

– Сколько демонстраций вы успели провести, прежде чем тебя посадили?

– Шесть.

– Первую демонстрацию вы провели возле Кремля в Александровском саду?

– Мы были у Боровицких ворот. Там с левой стороны есть холмик, и мы стояли на нем.

– А где была вторая?

– Не помню. Я помню последнюю. Мы договорились, что все закроются у себя в домах с детьми, повесят на балконах лозунги и не будут пускать милицию.

– В этой демонстрации участвовала еще одна женская группа – Иры Гильденгорн.

– Этого я не знаю. Они со мной не беседовали и я не спрашивала. У нас в демонстрациях участвовали люди, которых я знала годами.

– Та демонстрация была в Международный день ребенка 1 июня 1978 года Тебя до суда не арестовывали…

– Мне предъявили обвинение 20 июня.

– В ссылке ты поддерживала какую-то переписку с другими узниками или это было невозможно?

– Я там была занята выживанием, писала письма, но уже не так… Переписка между заключенными запрещена, так что это было очень трудно. Я получила пару писем от Толи Альтмана, что-то от Залмансона… Я работала и у меня было значительно меньше времени и сил.

– Кем ты работала?

– Сторожем. У меня была собака и мы работали вместе.

– Без оружия?

– Без. Заключенным оружие не положено.

– С воли помогали?

– Конечно. Ко мне без конца приезжали. Я была связана с Ниной Ивановной Буковской, Беллой Гораль, Львовский приезжал, Цирлин и другие.

– Я слышал, тебе было тяжело в ссылке…

– Очень тяжело. Человек, который всю жизнь прожил в Москве, оказывается в сибирской деревне. Температура – минус 40-минус 50 градусов. Нужны дрова, печка. Продуктов нет, летом приходилось самой все выращивать. Воды в доме нет. Носить ведра с водой было очень трудно. Приходилось тащиться с ведром воды целый день туда-сюда. Если ты мужчина, ты можешь организовать что-то, а если ты женщина, все тебя боятся, никто не помогает.

– Знакомых там не появились?

– Какие знакомые в глухой Сибири? Ты знаешь, кто там живет? Берут интеллигентного человека и кидают его в среду, где каждое второе слово – мат. Когда ты с ними разговариваешь, ты должен мат отселектировать и собрать слова во фразу. Это совершенно другая среда, это – ссылка. Там ты в полной изоляции и никто тебе не поможет. О тебе пишут статьи в газетах. Местных газет не было, но была томская газета, мы были на двести километров севернее Томска. Еще не тундра, но уже глубокий север, хутор домов на десять. У меня была комната в бараке, где жили освободившиеся из заключения, которым было запрещено жить в городе. Только мужчины. Я была единственной женщиной. Я была для них человеком с Луны. Печки в комнате не было. Помещение отапливалось от кочегарки с помощью батарей, но когда минус 50, все замерзало, и это было очень тяжело. Потом я устроила протест по поводу крыс в помещении и мне, в виде исключения, разрешили купить домик. Ссыльный, в принципе, мог снять себе жилье, но меня никто не брал. Я купила маленький домик на одну комнату, и в нем была печка, которой я не умела пользоваться. Никто меня не научил, как ей пользоваться, я там пару раз чуть не умерла. Потом начальник милиции меня научил. Он, когда разобрался, кто я такая, вызывал меня, запирал комнату и мы разговаривали часами. А если он забывал запереть, и входил какой-нибудь милиционер, он говорил ему: "Выйди, я сейчас занят". Это был человек с высшим юридическим образованием, его загнали в такую глушь.

– Когда ты вышла, тебе прописку в Москве не дали?

– Никому не давали.

– После того, когда ты устроилась в Бендерах, какую-нибудь переписку с узниками продолжала?

– Конечно, продолжала. Люди выходили, уезжали. Жизнь продолжалась. Там были отказники Рояки и Либерманы. Они меня хорошо приняли. А милиция… они меня просто выбрасывали из автобуса, когда я хотела уехать. Брали за руки, за ноги и выкидывали.

Пройдут еще долгие пять лет после освобождения, прежде чем Ида Нудель получит разрешение. В марте 1987 года ее увезет на личном самолете известный американский бизнесмен Арман Хартман. Пять тысяч человек соберутся в аэропорту, чтобы приветствовать ее приезд.

Параллельно с Идой Нудель помощью отказникам и узникам Сиона много занималась Дина Бейлина. Активная, с явными лидерскими качествами, она занималась многими вопросами: в течение ряда лет была научным секретарем семинара Александра Лернера; принимала участие в подготовке аналитических обзоров для Израиля; участвовала во встречах с важными общественными и политическими лидерами Запада. На протяжении ряда лет Дина организовывала подготовку и составление списков отказников, в том числе тех, которые инкриминировались потом Щаранскому в качестве шпионской составляющей его дела. После того, как Щаранского арестовали, Дина заявила западным корреспондентам, что это она занималпась списками, что Щаранский здесь не при чем. В тех условиях это был мужественный шаг, последствия которого невозможно было предугадать. Дина, впрочем, и сегодня на сто процентов уверена в том, что ничего секретного в этих списках нет. Ида Нудель занималась, в основном, узниками, находившимися в заключении. Бейлина включалась, когда над активистом нависала угроза ареста или против него открывали дело. Ей приходилось часто готовить материалы по судебным процессам для Запада. Некоторые записи сохранились, да и в памяти осталось много интересных деталей, характерных для того времени.

– Какими делами ты занималась? – обратился я к ней.

– Многими, всех и не упомнишь. Помнишь арест Марика Нашпица и Бори Цитленка? Их забрали на последней демонстрации "хунвэйбинов", их так некоторые называли. Эту демонстрацию у библиотеки им. Ленина в конце февраля 75 года я хорошо запомнила. Я туда поехала, чтобы сообщить корам, если ребят задержат по дороге. Было очень тревожно, гэбэшники ходили за нами толпами. Демонстранты с плакатами простояли меньше минуты, после чего их всех, кроме Гвинтера, затащили в здание библиотеки, а затем вывезли в вытрезвитель. Нашпиц и Цитленок были объявлены организаторами и были привлечены к суду. Остальные получили пятнадцать суток. Либерману, опешивший от удивления судья, дал 10 суток, т.к. на вопрос, где Либерман родился, тот ему ответил: "Здесь, в этой тюрьме". (Миша Либерман действительно родился в Бутырской тюрьме. Его мать была польской коммунистской, бежала от немцев в СССР и сразу была арестована как шпионка). Когда стало ясно, что Нашпиц и Цитленок могут получить большой срок, началась борьба за их освобожение.

Через три дня, 27 февраля двенадцать активистов, среди которых были Слепак, Лунц, Престин, Гольдфарб, Давыдов и другие, пошли в прокуратуру протестовать против ареста. Пятерых принял генерал Цыбульник, который ничего вразумительного не сказал. Тогда было подготовлено и отправлено на Запад сильное заявление, подписанное большим числом отказников. В этом деле удачно выступила Дебора Самойлович. Профессор Курчатовского института, она со всеми медалями и орденами, в шикарном манто пришла на суд. Надо было это видеть – солидная, красивая дама, выглядела как советский общественный деятель. Она представилась теткой Цитленка, и ее, не задумываясь, пропустили. А поскольку у нее была потрясающая память, она пересказала все, что там было. Я представилась теткой Нашпица, но меня не пустили. Нашпиц получил пять лет ссылки, а Цитленок – четыре. Кассация ничего не изменила. Потом ребята исчезли на месяцы, власти, видимо, решили отыграться на них на этапе. Мы боролись за каждый день этапа, пока они не объявились. Один – в Енисейске, второй – в Читинской области. Потом мы ездили к ним в ссылку. Первый раз я ездила с теткой Нашпица Мусей, чтобы помочь их устроить, а второй раз – с Иосифом. К ребятам ездил Толя Щаранский, Александр Лунц и другие наши активисты.

– Чем еще занималась?

– Лева Ройтбурд, один из главных одесских активистов, попытался выехать в Москву на встречу с американскими сенаторами. Это июнь 1975 года. В местном КГБ Леву предупредили, что ему не поздоровится, если он попытается выехать. Незадолго до этого в газете "Вечерняя Одесса" была опубликована угрожающая статья, в которой он был главным действующим лицом. Лева решил ехать, несмотря на угрозы. Его арестовали в аэропорту за, якобы, сопротивление милиции. Я с Мишей Либерманом полетала к нему на процесс. Удалось записать показания свидетелей, среди которых был главный лоцман одесского пароходства – важная персона по одесским масштабам. Он прямо заявил, что видел, как Леву без всякой причины и объяснений скрутили и увели, и что Лева ни на кого руку не поднимал. До сих пор не понимаю, как этому человеку дали выступить в суде! Речь адвоката и показания свидетелей мы немедленно передали на Запад по телефону. Нужно было показать нашим друзьям, что это провокация. Советы в эти годы обычно маскировали аресты активистов под уголовные преступления. Ведь и на Западе нападают на полицейских. Но это дело было состряпано очень неумело. Видимо, в местном КГБ не ожидали нашего вмешательства и такой быстрой реакции. Суд над Левой без объяснения причин отложили на неделю. Все это происходило накануне подписания Заключительного Акта в Хельсинки, и советским делегатам на подготовительной встрече задали вопрос – как согласуются соблюдение прав человека в СССР и арест Льва Ройтбурда за желание эмигрировать в Израиль? Леве грозило до пяти лет тюрьмы. Он получил два года. В тех условиях и это было победой.

– Были еще подобные победы?

– Самым впечатляющим в этом смысле было дело Бори Чернобыльского и Иосифа Асса. Их выпустили до суда, хотя им грозила серьезная статья. Это, по моему, было единственное такое дело в Советском Союзе.

События разворачивались в сентябре-октябре 1976 года. Время было горячее. С одной стороны набирал обороты международный симпозиум по культуре, а с другой стороны уже несколько месяцев (с 12 мая) работала Хельсинкская группа. Власти нервничали и похоже были в некоторой растерянности. В это время двенадцать активистов – Слепак, Чернобыльский, Асс и другие – начали кампанию протеста против необоснованных отказов. Активисты написали письмо, в котором требовали, чтобы ОВИР давал письменные ответы с указанием причин и сроков отказов, а также, чтобы им была предоставлена возможность подавать апелляцию и присутствовать при ее рассмотрении. Письмо 19 сентября отнесли в Верховный Совет и затем в соответствии с законом в течение месяца ждали ответа. Ответа не последовало. Тогда активисты организовали серию демонстраций в Верховном Совете, которые начались на следующий день после праздника Симхат Тора: 17, 18, 19 и 22 откября в Веровном Совете, 20 октября в МВД и 25 откября в ЦК КПСС. День ото дня число участников демонстрации росло. Не помню, был ли я в первый день, но восемнадцатого пришел. В этот день мы, человек двадцать, были с желтыми звездами. В конце дня нас отвезли километров за пятьдесят в лес и некоторых здорово побили, после чего Щаранский организовал пресс-конференцию. На следующий день в Верховный Совет пришло уже человек пятьдесят. Мы требовали ответа на письмо и наказания виновных в избиении. В конце дня пообещали, что на следующий день нас примет министр МВД Щелоков. Он принял делегацию из трех человек.

– Кто входил в делегацию, не припомнишь? – обратился я к Дине.

– По моим записям, а они были составлены вскоре после описываемых событий, это были Слепак, Чернобыльский и Щаранский. Всего в МВД пришло пятьдесят два человека с желтыми звездами на одежде. Шелоков заявил, что за безопасность отказников не отвечает. В конце дня всех снова вывезли в лес, но на этот раз не били. Четверых – Виктора Елистратова, Михаила Кремня, Бориса Чернобыльскаго и Аркадия Полищука – отделили и задержали. 22 октября отказники снова пришли в Верховный Совет, после чего более сорока человек с желтыми звездами на груди двинулись в окружении милиции к Приемной ЦК. Иосифа Асса, Иосифа Бейлина, Владимира Слепака и Анатолия Щаранского принял руководитель отдела административных органов ЦК Альберт Иванов. Информации о четверых задержанных не получили. К вечеру все были вывезены в вытрезвитель и там был составлен протокол. Но арестованы не были. К вечеру стало известно, что Чернобыльский находится в Бутырской тюрьме, а Виктор Елистратов, Аркадий Полищук и Михаил Кремень получили по пятнадцать суток. 25 октября 38 человек снова отправились в ЦК. Семнадцать человек были арестованы под дороге, в том числе Иосиф Бейлин, Арон Гуревич, Александр Гвинтер, Илья Зеленый (Одесса), Яков Рахленко, Владимир Слепак, Юлий Кошаровский, Захар Тескер, Игорь Туфельд, Леонид Ципин, Владимир Шахновский, Леонид Шабашов, Анатолий Щаранский, Дмитрий Щиглик (ныне покойный), Исаак Элькинд, Евгений Якир, Леонид Вольвовский. Феликс Кандель был арестован возле дома. Все получили по 15 суток. Шесть женщин оштрафовали на 20 рублей и отпустили. Иосиф Асс был арестован дома и посажен в Бутырскую тюрьму. Ему и Чернобыльскому предъявили обвинение в хулиганстве. Вы, по-моему, сидели в Серпухове, в филиале Бутырской тюрьмы, и мы с твоей женой Инной ездили к Вам.

– Мы-то получили по пятнадцать суток, а над Чернобыльским и Ассом тучи сгущались. Сопротивление милиции, хулиганство…

– Когда стало ясно, что Чернобыльского и Асса могут осудить на длительный срок, я обратилась к Софье Васильевне Каллистратовой и мы разработали идею создания "группы содействия следствию".

Группа содействия следствию была создана быстро – первого ноября 1976 г. В нее вошли активисты еврейского движения, наблюдатель от Московской Хельсинкской группы и консультант по правовым вопросам – адвокат Каллистратова.

– Как работала эта группа, Дина?

– Софья Васильевна Калистратова была председателем группы и играла роль судьи. Мы вызывали свидетелей, не всех же посадили на пятнадцать суток. Я была секретарем и вела настояший протокол. Присяжными были профессор Мейман, Виктор Браиловский, профессор Лернер и кто-то еще из профессоров, и известных на Западе отказников. Каждому свидетелю Софья Васильевна задавала вопросы. И выяснилось, что не Чернобыльский с Ассом били милиционеров, а милиционеры били их.

– Да, нас отвезли километров за пятьдесят, выкинули в лесу и милиционеры стали оттеснять нас от машин, чтобы уехать, а мы не давали, требовали, чтобы везли обратно. Было уже довольно холодно. Кто-то лег под колеса… Они вели себя грубо, били, ругалсь… Тескеру нос сломали.

– Это документ мы назвали "Отчет группы содействия следствию", отнесли его в прокуратуру и отправили на Запад. У синагоги мы раздавали всем иностранным туристам две фотографии - жены Асса с двумя маленькими дочками и жены Чернобыльского с двумя маленькими дочками. Фотографии были необычайно трогательными. Было видно, что семьи интеллигентные. Просидели Боря и Иосиф меньше месяца, но по-настоящему, им даже обрили головы. Ребят выпустили до суда с формулировкой, что они "не опасны для общества". Чернобыльский появился у меня ночью сразу после освобождения. Он сам не верил, что его освободили. Ведь дело шло по статье "сопротивление властям". Могли три года дать, а то и больше.

– Насколько мне известно, ты также просила активистов привезти срочную информацию из "горячих точек".

– Да. Первым опытом было дело Фельдмана. Иосиф (муж Дины Б. – Ю.К.) ездил в Киев по следам ареста Саши, буквально исследовал место происшествия и говорил со свидетелями. Привез важную информацию. После посадки Толи Щаранского возникла угроза ареста Володи Кислика. Он передал через Азбеля две статьи: одну по ядерной физике, но абсолютно открытую, а вторую о политике властей в области эмиграции. У туриста, с которым Азбель отправил статьи, их забрали. В мае 1977 года об этом туристе была статья в центральной газете -"Известия". В ней упоминали и про Кислика. Но главная атака на него началась осенью в киевских газетах. Статей было несколько. Главная – в "Правде Украины" как раз перед Бабьим Яром. Говорилось, что он передавал секретные материалы на Запад. У Володи провели обыск, открыли против него дело, после чего вызывали на допросы и по делу Щаранского, и по его собственному. Допросов было очень много. В это время в Москву с визитом прилетел генеральный прокурор штата Нью-Йорк. Нельзя было упускать такую возможность. Я попросила Женю Цирлина, и он слетал в Киев за этой газетной статьей – туда и обратно. В Киеве он не пошел непосредственно к Кислику, чтобы не "светиться", а к своим коллегам-отказникам из физтеха, киевлянам, которых знал лично. Утром эту статью перевели на английский для прокурора и объяснили, что в статье содержится явная угроза посадить человека. Кроме того в Киев приезжал корреспондент "Нью-Йорк таймс" Крэг Уитни, который в начале декабря опубликовал в своей газете большую статью про Володю. Я уж не знаю, почему Володю тогда не арестовали, по этой причине, или по какой-либо другой.

– Процессом Завурова ты тоже занималась?

– Да. Это братья-чеканщики из Душанбе. Они уже давно в Израиле и продолжают с успехом этим заниматься. Они подали на выезд в 1975 году, у них уже были выездные визы на руках, но по причинам от них не зависящим, они просрочили их на один день. Вроде бы ничего страшного, таможня не уложилась из-за какой то иностранной делегации, которую пропускали вне очереди, но после этого визы у братьев отобрали. Тогда Амнер и Амнон отказались забирать назад свои паспорта. Это были активные ребята, они продолжали бороться, в том числе – через Москву. 16 ноября их арестовали на пятнадцать суток в Шахризябе, Узбекистан. Амнер удрал из КПЗ на прогулке и приехал в Душанбе, к родителям. Амнона после "суток" выпустили, а на Амнера завели уголовное дело, арестовали в Душанбе и снова увезли в Шахризяб. На 26 декабря 1976 года был назначен суд. По их просьбе мы послали туда адвоката из Москвы. Адвокат сообщил, что заседания будут проводиться на узбекском языке и просил помочь с переводчиком, т.к. на месте трудно найти – видимо, люди боялись. Я предложила Липавскому поехать помочь, т.к. он много лет жил и учился в Ташкенте и хорошо знал узбекский. Липавский согласился, но так и не поехал, сказал что не смог вылететь – ему, якобы, мешали люди из КГБ.

Параллельно с Липавским я попросила Леву Гендина, чтобы он, нигде не "светясь", привез в Москву материалы суда, что он успешно и сделал, слетав туда и обратно. Было странно, что Гендин Липавского в аэропорту не видел. На суде адвокат убедительно продемонстрировал невиновность Амнера, хорошо выступили свидетели защиты, друзья на Западе начали кампанию. Но суд все же приговорил его к трем годам лагерей… по сути за то, что Амнер отказался забрать обратно советский паспорт. Дальше началось самое интересное, возможно проливающее свет на всю эту странную историю. После ареста Щаранского отца братьев, Бориса Завурова, вызвали в КГБ и предложили, чтобы он подписал статью, аналогичную статье Липавского, и дал показания о том, что первый секретарь американского посольства Джо Прессел приезжал в Таджикистан собирать секретную информацию о военных базах вокруг Душанбе. "Согласишься - освободим сына Амнера, откажешься – посадим второго сына Амнона". Вот такая альтернатива.

Джо Прессел действительно ездил в те края. Адреса людей, не боявшихся встретиться с ним, ему дал Щаранский, и братья Завуровы были среди них. Завуровы показали Пресселу местные достопримечательности и продемонстрировали чудеса национальной кухни. Когда власти начали разрабатывать версию о шпионаже Щаранского, Пресселу, по сценарию, была предназначена роль резидента ЦРУ, и КГБ решил воспользоваться поездкой Прессела на юг, чтобы придать шпионской версии больше убедительности. Борис Завуров, к чести его надо сказать, устоял и от предложения КГБ отказался. После этого Амнон приехал в Москву, рассказал нам все, и мы эту информацию передали на Запад. Суд над Завуровым помог мне, сопоставляя с другими фактами, разоблачить Липавского. Так в сентябре 1976 год на еврейском кладбище около Москвы разбили около 60 памятников. Сфтографировать кладбище я попросила Мишу Кремня, а отвезти его должен был Липавский. Но Липавский оттянул время, а через две недели на кладбище все убрали и посадили цветы. Но я поняла, что представляет собой Липавский слишком поздно, да и активисты, которым я рассказала о своих подозрениях, в том числе Щаранский, Лернер и Слепак, не поверили в это тогда.

– Делом Щаранского ты, конечно, тоже занималась.

– И это, как ты понимаешь, было самое серьезное дело, с которым мне пришлось столкнуться. Это происходило не только потому, что я сама была частью этого дела. Вначале вокруг него складывалась очень непростая обстановка. Мне приходилось слышать от некоторых отказников, не будем сейчас называть их по имени, что Щаранский диссидент и это шпионское дело нечего вешать на алию. Важно было показать, что Щаранский – один из нас, еврейский активист, арестован и обвиняется в том, что мы делали вместе с ним, а иногда и без него. Если бы Толю защищали только родственники, а активисты сионистского движения остались бы в стороне, организовать общественное мнение на Западе было бы очень сложно. Ведь родные защищают своего в любой ситуации. Я помогала неопытным отказникам преодолеть страх перед допросами в Лефортово, собирала и анализировала информацию с допросов, пересылала на Запад письма и обращения в его защиту, иногда организовывала такие письма. Я собирала свидетельства процессуальных нарушений, доказывала невозможность объективной защиты Щаранского советскими адвокатами, вместе с Толиной мамой встречалась с западными адвокатами, сопровождала ее повсюду. На допросе кому-то сказали, что в Москве действует центр сопротивления следствию. А из Израиля от меня требовали прекратить защищать Толю, если я хочу когда-нибудь получить визу в Израиль.

– Как была организована материальная помощь отказникам и узникам Сиона?

– Были разные виды помощи. Отказникам привозили вещи или чеки, которые можно было обменять на "сертификаты" – специальные талоны, по которым можно было купить дефицитные вещи в спецмагазинах "Березка" или поменять их неофициально на рубли. Ты, по-моему, тоже получал.

– Даже по почте. На сертификаты покупались какие-то вещи, которые потом кто-то продавал и получалось очень неплохое соотношение, чуть ли не десять к одному. Грузинские миллионеры нам неплохо помогали.

– Не только грузинские. Оставляли и изо Львова и из Киева, и москвичи. Они оставляли рубли и это было совершенно кошерно. Израиль помогал деньгами на визу через Голландское посольство. Родственникам узников Сиона мы помогали деньгами на адвоката, на поездки, на продуктовые посылки, – расходов было много. Большинство родственников нам знакомы не были и с некоторыми довольно опасно было иметь дело. Помогали, как могли. Ты слышал, конечно, о деле братьев-двойняшек Вайнманов из Харькова? Это где-то май 1972 года накануне первого визита Никсона. Они хотели уехать, а родители пошли в харьковский КГБ и сказали: "Лучше посадите их". На них напали в подворотне, избили и обвинили в хулиганстве. Дело попало ко мне когда они были уже арестованы. Родители поняли, что натворили, но было поздно. Дело было чистой провокацией, т.е. чисто "сионистское". Мы помогали родителям, как могли. Но ребятам было по двадцать лет, они попали в уголовный лагерь и вышли оттуда настоящими хулиганами. После освобождения из лагеря они приехали в Москву и стали требовать деньги. "Вы тут жируете и пьете, а мы кровь проливали". Я их выгнала. Тогда они пошли к Иде Нудель, а затем к Володе Престину. Угрожали, что организуют против нас демонстрацию у Кремля. Приехав в Израиль, начали шантажировать уже местные власти, а потом они аж к Арафату попали, их по радио слышали. И такое было. Или, например, ты знаешь, что родители одного узника Сиона, обвиненного в шпионаже в Виннице, хотели "сдать" Иду в КГБ?

– Ты тоже занималась помощью узникам?

– Да, я вела дела, которые ко мне приходили. Теми, кто сел до нас, занималась Ида. Она вела обширную переписку с тюрьмами и лагерями, передавала информацию о положении узников на Запад, поддерживала семьи узников. Но вот, например, Сендера Левинзона из Бендер уже я вела.

– Ида новых не брала?

– К ней всегда приходили люди и она никому не отказывала. Дело Пинхасова из Дербента, помнишь, пять лет получил после того, как вся его семья уехала, (12.11.1973 Ю.К.) вела Ида. У меня были свои контакты с городами, и ко мне тоже приходили люди. Левинзона посадили в мае 1975 года, сфабриковав дело о спекуляции. Это брат Клары Сусленской. И вот поди докажи, что он сел как сионист. Ему дали семь лет. Доказать, что активисты сели за сионизм было главной частью работы.

Дело студента Сильницкого Саши из Краснодара шло через меня. Это армейское дело ноября 1975 года. Он получил два года лагерей, сейчас в Израиле. Шли разные дела. Главным было подготовить их для Запада, чтобы они не выглядели как уголовные.

Дело Малкина шло через меня. Это август 1975 года. Поучительное дело. Он подал на выезд в Израиль, будучи студентом, в 1974 году. Родители были против его решения. Его исключили из института и призвали в армию. Натан написал письмо министру обороны о том, что считает себя израильским гражданином и ждет разрешения на выезд. Он также послал телеграмму Подгорному, в которой отказался от советского гражданства. 24 декабря 1974 года он получил отказ. Я помогла ему скрыться – в то время Гена Хасин жил у своей жены, и Натан поселился в его комнате. Потом он понял, что советскую власть "не пересидеть" и решил выйти "из подполья" и пойти в тюрьму. В мае 1975 года он поехал к своему другу, учителю иврита Володе Шахновскому, где и был арестован. Защищала его, несмотря на протест родителей, Софья Васильевна Каллистратова. Она полностью приняла нашу позицию – по моральным соображениям Натан не мог служить в советской армии.

Дело получило большую огласку благодаря Толику. Щаранский написал письмо, которое подписали десятки активистов алии. Это письмо ему самому потом инкриминировалось на суде. В письме, на основе присяги молодого солдата, он показывал, что еврей, желавший эмигрировать, просто не мог ее давать. В присяге говорилось о верности Родине, за нарушение которой солдата должна была покарать суровая рука закона. О какой верности мог говорить человек, подавший документы на выезд и даже имевший израильское гражданство? К моменту судебного разбирательства у Натана оно уже было. В советском законодательстве не было оговорено, должны ли служить в советской армии люди с двойным гражданством. В этом случае суд должен был решить дело в пользу Натана. Но, несмотря на блестящую защиту, он был осужден на три года лагерей. (суд 18.08.75, Ю.К.)

Было дело татов в 1975 году. Под москвой жила семья горских евреев – мать-уборщица с двумя детьми. Парень работал шофером. Ночью, в страшный ливень, он сбил мотоциклиста. Это случилось после того, как у них уже было разрешение на выезд. Как всегда, я поехала к Софье Васильевне Каллистратовой. Она задумалась, закурила. Затем предложила почти детективный план. Парнишку при хорошей защите, могут осудить условно, к принудительным работам. Он не имел права вести тяжелый грузовик в междугороднем рейсе, ему еще не было восемнадцати лет. Виноват был начальник автобазы, который послал его. Пострадавший был пьян и это не отрицает, есть милицейский протокол с места аварии. Вряд ли этой семьей уже заинтересовался КГБ. Очень незаметные люди. Не докопаются, что они получили разрешение на выезд. Дело выглядит для суда обычным. С помощью Каллистратовой удалось найти хорошего адвоката, симпатичную и умную русскую женщину. Парень получил два года условно. Но – неожиданно - с отбыванием наказания где-то на Украине, на заводе. Он был в тюрьме, его должны были этапировать в Украину под конвоем и уже там освободить без права покидать заводской поселок Если бы он был освобожден после суда и ехал бы в Украину сам, можно было бы заявить о потере паспорта, получить дубликат и быстро уехать. Но паспорт парня находился в суде.

Софья Васильевна сказала, что мать должна пойти к судье и любым способом уговорить его изменить место отбывания наказания на Московскую область. Например, плача, объяснить, что семья голодает и заработок сына для их семьи очень важен, что было, кстати, чистой правдой. Если все пойдет хорошо, то судья может дать матери паспорт парня для того, чтобы она смогла поискать работу для него поближе к дому. Если работа для условно осужденного будет найдена, судья сможет изменить свое решение и направить его в Московскую область. А с паспортом и разрешением на выезд нужно будет немедленно получать визу и на самолет. Я хорошо понимала, что теперь я уже участвую в пособничестве к побегу из заключения. Неясно, сколько дадут парню при неудаче, и неясно, сколько дадут матери. Я ее не знаю. А вдруг это провокация? А если мать со страху просто пойдет в милицию ? Три года при этом грозили и мне. Но я думала на эту тему недолго, подробно объяснила женщине, что надо делать и прорепетировала с ней разговор с судьей. Объяснила, что ее ждет при неудаче.

После того, как она ушла, я считала часы… Назавтра к вечеру она пришла с паспортом сына. Но это было еще не все. Нужно было действовать очень быстро и я попросила помощь у Сани Липавского, да, да, того самого, но тогда мы этого еще не знали. У него была машина и он много раз помогал отъезжающим в практических делах. Он был врачом и, как он сам говорил, у него было много знакомых в бюрократических инстанциях. Я сказала ему, что эта семья должна уехать как можно быстрее. До сих пор не знаю, решили ли в ГБ "подарить" мне эту семью и плотнее внедрить Липавского в наши круги, или он просто не проверил в ГБ, почему эта семья должна уехать так срочно. Мои "подопечные" собрались и уехали за три дня. Все это время я жила в страшном напряжении, старалась не уходить из дома, чтобы милиция не напугала мою маму, которой было уже за семьдесят.

Эпилог истории относится к первым месяцам нашего пребывания в Израиле. Я шла по улице, думая, как и всякий вновь прибывший, о каких-то своих делах, когда. меня радостно окликнули. Довольно молодая, хорошо одетая и привлекательная женщина. Я силилась вспомнить, откуда я ее знаю. Не смогла. "Вы же нас в Израиль отправили, – говорит, – разве не помните?" Я вежливо кивнула. Через нашу квартиру прошли сотни людей. Затем она сказала уж совсем удивительную вещь : "А я была в министерстве иностранных дел и просила дать Вам медаль", – и напомнила мне всю эту историю.

Яковым Винаровым из Киева, тоже армейское дело июня 1975 года, занимался Лунц. Винаров получил три года лагерей. Но вот Мариком Луцкером из Киева, например, никто не занимался. Это тоже армейское дело августа 1973 года. Он два года отсидел. Т.е. были армейские мальчики, которые отсидели, и мы до них так и не добирались. Были и такие, которых мы вытаскивали без суда. Четырех мне "подарил" Липавский. Я ему тогда не доверяла, а он сделал четыре белых билета – освобождения от армии по медицинским показателям. Это четыре спасенные семьи, желавшие эмигрировать. Ведь после армии мальчикам могли приписать секретность, и люди застряли бы на долгие годы. Иногда получалось так, что до суда дело вела я, а в тюрьме уже Ида.

– Тебе кто-то помогал?

– Помогали разные люди в зависимости от того, что нужно было делать.. Никто не отказывался. Арик Рахленко, Миша Кремень, Гена Хасин, Боря Чернобыльский и другие. Щаранский постоянно занимался этими делами. Проводили пресс-конференции у Лернера или Слепака, но я готовила документы по делам, которыми занималась. Мне помогали адвокаты, чаще всего Каллистратова.

– Она бескорыстно это делала ?

– Потрясающе бескорыстно. Она называла себя русским национальным меньшинством среди евреев. Была членом Хельсинкской группы. Потом был такой адвокат Золотухин, Резникова помогала.

– Лена Сиротенко?

– Она все время что-то делала, но не со мной.

– Время от времени создавались женские группы, занимавшиеся взаимопомощью. Ира Гильденгорн, например.

– Женские группы стали активизироваться после того, как сел Толя. Я просила тех, кто участвовал в этих делах сидеть потише и не выходить на демонстрации до суда над ним. Я считала, что не нужно отвлекать внимание от суда, а некоторые считали наоборот. Поэтому отношение к женским группам у меня было неоднозначное. Я ходила, например, с женщинами в ЦК, но отказывалась от демонстраций на улицах. Я помню, что Лариса Виленская предложила приковать себя цепями в каком-то публичном месте. Я сказала ей: "Не надо до суда". После того, как посадили Иду и Володю, они притихли немного, а потом пошли снова. Но это было уже после суда над Щаранским. Время было страшное, но женщины молодцы, держались.

– Как у тебя функционировала связь с другими городами?

– Было несколько типов связи. У религиозных – своя, причем там еще подразделялось по направлениям, у учителей иврита – своя, у семинаров – своя и у нас своя. Но иногда это были одни и те же люди, занимавшиеся разными делами, особенно в маленьких городах.

– Организацией помощи в другие города тебе тоже приходилось заниматься?

– Да. В провинции евреи, просто подавшие документы на выезд, были совсем уж на виду и после увольнения другую мало-мальски оплачиваемую работу найти не могли. Через местных активистов мы находили нуждающихся отказников и передавали на Запад списки. Привозили для них вещи целевые. Нужно было как-то им передавать. У меня еще был случай – стали приезжать женщины из Баку, бывшие замужем за азербайджанцами. А началось это так: приехала женщина и говорит, что муж-азербайджанец отпустит ее с ребенком в Израиль, если она ему заплатит пять тысяч рублей. Я помогла. Потом она дала мой адрес еще кому-то. Я так несколько женщин "выкупила". Проверить информацию было невозможно, но оказалось, что женщины говорили правду. Риск, конечно, был, но он был оправдан. Ведь мы боролись за каждую семью, желавшую эмигрировать в Израиль. Интересно, что во время обыска перед арестом Толи гэбэшники набросились на две мои сберегательные книжки. Но там было написано, что деньги завещаны моим папой в 1956 году. Они аж плюнули. Хотели что-то, видимо, соорудить, но не вышло. Деньги на суде Щаранского не фигурировали, а это явно добавило бы колорита.

– Как вы обходились с лекарствами?

– Иностранцы привозили по нашей просьбе. То, что можно было доставать в Союзе, делали на месте. В этом нам помогали сочувствующие врачи, которые не были в подаче. И с продуктами для посылок и передач арестованным нам помогали. Были сочувствующие завмаги.

– С какими зарубежными активистами и организациями ты работала?

– Иногда я знала, из каких организаций приезжие туристы, иногда – нет. Как я теперь понимаю, все время приезжали активисты из Лондона от "35", из Парижа от группы "15", от Жени Интраттер из Канады, от Айрин Маниковски из Юнион. С Энид и Стюартом Вертман я, например, познакомилась, не зная, из какой они организации. Тогда это было не главным. С Нативом и связанными с ним организациями почти не контактировала. Натив нас не жаловал за слишком большую, с их точки зрения, активность и за то, что мы вступали в прямой контакт с другими организациями минуя их.

– После твоего отъезда и ареста Иды организацией помощи занималась Наташа Хасина.

– Да. Она также передавала информацию об арестах и профессионально подготовленные юридические материалы ко мне в Израиль, а я уже распространяла их как можно шире. Она вела дела Эдельштейна, Холмянского, Эльберта и многие другие. Помогала матери Щаранского. – Ты продолжала заниматься делами узников в Израиле?

– Конечно, девять лет. Лишка оплачивала мне разговоры с Москвой. Я продолжала заниматься этим, пока не освободили Щаранского и не приехали старые отказники и Наташа Хасина. Тогда я решила, что с меня хватит.

Наташа Хасина занималась узниками Сиона с 1978 по 1987 год – девять лет. Удивительная личность. Отца она не знала, его арестовали до того, как она появилась на свет. Выросла под Воркутой на крайнем Севере, спортивная, волевая и бесстрашная – "участвовала во всем на свете: баскетбол, волейбол, легкая атлетика, лыжи, настольный теннис"(инт). Она хорошо знала жизнь в суровых местах, нередко становившихся местом ссылки или заключения еврейских активистов.

"Я знаю, – вспоминала она (инт) – каково при минус сорока ходить по городу с пустым ведром в поисках непромерзшего колодца, а потом выстаивать длиннющую очередь, потому что все стекались туда, где есть вода. Я знаю, что такое колоть дрова, топить печь и прочие радости жизни в этих условях". Приехав в Москву, она сумела пройти вступительные экзамены на физтех МГУ и с успехом окончить его. Наташа всегда ответственно относилась к работе, тщательно анализировала обстановку и нередко предлагала нетривиальные решения. Нам довелось поработать плечом к плечу несколько особенно трудных лет. В награду осталась дружба с ее замечательной семьей и взаимное уважение.

– Как вы попали на Север, – был мой первый вопрос (инт)

– В Советском Союзе не спрашивали, где человеку работать. Началась война, строили железную дорогу на Воркуту. Маму послали туда работать.

– Строили в основном ЗЭКи.

– ЗЭКи, а мама работала в лазарете врачом. Она в свое время училась в Харькове в аспирантуре. В один прекрасный день ее вызвали в военкомат: "Вам предлагают одеть погоны и поехать работать врачом в Сибирь". Это было в тридцать каком-то году. Перед этим расстреляли ее брата. Он был военный, были чистки, 1937 год… его забрали и расстреляли. Она пришла домой и объяснила, что вот, есть такое предложение, ей совсем не хочется туда ехать, но в военкомате объяснили: "Либо добровольно, либо по этапу". Советовали – лучше добровольно. Ну, а потом уже ее кидали куда хотели, она не могла выбирать. Грубо говоря, она стала военнообязанным врачом.

- Ты родилась в том году, когда посадили твоего отца. Ты его хоть когда-нибудь видела?

– Нет.

– Ты много помогала заключенным. Это потому, что ты хорошо понимала их трудности?

– Да нет, вспомни, что произошло в 1978 году. Села Ида Нудель, Сел Слепак. Ида оставила мне какие-то адреса...

– Ты была знакома с Идой?

– Конечно.

– Помогала ей?

– Нет. Иду, как ты помнишь, не арестовали перед судом, так что у нее была возможность без суеты объяснить, что делать, чтобы заключенные не повисли в воздухе, оставить списки, адреса... где деньги, где подходящие продукты.

– К этому времени вы уже два года были в отказе. Ты чем-то занималась в эти годы?

– Как-то Дина попросила меня перепечатать совершенно затрепанные списки отказников и включить туда различные добавки, собиравшиеся у синагоги и возле ОВИРа. Это те самые списки, которые потом предъявили Щаранскому в качестве основного обвинения. Когда начались облавы, и ходили за мной, за Диной, за всеми, я отвезла списки к своей подружке. Потом туда заехала Дина и, похоже, с хвостами. Она попросила их оттуда убрать, потому что квартира в результате засветилась. А там кроме списков была еще куча литературы, которую получал Щаранский. Я перевезла все на адрес, который дал мне Толик. Это была какая-то подружка Толика и Иды, жившая в доме высшей партийной школы. Знаешь, как я делала? Я привозила людям портфель или чемоданчик, они не знали, что там такое, и говорила: "В случае чего, это – мое". После отъезда Дины ведение списков полностью перекочевало ко мне.

– Как ты вошла в работу с узниками?

– Ида оставила мне всю информацию и попросила написать узникам. Я написала ребятам, что Иду посадили, и если есть какие-то просьбы или пожелания, пусть пишут мне. В Риге я познакомилась с родителями Залмансона и Менделевича, потом постепенно познакомилась с родственниками других заключенных.

– Сколько заключенных было в твое время?

– Цифра колебалась в промежутке между пятнадцатью и двадцатью. Одни выходили, других сажали. Похоже, они следили, чтобы уровень держался в этих пределах.

– Как тебе удавалось решать финансовые проблемы?

– Что-то оставила Ида, понемножку подбрасывали…

– А потом пошли иностранцы?

– Да. Они оставляли вещи. Снабжать людей одеждой и питанием я с этих вещей еще могла, но обеспечить сопровождение родственников на свидание с билетами и трехдневным пребыванием в отдаленных местах на это было невозможно.

– Сколько человек помогали тебе в работе?

– Ты знаешь, немного. Человек пять-семь. Много помогали Щаранские со всякими выпечками, Лева Блитштейн, Цирлин… Блитштейн говорил мне: "Пока есть твоя голова и мои связи, ничего не бойся."

– Что он имел в виду под связями?

– Он организовывал продукты, вещи. Бояться нужно было своих, чтобы по глупости где-нибудь не проболтались. Поэтому кроме Блитштейна и иногда тебя, никто ничего не знал. Я говорила: "Кошаровского обожаю за что? За то, что он может говорить много, но о чем не надо, никогда не проболтается". Даже Генка ничего не знал.

– Кто сопровождал родственников?

– Цирлин, Магарик, Тесменицкий.

– Таратута занимался в Ленинграде помощью заключенным?

– Да. Когда сели Зеличонок и Лифшиц, их жены появлялись в Москве, а других на месте поддерживали.

– Женская группа как-то помогала с узниками?

– Нет, мы собрались с другой целью. Идея была Идина. Она собрала несколько человек:Галя Кремень, Фаина Коган, Наташа Кац, помнишь с больным ребенком была пара, жена Хаита, Нижникова, я. Мы решили, что будем устраивать демонстрации. Первая демонстрация была где-то в мае 1977 года, когда шло следствие по делу Щаранского. Это была самая успешная и самая продолжительная демонстрация. Мы стояли шесть минут возле Боровицких ворот Кремля с большими плакатами "Отпустите нас в Израиль". Там была группа туристов. Мы подошли, подождали, пока они спустятся вместе со своим экскурсоводом, поднялись к воротам и развернули свои плакаты. Мгновенно собралась большая толпа. Был хороший майский вечер, гэбэшников в саду уже не было, оставалась, видимо, только обычная охрана. Пока они позвонили, то-се… А потом они как горох сыпались на эту горку, забрали нас в отделние мииции…

– И отпустили?

– Да. Потом была еще одна демонстрация, на Трубной площади. На Иду уже открыли дело, но она все равно… Эта демонстрация была неудачная. Был дождь и нас быстренько разогнали. Потом была демонстрация у здания КГБ, но там Галка Кремень проболталась одному знакомому и, видимо, он заложил. Там уже была гэбня, были бабы, заводившие толпу – "Бей жидов, спасай Россию". Быстро подогнали рафик… Последняя демонстрация была уже без Иды четвертого января 1979-м году. Я это точно запомнила, потому что она состоялась в тот день, когда отпустили "самолетчиков". Нас было уже побольше и демонстрация была на пороге МИДа. Случайно в толпе оказался Левка Блитштейн, он работал по соседству. Он мне потом сказал: "Наталья, такого страха я никогда в жизни не испытывал. Собралась громадная толпа, остановились троллейбусы и из толпы неслось: "Всех этих жидов перебить! Выкинуть их всех!". Жуть… Нас всегда спасало одно – исключительная дисциплинированность советских граждан. Мы стояли на ступеньках МИДа, и эти пять ступенек никто не переступил . Нас забрали в милицию. После того, как выпустили, я звоню домой и Гена мне говорит: "Наташа, есть телеграмма. Залмансона и остальных ребят отпустили. Я дома".

– У вас дома был проходной двор, постоянно толпились люди. Как ты все это выдерживала?

– Каждому что-то было нужно. Человек звонил, говорил… Я ему: "Приходи, расскажем, покажем… что писать, куда".

– А с Диной ты узниками не занималась?

– Нет, она же уехала в 1978 году, до нашей первой демонстрации. С Диной мы занимались ивритом у Шахновского. Там занимались также Слепак и Щаранский… шалопаи и разгильдяи были, конечно, страшные. Больше занимались политикой на уроках. Когда Толика взяли, Дина мне говорит: "Наташа, вы сейчас получите визу, так зимнее пальто Генки ты оставишь Толику, потому что ему не в чем ходить". С Диной рабочие отношения были связаны только со списками и подобными вещами.

– На сутки садиться приходилось?

– Нет,у меня маленький ребенок был.

– Так ты все это до самого отъезда и держала – узники, открытый дом, консультационный центр?

– Да. Когда Ида вернулась из ссылки, я ее спросила, хочет ли она вернуться к этому делу, но было понятно, что из Москвы ее выкинут, и возможности у нее ограничены.

– Да, после тюрьмы это тяжело.

– Она хотела снова это возглавить, но ее выслали из Москвы.

– Израиль соответствовал ожиданиям?

– У меня не возникло никаких сверхожиданий и никаких иллюзий, было адекватное представление об Израиле. Самая большая неожиданность состояла в том, что у моей дочери, которая приехала в Израиль за год до нас, был очень хороший иврит, хотя до этого она его совершенно не знала.

– У тебя была прямая связь с Лишкой?

– Да, но я никогда на одну Лишку не ориентировалась, информация выдавалась всем, кто хотел. У меня был постоянный канал с Диной, раз в неделю.

– Дина и здесь осталась активисткой?

– Она довольно много делала для абсорбции, для алии, в каких-то благотворительных организациях. Она и сейчас активна.

Еще одну женскую группу в 1988 году организовала Ира Гильденгорн. Она с семьей живет сейчас в Лос-Анджелесе, США. "Было ясно, рассказывала мне Ира (инт), – что мужчины более уязвимы, чем женщины. К нам не могли приставать с армией, из-за паразитизма, особенно если были маленькие дети. Мы подали в 1977 году и с этого момента мир был для нас потерян. 8 марта 88 года мы вышли на первую женскую демонстрацию".

– Как вы вышли на организацию женской группы?

– Я предложила участвовать в ней Розе Иоффе, Наташе Розенштейн, Лене Дубянской, Майе Рябкиной, ну всем, кто жил в Беляево. В инициативной группе было пять человек. Участников демонстраций было много больше. Была пресс-конференция на квартире у Гинзбурга, он уже вышел. Я сделала там сообщение о создании женской группы. Познакомилась там с Дэном Фишером, корреспондентом от "Лос Анджелес таймс", он был свеженьким еще, плохо знал русский и то, что мы говорили по английски, ему нравилось. Мы решили, что выйдем на демонстрацию на 8 марта. Участвовать в демонстрации выразили готовность двадцать пять человек, но до места дошли только пять. После этого мы поменяли стратегию. Мы решили, что на демонстрации будем ходить редко, но мощно, а основную деятельность организуем среди детей, женщин, будем помогать семьям. Я была в нашей инициативной группе самой старой отказницей и знала, что иностранцы посещают только известных отказников. Мы стали составлять списки отказников и говорили иностранцам, чтобы они не ходили по одним и тем же адресам, а посещали всех, кто в списках. "Вы им ничего хорошего не делаете – говорили мы, – и вы лишаете моральной и материальной поддержки других". Я по этому поводу писала письма на Запад, чтобы они не устраивали в Москве советских распределителей. Чтобы собрать адреса, мы установили по понедельникам дежурство возле ОВИРа, потому что по этим дням раздавали визы и отказы.

– Этим, по-моему, занималась Дина Бейлина.

– Она ходила к ОВИРу еще до нас, но она не ходила, как на работу. А у нас уже была группа и мы решили, что будем ходить по очереди, как на работу, составлять списки отказников и передавать их на Запад. Связи у нас уже были. Мы знали людей в американском посольстве, Дэна Фишера…

– Ида не входила в вашу группу?

– Мы ее всегда приглашали, она подписывала некоторые наши письма, но когда доходило до акции… Она считала, что большие демонстрации невозможно организовать так, чтобы КГБ не узнало. Поэтому она организовала одну за другой несколько небольших демонстраций. Ощущение было такое, что она шла на рожон. Кроме того, мы хотели переписываться со всеми узниками Сиона, куда входили не только ленинградцы. Мы говорили ей: "Ты пишешь и посылаешь посылки одна. А мы распределим их между семьями и это будет легче". Мне кажется, что Ида не очень благосклонно отнеслась к этой идее, но не дать адреса она тоже не могла, их можно было узнать и из других источников.

25 мая 1978 года двадцать четыре отказницы направили в Президиум Верховного Совета СССР письмо о том, что первого июня, в День ребенка, они намерены выйти на демонстрацию вместе с детьми. Накануне первого июня они собрались на двух квартирах – у Розенштейнов и Цирлиных. В тот же вечер дома были оцеплены милицией. На следующий день на улицу из этих квартир никого не выпускали, а движение перед домами перекрыли. Тогда женщины провели демонстрацию в квартирах. Они выставили в открытые окна плакаты со своими требованиями и скандировали – "Визы в Израиль". Демонстрация продолжалась около двадцати минут. Все это время милиция ломилась в двери. К демонстрации на своих квартирах присоединились также Ида Нудель и семья Слепаков. Ида повесила на балконной двери плакат "КГБ – отдай визу в Израиль".

– Ира, это была одна из наиболее известных ваших демонстраций. После нее арестовали Володю Слепака и открыли дело против Маши Слепак и Иды Нудель.

– Да. Ида на собрание по подготовке демонстрации тоже пришла, но не сказала, будет участвовать или нет. Только потом мы узнали, что она сделала самостоятельную демонстрацию на своей квартире. Я была на квартире Наташи Розенштейн. К нам приезжала Маша Слепак… то ли ее не пустили, то ли она решила не пробираться через их кордоны, но после этого она поехала домой и повесила там свой плакат.

– На каком этаже вы были?

– На восьмом в девятиэтажке. Они пытались крюками с крыши рвать эти плакаты. Нас было одиннадцать женщин и шесть или восемь детей. На других квартирах примерно столько же, потому что письмо подписали тридцать женщин.

– Чем заканчилась ваша демонстрация.

– Почти вся инициативная группа в течение года получили разрешения. Мы ходили на суды, была голодовка. После первого июня Ида организовала еще две демонстрации по несколько человек. Бюзель Хаит, Галя Нижникова, Лена Чернобыльская, Наташа Хасина, по моему, участвовали в том или ином составе. Демонстрации закончились после того, как Иду арестовали. Ее взяли в здании суда. Туда она пришла своими ногами.

Владимира и Машу Слепаков после демонстрации арестовали. Потом Володю перевели в Бутырскую тюрьму, а Машу после приступа стенокардии и панкреатита 3 июня отпустили домой с подпиской о невыезде. Против обоих открыли дело о злостном хулиганстве. Такое же дело открыли против Иды Нудель, но она до суда оставалась на свободе и даже участвовала в демонстрациях. Слепака в итоге приговорили к пяти годам ссылки, Нудель к четырем годам ссылки, а Машу Слепак к трем годам ссылки условно.

– Вот-вот состоится суд над Щаранским по чудовищным обвинениям, тебя по нему таскают, а первого июня вы с Машей вывешиваете в самом центре Москвы плакат на балконе: "Отпустите нас к детям в Израиль" – обратился я за разъяснениями к Владимиру Слепаку.

– Да, мы демонстрировали в День защиты детей.

– Ты рассчитывал создать скандал в самом центре Москвы?

– Почему я пошел на этот скандал? Потому что младший, Ленька, оказался в отчаянном положении. В армии он служить отказался, написал письмо министру обороны Устинову, что как израильский гражданин служить в Советской армии не может. Его могли в любой момент арестовать. Кстати, этот аспект моего расчета оправдался – его выпустили.

– Саня был уже в Израиле?

– Да, а Ленька прятался. Он был в это время в Ереване, потом в Ленинграде.

– В тюрьме к тебе нормально относились?

– Да, даже с уважением.

– А во время процесса?

– Мне дали казенного адвоката, причем у меня сложилось такое впечатление, что он действительно хотел мне помочь. Но я ему сказал четко: "До суда я буду рад с вами сотрудничать, вы меня снабжайте советами, кодексами и текстами законов, а на самом процессе я от вас откажусь. Если вы скажете то, что хочу я сказать, вас исключат из партии, попрут из коллегии адвокатов и, наверняка, вы не согласитесь сказать то, что хочу сказать я".

– Куда тебя направляют в ссылку?

– В Читинскую область. Это в пятидесяти километрах от того места, где родился Чингиз-Хан. Климат там такой: зимой это самое ветреное место в Советском Союзе, потому что оно расположено между хребтами, ни одного дерева, влажность десять процентов. Зимой снег выпадает и в течение суток сублимируется, превращается в пар. Остается песок. Это при сорока пяти градусах ниже нуля. Холодрыга страшная. Летом ветер меняет направление, дует из пустыни Гоби и тогда там плюс тридцать восемь-сорок. Вода на глубине 150-200 метров. Живут в этой радости кочевники-овцеводы.

– Никаких городов?

– Есть – центр округа и района, порядка восьми тысяч жителей. Это чуть больше того села, в котором я был, Тохто- Хангин называется.

– Тебя нормально снабжали одеждой, продуктами?

– Маша возила. Кое-что в магазине можно было купить. Мясо, правда, только летом. Зачем зимой продавать, если можно хранить мороженое. Мы были первыми евреями, которых они увидели. Они приходили на нас смотреть и удивлялись, что у нас нет рогов, копыт… В северной столице одной из центральных фигур в отказной взаимопомощи, как, впрочем, и во многих других делах, был один из старейших ленинградских отказников Аба Таратута.

– На тебя показывают, Аба – обратился я к нему (инт) – В Ленинграде было несколько центров. Только религиозных было два – Изи Когана и Гриши Вассермана, несколько особняком стояли учителя иврита Иосиф Радомысельский, Леонид Зелигер, Гриша Генусов. Это были центры по интересам. Кроме того, были дружеские связи, пуримшпили, самодеятельность, библиотеки…

– Как вы решали материальные проблемы в отказе?

– Свою собственную мы решили таким образом. Моя жена Ида – профессиональный переводчик. Был у нас замечательный преподаватель английского языка, он использовал метод преподавания по картинкам. Ида прошла у него подготовку, после чего ей не стыдно было брать по десять рублей с человека за урок английского. Желающие ехать на Запад готовы были платить. За иврит брали рубль. Материальная помощь с другими поначалу складывалась так. В какой-то момент стало известно, что человек, заказывающий вызов, автоматически получал вместе с вызовом, или иногда вместо вызова, потому что вызов мог не дойти, посылку от известной фирмы "Диммерман и компания" из Лондона. Были даже случаи, когда люди ехать не собирались, а вызов заказывали, чтобы посылку получить. Народ приходил ко мне и возмущался: "Как это так? Их надо разоблачать!" Я их успокаивал: "Что здесь плохого? Они скажут своим родственникам и знакомым, что евреи Запада помогают евреям Советского Союза. Пусть получают. Сколько их? Не так уж много". Это было начало. Иногда помогали напрямую. Я помню, как приехала Айрин Маниковски и, сидя у нас дома, выписывала по 25 долларов каждому пришедшему. Народу тогда собралось довольно много. Потом эти чеки нужно было обменять на сертификаты.

Целенаправленной и регулярной помощи в Ленинграде, насколько я знаю, не было. Помощь была хаотическая. Приезжало много туристов. Мы даже завели гостевую книжку, из которой видно, что приезжали в среднем раз в неделю. Туристы привозили джинсы, фотокамеры, одежду, и эти вещи мы могли раздавать людям. У нас с 1975 года сложились очень тесные отношения с Линн Сингер, которая впоследствии стала президентом "Юнион" (Линн стала президентом в восьмидесятых годах после Стюарта и Инид Вертман и Айрин Маниковски). Телефон вскоре отключили, но она вызывала нас телеграммой на почту, и эта связь у нас продолжалась все время нашего отказа без проблем. Мы передавали ей все информацию, а она присылала к нам туристов. Она помогла, когда нужно было купить ценную еврейскую библиотеку на 800 томов. Хозяин продавал ее за 3000 долларов. Он ее оставил нам, а когда приехал в Америку ему эти деньги отдали. Эта библиотека работала все время. Не у меня дома, конечно. Уезжая, я оставил ее Боре Кельману. Позже, уже в перестроечные времена, она попала в еврейский культурный центр в доме культуры им. Кирова. Потом мы купили еще одну библиотеку и даже поделились книгами с москвичами. Когда мы распределяли вещи среди отказников, мы говорили, что это от Линн Сингер. Мы только почтальоны – нам привезли, мы отдали. Когда стали распространяться слухи о том, что кто-то получает слишком много, а кто-то слишком мало, и что надо с этим бороться, мы сказали: "Нет, мы ни с кем бороться не будем. Пусть им будет на здоровье". Потом один полумафиозный человек в Ленинграде предложил объединить усилия и организовать централизованный сбор и распределение средств помощи. Я сказал: "Нет, я в этом не участвую".

– Как была организована помощь узникам Сиона?

– Мы посылали посылки тем, кто был в ссылке: Слепаку, Брайловскому. Мы пытались также наладить связь с Идой Нудель, но она нас не захотела. У нее был период, когда она не хотела контактировать. Потом мы посещали ее в Бендерах. Из остальных мы взяли Марка Дымшица. Его жена уехала, и мы с Борей Грановским поехали к нему на свидание. Короткое свидание можно было получить и не родственникам. Нам дали два часа. До этого я ездил к Дымшицу с его женой в качестве сопровождающего.

– Вам кто-то предложил к нему поехать?

– Никто не просил. Сами взяли и поехали. У Иды Нудель не сложились отношения с его женой, поэтому, когда она получила разрешение, мы помогли ей, чтобы она могла уехать. К Боре Календареву мы ездили на короткое свидание, он под Ленинградом вначале был. Это из новых дел. Его взяли по армии в 1979 году в канун восьмого марта. Он был первым ленинградцем, отказавшемся служить в армии. Взяли его в автобусе. Вошли и заявили, что задерживается опасный преступник, и вывели его на глазах у изумленной публики. У нас было трое ребят по армии. Гейшис Гриша сел за это в восьмидесятом году, а третий был Игорь Корчной, сын гроссмейстера Корчного, но это не совсем еврейское дело, хотя... Когда Календарев был в лагере, мы с его отцом приехали и получили свидание на двое суток. Я выдал себя за его брата. Иногда проходило. Потом мы занимались Аликом Зеличенком, но это уже 1985 год. Алик получил три года, но отсидел меньше, поскольку Горбачев понял, что он уже демократ… После Зеличенка арестовали Лифшица Володю, это уже 1986 год. Он, как и Зеличенок, получил три за "клевету", и тоже вышел по амнистии. Его отправили на Камчатку, и он гордился тем, что стал самым восточным евреем Советского Союза. Это все были дела семинарские. Сначала семинар был у Зеличенка, а потом он перешел к Лифшицу. Обоих и повязали.

– Это уже на исходе мрачных времен. Ты говорил, чтобыло несколько центров: твой, два религиозных, учителя. Каждый из центров имел свою независимую систему помощи?

– Нет. Это идеологические центры. У Родомысльского был канал с Лишкой, так что я не знаю…

– Религиозные заботились о своих?

– Я вначале помогал Вассерману, а потом он со мной в этом плане порвал и я понял, что он сам устроился, уж не знаю, каким способом. Изе Когану я никогда не помогал. Он как-то сам. Одной из полезных вещей, которой мне удалось добиться, была борьба со шпиономанией. Слухи ходили сплошь и рядом. Они запускались не только нашим братом, но и враждебными организации. А я говорил: "Хрен с ними со стукачами. Они и так все знают А то, чего им знать не положено, не знал никто.

В 1974-79 годах на различные сроки заключении был осужден 21 человек. Но в отказе самым страшным была не тюрьма. Настоящая трагедия происходила, когда отказывало сердце, или люди не выдерживали постоянного многолетнего стресса и сходили с ума. В Минске большим моральным авторитетом пользовалась три человека: подполковник Наум Ольшанский, полковник Лев Овсищер и полковник Ефим Давдович. Мы их любовно называли "минские полковники". У одного из них, Ефима Давидовича сердце не выдержало.

– Когда вы присоединились к движению? – обратился я к Льву Овсищеру.

– Окончательное прозрение пришло в 1970 году после ленинградского процесса. Я подписал письмо в защиту ленинградцев и в защиту кишиневцев Меня вызвали к директору института и заявили:" Нам стало известно, что вы подписали письмо, которое передавалось по враждебному израильскому радио". А я говорю: "Почему вы меня об этом спрашиваете. Это что, запрещается?". "Да нет, – говорят, –не запрещается, но как вы могли, старый коммунист, такое совершить? Вот что нас беспокоит". Через два дня меня вызвали на заседание партбюро, и потом минчане передавали из уст в уста, то что я сказал на этом заседании.

– Т.е. в 1970 году вас уже многие знали в Минске?

– Да, сочувствующие, но не было ни одного, кто мог бы действовать. А мне нужен был человек, который знал, с чего начинать. И вот однажды знакомые сказали, что видели одного подполковника в отставке, который мне нужен. Я попросил передать ему мой домашний и рабочий телефоны. Раздался телефонный звонок – Наум Ольшанский. Он был в курсе дела, начал задолго до нас. Правда он скоро уже уехал. И мы остались с Давидовичем.

– Ольшанский познакомил вас с Давидовичем?

– Нет. Давидович пришел ко мне сам в 1973 году. Ко мне к тому времени уже многие стали ходить. Однажды открываю дверь – стоит высокий статный мужик. "Вы Овсищер? Я хочу с вами поговорить". Познакомились. Он был исключен из партии за то, что без конца писал письма во все инстанции по поводу антисемитизма – в ЦК, Брежневу... Он раньше был командиром танкового полка, стоявшего в Белоруссии. Колоритная фигура и очень способный. Он начал после нас, но уже хорошо говорил на иврите.

– Когда вы подали на выезд?

– В 1972 году всей семьей. Жена у меня писалась русской, а корни у нее украинские и белорусские. Она всегда меня поддерживала. "То что ты делаешь – святое дело", – так она относилась к нашей борьбе. Как-то ее вызвали в ОВИР, где с ней говорил представитель КГБ. Она им сказала: "Вы меня, русскую женщину спрашиваете, почему от вас преданный и талантливый народ уезжает? Это я должна вас спросить, как вы могли довести этот народ до такого состояния". Мы уже КГБ не очень боялись, потому что все, что мы им говорили, мы писали в наших письмах.

– От чего погиб Давидович?

– Инфаркт.

– Он внешне выглядел очень сильным человеком.

– Он действительно был сильным и мужественным человеком. Ольшанского быстро выпустили, а против нас возбудили уголовное дело, стали вызывать... клевета на советскую действительность, распространение...

Ефим Давидович родился в Минске в 1924 году. Ему было 17 лет, когда началась Вторая мировая война. Он пошел добровольцем, воевал на передовой и получил много медалей за отвагу. Затем продолжил службу в армии и вышел в отставку в звании полковника. В 1972 году Давидович подал документы на выезд. Его вызвали в ЦК партии Белоруссии, а КГБ открыл дело №97 против Давидовича и двух других офицеров, желавших эмигрировать в Израиль. За четыре месяца непрерывного и изматывающего следствия здоровье Давидовича серьезно пошатнулось. Это дело получило широкую известность на Западе и Давидовичу было сказано, что хотя он и виновен, дело против него будет прекращено "учитывая состояние здоровья и боевые заслуги перед Родиной". Но преследования продолжались и даже усилились. В 1975 году, после выступлении в Минском гетто, где он появился в военном мундире, украшенном военными наградами, его лишили звания и разжаловали в рядовые. Он говорил там об антисемитизме и преследованиях евреев нацистами и современными белорусами. Его телефон отключили, в прессе появились полные ненависти статьи в его адрес. Затем его лишили военной пенсии и оставили без средств к существованию. У него начались сердечные приступы. В марте 1976 года после пятого инфаркта ему отказали в лечении в военном госпитале. Отказники обратились к властям с коллективным призывом разрешить семье Давидовича выезд по гуманитарным соображениям. Ему в очередной раз отказали. Ефим Давидович воспринял этот отказ как смертный приговор. Он, к сожалению, оказался прав.

Смерть Давидовича вызвала бурю возмущения в отказных кругах. Большая группа отказников из многих городов приехала на похороны. КГБ присутствовал, но не вмешивался. Наум Ольшанский, единственный из трех полковников, выехавший в Израиль, сказал: "Он воевал против антисемитизма с тем же мужеством и решимостью, которое он продемонстрировал в войне с фашизмом. Он был лучшим и самым мужественным среди нас.

Отказники в обращении на Запад писали: "То, чего они так долго добивались, произошло. Полковник Ефим Давидович, герой войны против фашизна, кавалер восемнадцати орденов и медалей и несгибаемый борец за права советских евреев – мертв. Этот человек, обладавший редким мужеством и обаянием, был убит органами КГБ. Его убили, потому что он самоотверженно боролся за право советских евреев эмигрировать в Израиль и потому, что не щадя себя, он защищал каждую жертву преследований…" Под этим письмом стояли подписи Бейлиной, Слепака, Щаранского, Лернера, Престина, Файна, Абрамовича и многих других. Есть там и моя подпись.

В Новосибирске большим уважением пользовалась семья отказников Полтинниковых. Они провели в отказе около девяти лет. За эти годы им пришлось пережить многое. Нервная система женщин не выдержала.

– Чем занимался Исаак Полтинников? – обратился я к бывшему жителю Новосибирска, известному активисту и узнику Сиона Феликсу Кочубиевскому.

– Полтинников был кандидатом медицинских наук, врачом-офтальмологом, полковником медицинской службы армии и главным офтальмологом Западно-Сибирского военного округа. Он был высококлассным специалистом, лечил командующего военным округом. Когда тот переезжал командовать Киевским округом и получал маршала, он его звал с собой. Полтинников отказался. Он был автором методики лечения туберкулеза глаз, сделал порядка трех тысяч операций и для него держали кафедру офтальмологии в медицинском институте.Он уволился из армии и подал документы на кафедру офтальмологии и даже вроде бы прошел. И когда из Москвы пришел ответ, что его не утверждают, он оказался между небом и землей. Пошел рядовым врачом в железнодорожную поликлинику и после этого подал документы на выезд. Он был с женой и двумя дочерьми.

– Я слышал, что получив разрешение, он уехал один.

– Это самая трагическая история в отказе, которую я знаю. Младшей дочери Элле мать нашла фиктивного жениха в Киеве. Они оформили брак и уехали, по-моему, в 1970 году. Приехав в Израиль, она разошлась с мужем и вышла замуж за Абрама Шифрина и у них к тому времени было уже двое детей. Исаак остался в Новосибирске с женой и дочерью, которые тоже были врачами. Они очень активно боролись. После всех этих лет гонений, слежек, пятнадцатисуточных арестов у женщин начала проявляться некая мания преследования. Они везде видели КГБ, всякие его козни – даже там, где их не было. Зимой 1979 года я узнал, что у них разрешение. Я с ними лично знаком не был, но старая отказница Черна Гольдорт была с ними знакома, и она принесла мне эту весть из ОВИРа. А женщины уже не верили в это разрешение и считали, что КГБ просто хочет выманить их на улицу. На улицу к тому времени они уже не выходили.

– Как же они жили?

– Дело в том, что какое-то время он получал полковничью пенсию. Потом его разжаловали и лишили пенсии, но им иногда присылали посылки, деньги. Они закрылись в квартире, ночью могли выйти погулять немного. Днем спускали по веревке корзину, чтобы обменять вещи на что-нибудь. Муж пытался как-то повлиять на это, но у них был там тандем, их было двое. Я пошел в ОВИР, мне сказали, что их работница с разрешением на выезд ездила домой, но они отказались его принимать. И вот с женщиной-отказницей, их давней знакомой, я отправился к ним, предварительно проконсультировавшись у специалистов. Мне сказали, что никакая логика работать не будет – "Они тебя тоже посчитают агентом, ничего не добьешься". Мы пришли, нам открыли дверь, но дальше коридора не пустили. Исаак выглядывал из-за спин, они не дали ему контактировать непосредственно со мной. Они сказали, что знают все эти козни и пишут документ, который даст им некоторую гарантию, что их не обманывают. Они просят приехать за ними председателя Комитета по правам человека Американского конгресса. Дело в том, что среди иностранных туристов, которые их посещали, был однофамилец этого человека. Они считали, что это он и был, и что он приедет и их вывезет. У меня тогда телефон еще не был отключен. "Вот Вы знаете, – говорят, – у вас телефон не отключен почему-то, а у нас отключили. Мы понимаем, что вы не по своей воле сюда пришли. Вас заставили". Ты представляешь, каково это слышать. Хорошо, что я был предупрежден и держал себя в руках.

– Как они выглядели?

– Вполне нормально. Люди, когда они зациклены на чем-то, во всем остальном нормальные люди. У них есть навязчивая идея какого-то характера – и все. Определенная логика есть и здесь. "У вас не отключили телефон, а у нас отключили". Я написал на бумажке свой адрес, номер телефона и говорю им: "Я к вам больше не приду. Если понадобится моя помощь – пожалуйста". А я уже контактировал по их поводу с милицией, с облисполкомом.

– А как же ему удалось уехать? – Я тебе расскажу. Где-то осенью получают разрешение мои мальчишки. Я еду их провожать, а когда возвращаюсь, дома у меня живет Полтинников. Он как-то сбежал из дому. Дверь от туалета была рядом с входной дверью, он выскочил и удрал, как говорится, в чем был. Какое-то время он жил у нас, телефон еще работал.

– Как он оценивал состояние жены и дочери? – Понимал, что они не в порядке. Врачей они не допускали, сами были врачами.

– Но не психиатрами же.

– Я позвал одного врача-психиатра. Он консультировал Исаака у меня дома и сказал: "Чем больше вы будете их уговаривать, тем больше будете усиливать это" Он очень жестко сказал, что нужно привести их в транспортабельное состояние с помощью принудительного лечения и долечивать в Израиле. Полтинников сказал врачу, что у его жены Ирмы было уже два или три инфаркта, и если силой ее забирать, она не выживет. Потом спросил: "Дочку-то вы спасете?" Не дай Б-г никому принимать такое решение. Мы очень быстро оформили ему разрешение. Он пытался сходить, поговорить с ними о чем-то, но из этого ничего не вышло. Полтинников оставил мне генеральную доверенность и подписал письмо секретарю Новосибирского обкома с просьбой о принудительном лечении жены и дочери. В письме говорилось также, что он готов выступить с соответствующим заявлением, чтобы это не рассматривалось в качестве карательных мер. У них в соседней квартире жила женщина, еврейка. Мы попросили ее по возможности готовить для них, подкармливать, дали ей деньги. Эта история длилась какое-то время. В один из дней соседка в ужасе звонит и говорит: "Я позвонила, вышла дочка, и говорит – Дайте мне то, чем вы отравили мою маму". Что делать? Оказывается, Ирма умерла от голода.

– Им что, никто не давал есть?

– Они когда-то что-то брали у этой соседки и то непонятно, каким образом. Я посоветовал соседке немедленно звонить в милицию и в скорую помощь. Потом я позвонил Келейникову, психиатру, который консультировал меня и Исаака., и пригласил его, чтобы обсудить, как быть дальше. Приехали мы раньше милиции, но я не стал входить в квартиру, пока не появились официальные лица.

– Мать была исхудавшая?

– Кожа да кости.

– А дочка?

– Тоже еле живая. Скорая помощь увезла труп, а на второй скорой помощи мы с Келейниковым поехали определять Вику в больницу. Она была уже совершенно беспомощная. Хорошо, что я захватил с собой генеральную доверенность ее отца. Никакая больница не хотела принимать. И только за городом, где врач оказался знакомым Келейникова, согласились. В облисполкоме я договорился, что как только она встанет на ноги и будет транспортабельна, все документы будут готовы и ее сразу отправят. Но вдруг мне звонит соседка и говорит, что Вика потребовала привезти одежду, поскольку ее выписали из больницы. Ее выписали, она пришла домой и закрылась. Два дня от нее ничего не слышно. Я приехал, постучал – никакого впечатления. Вызвали милицию, взломали дверь – Вика повесилась. Сначала пыталась вскрыть себе вены, но, видимо, не получилось. Она была маленькая, худенькая. Вбила два-три небольших гвоздя в шкаф, и они ее выдержали. Пришлось выломать дверь шкафа на боковой стенке. Незадолго до этого мне пришлось хоронить ее мать, а вот теперь ее. И пришлось говорить по телефону с Исааком Полтинниковым сначала о смерти жены, а потом о смерти дочери.