Юлий Кошаровский●●Мы снова евреи●Глава 22
| ← | Книга: Мы снова евреи Характер материала: Исследование Кошаровский, Юлий |
→ |
| Копирайт: правообладатель запрещает копировать текст без его согласия |
Содержание |
Предисловие
Конференция в Брюсселе сделала явным то, в чем Советы подозревали мировое еврейство давно: оно безоговорочно поддерживало нашу борьбу. Трудно сказать, являлась ли концепция "мирового еврейского заговора" удобным пропагандистским мифом или некоторые советские (а до них нацистские) руководители, действительно в это верили, но в Брюсселе они получили полное тому подтверждение. Мировое еврейство заявило во весь голос, что не оставит в беде евреев, страдающих под пятой тоталитарного режима, и Советы занервничали.
Власть тоталитарного государства построена на полном контроле над населением и изоляции его от иностранного влияния. Кровавые чистки, осуществлявшиеся сталинским режимом под аккомпанемент воспевания непогрешимой линии партии делали свое дело: люди знали, как нужно мыслить "правильно", и панически боялись мыслить "неправильно". После того, как старые методы были публично осуждены, КГБ пришлось приспособиться к новым условиям, прекратить массовый террор, но в принципе подход остался прежним: запугивание и непрерывная промывка мозгов. Давно подыскивая предлог для кампании массового запугивания и расправы с сионистским движением, власти сочли попытку похищения самолета убедительной как для внешнего, так и для внутреннего потребления.
Последовала волна репрессий, сопровождавшаяся мощной пропагандистской поддержкой. Она охватила Ленинград, Ригу, Кишинев, Одессу, Свердловск. Несколько особняком стоял процесс в Бендерах, но и там подследственные Сусленский и Мешенер почувствовали мрачную тень Ленинграда. Волна репрессий могла быть намного мощнее, если бы упоенные блестяще проведенной, как им вначале казалось, операцией власти не утратили чувства меры. За неосуществленную попытку угона самолета они приговорили людей, никого не убивших и ничего не укравших, к жесточайшим наказаниям, включавшим смертную казнь. "Ситуацию спас суд… срока были чудовищными" (ссылка – инт. Эйтана Финкельштейна).
На Западе развернулась мощная кампания протеста. Даже обычно послушные и симпатизировавшие Советскому Союзу левые либералы не могли понять такой жестокости. Протесты еврейских и правозащитных организаций, выступления общественных и политических деятелей били по советской внешнеполитической физиономии, как удары хлыста, оставляя на ней болезненные следы.
Задержка с проведением Второго ленинградского и остальных процессов была вызвана, повидимому, желанием переждать волну протестов, дать ей немного утихнуть. Кроме того, на конец марта был назначен Двадцать четвертый съезд Коммунистической партии. На такие съезды приглашались представители компартий западных стран, а они, уязвимые для критики в своих странах, вынуждены были задавать неудобные вопросы советскому руководству. Чтобы разрядить обстановку на Западе и создать благоприятную атмосферу на съезде "две крупнейшие коммунистические газеты западной Европы – итальянская "Унита" и французская "Юманите" – объявили 15 января 1971 года о том, что по информации из достоверных советских источников процессов больше не будет". (ссылка Код Натив 362)
Была ли это заведомая ложь или французов и итальянцев ввели в заблуждение, но после того как иностранные делегации разъехались, процессы возобновились. Получив хороший внешнеполитический урок, КГБ, однако, осознал, что антиеврейские процессы будут проходить под аккомпанемент непрекращающихся протестов и под пристальным вниманием Запада. Поэтому Москва взяла контроль над процессами в свои руки. Московские руки оказались несколько мягче ленинградских.
Второй ленинградский процесс
Судя по всему, вначале КГБ хотел "связать попытку захвата самолета с Комитетом ленинградской сионистской организации… Даже номер дела был один и тот же – 15". (Бутман 279) Шестерых членов Ленинградской организации – Бутмана, Коренблита, Могилевера, Дрейзнера, Каминского и Ягмана – арестовали в тот же день, что и самолетчиков – 15 июня 1970 года. Льва Ягмана арестовали в Одессе, где он проводил отпуск вместе со своей семьей, Гилеля Бутмана на даче под Ленинградом, Льва Корнблита дома, Лассаля Каминского, Владимира Могилевера, Соломона Дрейзнера на работе. Арестованные представления не имели о том, что утром была предпринята попытка похищения самолета. Как же тщательно нужно было отслеживать перемещения еврейских активистов, чтобы в течение нескольких часов, практически одновременно, арестовать их всех и многих других в разных точках Советского Союза. Тем же утром в домах арестованных и ряда других активистов были произведены обыски. В письме на имя генерального прокурора СССР Руденко Виктор Богуславский писал (сборник петиций, писем и обращений № 133):
"Вслед за арестом в то же утро 15 июня были произведены обыски в домах арестованных и во многих других, в том числе и в моем.
Обыски производились с целью изъятия "орудий преступлений". Изъятыми орудиями оказались письма и открытки от близких и знакомых из Израиля, а также любые тексты, содержащие слова "еврей" и "еврейский". Особенно тексты, отпечатанные на пишущих машинках. Сами пишущие машинки также были объявлены "орудием преступления" и изымались. Имели место также изъятия вызовов от родственников из Государства Израиль.
В ходе обыска было обнаружено также и "оружие"- семь патронов от малокалиберной тренировочной винтовки в доме Григория (Гилеля, Ю.К.) Бутмана (Г.Бутман прежде работал следователем в милиции).
Но было обнаружено и более страшное "оружие" - учебники и самоучители языка иврит, присланные по почте из Израиля и, отчасти, переснятые фото-способом. Все это вместе с письмами и статями по еврейской истории, с романами и магнитофонными записями еврейских песен должно было, очевидно, служить неопровержимыми уликами преступления. (подчеркнуто в оригинале, Ю.К.)…
Их единственная вина в том, что они родились евреями и стремились ими оставаться. Они изучали родной язык и жадно глотали сведения по истории своего народа. Их волновала судьба их родных и близких в Государстве Израиль, они не были равнодушны к судьбе Израильского государства, воссозданного после величайшей трагедии в истории нашего народа. Об этом свидетельствуют и изъятые у них улики".
Через три недели, 8 июля, Виктор Богуславский разделил судьбу своих товарищей – он также был арестован. 27 октября арестовали Михаила Коренблита, а 20 августа – Виктора Штильбанса.
Прямой связки с похищением самолета у КГБ не сложилось, да и протесты за рубежом приняли такой беспрецедентный характер, что выражение "Ленинградский процесс" стало синонимом жестокости и бесправия. В КГБ решили ограничиться процессом против подпольной сионистской организации. Председатель КГБ Ю.Андропов еще в апреле 1970 года информировал ЦК "о существовании в Ленинграде сионистской организации, состоящей из пяти групп националистически настроенных граждан по шести человек в каждой" (Морозов 76). Правда, тогда Андропов утверждал, что именно Бутман предложил провести некую акцию, против которой выступило большинство членов комитета организации.
Арестовали членов Ленинградской организации в июне, а судебный процесс начался только в мае следующего года, что являлось явным нарушением процессуальных норм. За год следственные органы провели десятки обысков, на допросы вызывались сотни людей. Ленинград чистили широко, глубоко и основательно. После двух ленинградских процессов сионистская активность в городе замрет на несколько лет.
Обвинительное заключение начиналось (а как же иначе!) с отповеди международному сионизму:
"Современный международный сионизм – одна из наиболее активных реакционных сил, служащих интересам империализма и пытающихся вести подрывную деятельность против социалистических стран, которые являются главным препятствием на пути осуществления экспансионистских планов израильских правящих кругов…" ("Антиеврейские процессы" т.1 стр. 312 ) и так далее в том же духе. Припомнили там и венгерские события 1956 года, и события в Польше и Чехословакии в 1968 году, и подрывную деятельность против Советского Союза. Затем заключение останавливалось на участии ленинградцев в ВКК:
"…В конце 1969 года на антисоветских сборищах Бутман, Могилевер, Дрейзнер и другие участники организации одобрили образование "Всесоюзного координационного комитета" ("ВКК") и его решение, принятое на специальном заседании в Риге в ноябре 1969 года, об издании нелегального сборника антисоветских… и сионистских документов под названием "итон" (газета)…" ("Антиеврейские процессы" т.1 стр. 315)
Лишь после этого заключение перешло к собственно Ленинградской организации:
"В марте-апреле 1970 года Бутман, Могилевер, Дрейзнер, Коренблит М.С. в соучастии с другими лицами подготовили и 4 апреля совместно с Каминским, Ягманом, Коренблитом Л.Л. и другими единомышленниками провели нелегальную "конференцию" антисоветской сионистской организации, на которой обсудили и приняли предложенную Могилевером "программу" и "устав", предусматривающие активизацию подпольной деятельности по формированию у советских граждан еврейской национальности антисоветских сионистских убеждений. Охрану этого антисоветского сборища и обеспечение его участников питанием осуществлял Штильбанс вместе с другим членом организации. В этих целях ему были… выделены необходимые денежные средства…
В августе 1969 года обвиняемые Бутман, Могилевер, Дрейзнер и их единомышленники на нелегальном сборище "комитета", руководящем органе антисоветской организации, приняли решение поручить выезжавшему на постоянное жительство в Израиль участнику антисоветской организации Бланку А.П. проинформировать правительственные органы и сионистские круги Израиля о существовании в СССР нелегальной антисоветской сионистской организации и заручиться их согласием на финансирование ее деятельности…
В апреле 1970 года обвиняемые Бутман и Могилевер через иностранного туриста Аронзона запросили мнение правительственных кругов Израиля о приемлемости намечавшихся организацией форм подрывной деятельности путем проведения антисоветских демонстраций, пресс-конференций, направления в международные организации клеветнических писем…" (Процессы стр.353)
Не обошло обвинительное заключение и операцию по подготовке захвата самолета: "Сознавая особую опасность готовящегося преступления, а также возможность наступления нежелательных последствий, в частности разоблачение антисоветской организации и нанесение ущерба международным сионистским кругам, на сборищах в апреле 1970 года обвиняемые БУТМАН, МОГИЛЕВЕР, ДРЕЙЗНЕР, КАМИНСКИЙ, К0РЕНБЛИТ Л.Л., КОРЕНБЛИТ М.С. и их сообщники приняли решение согласовать вопрос захвата самолета и осуществления измены Родине с правительственными органами государства Израиль и при положительном ответе продолжить преступную деятельность по ее подготовке и осуществлению… Обвиняемый БУТМАН при встречах с ДЫМШИЦЕМ и КУЗНЕЦОВЫМ в мае 1970 года советами и указаниями по поводу привлечения в изменническую группу новых сообщников, в части враждебных действий за рубежом и по другим вопросам продолжал содействовать подготовке измены Родине, которую указанные лица в составе вооруженной группы пытались совершить 15 июня 1970 года, но при покушении были задержаны".(Процессы стр.353)
Второй ленинградский процесс проходил с 11 по 20 мая 1971 года в Ленинградском городском суде. Суд был объявлен открытым, но даже родственникам подсудимых пришлось обращаться к генеральному прокурору СССР Руденко с просьбой допустить их в зал судебных заседаний. (Письмо уходит в ссылку под названием "Письмо родственников подсудимых:
МОСКВА, ГЕНЕРАЛЬНОМУ ПРОКУРОРУ СССР РУДЕНКО
ТЕЛЕГРАММА
Сегодня в 9 часов утра в Ленинградском городском суде над 9 евреями начался суд, который объявлен открытым. Мы являемся родственниками подсудимых, но нас не пустили в зал суда. Вход на открытый процесс производится по специальным пропускам. Требуем допустить нас в зал суда. Ждем в здании суда.
Людмила Миркина, Лия Ягман, Рувим Ягман, Анна Бекман, Галина Катаева, Зинаида Кац, Элла Поляк, Ирина Мокеичева. Ленинград, 11 мая 1971 г. 10 часов утра).
Атмосферу подогревала местная и общесоюзная пресса. "Ленинградская правда" 12 мая 1971 года в заметке, озаглавленной "В Ленинградском городском суде", писала:
"11 мая 1971 года в открытом заседании Ленинградского городского суда под председательством заместителя председателя Ленгорсуда Исаковой Н.С. началось рассмотрение дела по обвинению Бутмана Г.И., Коренблита М.С., Могилевера В.О., Дрейзнера С.Г. и других (всего 9 человек) в том, что они в сговоре с ранее осужденными Дымшицем М.Ю. и Кузнецовым Э.С. явились инициаторами и активными участниками подготовки захвата самолета гражданской авиации для бегства за границу, систематически занимались изготовлением и распространением литературы антисоветского характера, для чего использовали множительную аппаратуру, в том числе похищенную из государственных учреждений, а также нелегально передавали за границу клеветническую информацию".
13 мая это сообщение было перепечатано общесоюзными газетами "Известия" и "Советская Россия".
20 мая 1971 года суд приговорил обвиняемых к различным срокам заключения в колонии строгого режима:
Гилеля Бутмана к 10 годам (статьи 17, 64-а,70 ч.1,72 и 189 УК РСФСР);
Михаила Коренблита к 7 годам (статьи 17, 64-а, 70 ч.1 и 72 УК РСФСР);
Лассаля Каминского и Льва Ягмана к 5 годам (статьи 70 и 72 УК РСФСР);
Владимира Могилевера к 4 годам (статьи 70 ч.1, 72 и 189 ч.1 УК РСФСР);
Соломона Дрейзнера и Льва Коренблита к трем года (статьи те же);
Виктора Богуславскго к трем годам (статьи 70 ч.1 и 72 УК РСФСР);
Виктора Штильбанса к одному году (статьи те же).
Кассационный суд, состоявшийся 20 июля 1971 года в Судебной коллегии Верховного Суда РСФСР, оставил приговор без изменения.
Рижский процесс 24-27 мая 1971 года
15 июня обыски проводились в домах девяти рижан, арестованных за "попытку похищения самолета", а также у трех евреев, к самолетному делу отношения не имевших: у Аркадия Шпильберга, Бориса Мафцера и Рут Александрович.
В предъявленных постановлениях на обыски говорилось, что они производились "по делу об измене Родине". Все постановления были подписаны прокурором Ленинградской области Петруниным. При вручении постановлений обыскиваемым предлагали "добровольно выдать огнестрельное оружие и антисоветскую сионистскую литературу".
У Аркадия Шпильберга обыск был произведен по месту работы – в конструкторском бюро Рижского вагоностроительного завода – и дома, по улице Ленина, 205. При вручении постановления на обыск Шпильбергу заявили, что он намеревался "изменить Родине" и потребовали "выдать огнестрельное оружие и взрывчатку, а также антисоветскую сионистскую литературу". При обыске изъяли: два экземпляра журнала "Итон" №2; 10-й том "Истории еврейского народа" С.Дубнова; том Большой советской энциклопедии со статьей "Евреи" с пометками на полях; один из четырех томов толкового словаря иврит израильского издания; стихи Бялика; произведения Шолом-Алейхема на иврите (израильское издание); магнитофон и несколько десятков пленок с записями израильских песен; израильские открытки; израильскую пластинку с песнями на стихи Бялика в исполнении Нехамы Хендель; письма из Израиля; личную переписку Шпильберга и его жены; копии писем в различные советские инстанции по вопросу о выезде в Израиль; записную книжку.
У Бориса Мафцера обыск производился по месту прописки – в доме матери, и по месту жительства – на съемной квартире. Изъяли: "Эксодус" Лиона Юриса; "Мои прославленные братья" Говарда Фаста; "Пасхальные мотивы" Шолом-Алейхема; Диалоги; материалы к журналу "Итон" №3 ("Наш Эйнштейн", "И сказал Моисей Гольдштейну"); выступление Насера накануне Шестидневной войны; выступление Голды Меир; выступление Спиваковского; вопросник "Слово – дело – ответ"; еврейский календарь; фотоаппаратуру. После обыска Мафцера увезли на допрос в КГБ.
У Рут Александрович обыск производился в городской квартире и на даче, которую семья снимала на лето. 15 июня у Рут был день рождения, и около пяти часов вечера у неё стали собираться гости. Сотрудники КГБ всех задерживали и записывали. По телефону до самого окончания обыска звонить не разрешалось. Вскоре весь дом наполнился гостями. В качестве "антисоветской сионистской литературы" изымались книги по еврейской истории, учебники иврита "Элеф милим", израильские открытки и т.д. Во всех случаях изымались записные книжки и любые клочки бумаги с фамилиями, адресами и телефонами.
После обысков начались допросы. Десятки евреев вызывались в КГБ в качестве свидетелей. От них требовали показаний об "антисоветской деятельности" арестованных и признаний в сопричастности. Свидетелям, отказывавшимся давать угодные КГБ показания, нередко угрожали арестом. Все явственнее подтверждалось опасение, что КГБ готовит широкую расправу с активистами еврейского движения. (Ссылка: по материалам сборника "Антиеврейские процессы в Советском Союзе 1969-1971, т. 2. Рижский процесс. Издание Еврейского университета в Иерусалиме и Центра исследований восточноевропейского еврейства, 1979 год.)
4-го августа 1970 года были арестованы Борис Мафцер и Арон Шпильберг. Усилилось давление на Рут Александрович. Только в сентябре КГБ восемь раз вызывал ее на многочасовые изнурительные допросы. От нее требовали дать нужные показания, угрожали арестом, но ничего не добились.
В 20-х числах августа 1970 года Рут написала открытое письмо. Оно называлось "В ожидании ареста" (Ссылка письмо "В ожидании ареста")
"Одного за другим арестовывают друзей и, очевидно, в ближайшие дни очередь за мной. В чем моя вина? Судить меня будут только за то, что я – еврейка и как еврейка не представляю себе жизни без Израиля...
За 19 веков скитания, муками десятков поколений еврейский народ выстрадал право на возрождение своего государства. И желание евреев жить в Израиле не может быть преступлением. Преступление совершает тот, кто насильно держит их в узде, не давая возможности выехать на Родину. Но за всю свою долгую историю евреи пережили много всяческих гонителей и деспотов, много государств и империй, много больших и малых "фараонов". Всех их, кичившихся своим величием, уже нет и в помине, а еврейский народ жив...
Я не знаю, как сложится моя судьба, Я не знаю, сколько лет жизни, сколько здоровья и сил отнимут у меня тюрьмы или лагеря, но всем, кого не оставит равнодушным это письмо, я обещаю, что никогда в жизни никто не сможет отнять у меня совести и сердца. Я никогда не изменю своим друзьям: тем, кто сегодня в Израиле и тем, кто еще остается здесь. Я никогда не изменю своему многострадальному народу. Я никогда не изменю своей самой заветной мечте – жить, работать и умереть в Израиле" (по материалам сборника "Антиеврейские процессы в Советском Союзе 1969-1971 гг.т. 2. Рижский процесс. Издание Еврейского университета в Иерусалиме и Центра исследований восточноевропейского еврейства, 1979 год.)
Через две недели, 7 октября 1970 года, ее арестовали. Это произошло за 10 дней до намеченного бракосочетания Рут с Исаем Авербухом, которое должно было состояться в рижской синагоге 17 октября 1970 года. Исай бросился в советские инстанции с просьбой все же зарегистрировать их брак. Закон позволял это. Но ему везде отказывали. Тогда он обратился к главному раввину Израиля Иегуде Унтерману с просьбой обвенчать их заочно (ссылка Письмо к главному раввину Иегуде Унтерману
"Я заявляю, – писал он в обращении, – что полностью разделяю каждое ее слово и готов ответить за любой поступок, который будет ей предъявлен в качестве обвинения. Рута Александрович не совершала ничего такого, чего бы одновременно с нею не совершал я, да и любой еврей, стремящийся соединиться со своим народом в Израиле. В этих условиях возможность освятить свой брачный союз по древним обычаям наших предков была для нас особенно ценна и радостна. Но после ареста Руты и эта скромная возможность стала для нас недосягаемой мечтой.
Теперь советские официальные учреждения отказываются регистрировать наш брак и, таким образом, с точки зрения советского права, мы друг для друга – чужие люди, так как ни в ее, ни в моем паспорте нет соответствующей отметки. А практически это значит, что отныне мы не имеем права ни на свидания, ни на какое-либо общение.
Поэтому сегодня, когда мы отгорожены друг от друга непробиваемой стеной, но сердцами слышим друг друга, когда мы ничего не знаем о своем завтрашнем дне и бережно храним обет верности, данный друг другу в ожидании ареста, я обращаюсь к Вам с просьбой признать наш брак действительным и заочно обвенчать нас в Израиле, на древней родине нашего народа, зов которого навсегда соединил в едином порыве наши души и заставил биться в унисон наши сердца." (Сборник процессы там же)
Просьбу Исая Авербуха поддержала мать Рут Александрович Ревекка. Но главный раввинат после некоторых колебаний регистрировать брак заочно все же не стал. Бракосочетание состоится через год, когда оба приедут в Израиль. Всемирная женская сионистская организация ВИЦО устроит им пышную свадьбу, которую почтут своим присутствием более тысячи гостей, включая главу правительства Голду Меир, главу оппозиции Менахема Бегина и легендарного министра обороны Моше Даяна.
Михаила Шепшеловича арестовали 15 октября.
28 сентября 1970 года уголовное дело Мафцера и Шпильберга было выделено из самолетного дела в отдельное производство. Теперь всех четверых обвиняли в проведении антисоветской агитации и пропаганды, а Мафцера и Шпильберга еще и в антисоветской организационной деятельности.
– Ты был как-то связан с Ленинградским процессом? – спросил я Эли Валка (инт. Автору) – Меня таскали в основном по Рижскому делу.
– Которое сдетонировало от Ленинградского?
– Правильно, но это был вполне самостоятельный процесс. Я знал, что люди собираются бежать. Мне даже предложили в этом участвовать, но я послал их... и после этого о подробностях побега уже не знал.
– Как начинался Рижский процесс?
– 15 июня 1970 года КГБ провел массовые аресты во многих городах Советского Союза. Затем последовали новые аресты четвертого августа. На основании этих арестов проводились все последующие процессы: Ленинградский самолетный, Второй ленинградский, Кишиневский и Рижский.15 июня я узнал, что задержали Рут Александрович, Мафцера и всех ребят в Ленинграде. Мы начали чистить квартиры, понимая, что придут с обыском и к нам. Четвертого августа они пришли на квартиру жены, в которой я жил, и на квартиру моей мамы, где я был прописан. Они пришли и на квартиру моего старшего брата. После этого меня пару раз вызвали на допрос. Я помню, как несколько человек, прошедшие сталинские тюрьмы и лагеря, наставляли меня, как жить в тюрьме, чтобы не потерять человеческий облик – здоровье, стойкость духа и все такое… Было понятно, что меня тоже должны посадить.
– Я слышал, у тебя были проблемы с сердцем?
– Да-да, у меня эти проблемы с пяти лет – вторая степень инвалидности.
– О чем спрашивали на допросах?
– О Москве, что, зачем… и тут же стали рассказывать мне подробности, которые мог знать только один человек. Первые допросы были вскоре после обыска в августе. Основные допросы были в ноябре: четырнадцать дней подряд каждый день… потом очная ставка. Я говорил: "Знать не знаю, ничего ему не давал", а они: "Хорошо, очная ставка". Я был уже достаточно грамотным, читал УПК. Приводят моего друга, он подтверждает: "Да, он мне это давал, а я ему то давал". А я: "Ничего не знаю, у вас человек много чего может наговорить". Я вполне был готов к тому, что меня посадят. Допрашивали в основном по Рижскому делу, т.е. по изготовлению и распространению сионисткой пропаганды, а не по самолету.
– Ты с ними говорил?
– Говорил… Говорил, что все, что мы делали, не имело ничего антисоветского. Мы хотим уехать, делайте, что хотите. Когда я рассказывал Бубе Цейтлину, как шел допрос, он сказал: "Совершенно ненормальная жизнь пошла. В мое время пока "твою мать" не гаркнут, кулаком по столу не треснут, по морде не дадут, никто даже рта не раскрывал. А тут с тобой разговаривают, ты отвечаешь…". Время было уже другое. В один прекрасный день допрос закончился, а вызов на следующий день не дают.
– Они по-настоящему даже не угрожали?
– Нет. Говорили, что налицо состав преступления и буду сидеть, как все остальные. Из Риги это были Мафцер, Александрович, Шпильберг и Шепшелович.
– Менделевич?
– Он из Риги, но его судили по Ленинградскому процессу. Его тоже спрашивали обо всем, он был одним из движущих начал во всех Рижских делах, но его судили по Ленинградскому… Потом звонят и предлагают забрать вещи, взятые на обыске. "Вы забрали, вы и принесите", – говорю. А они: "Первый раз слышим такую наглость. Если не придете, выбросим на помойку". А там были израильские пластинки. Я в то время болел. "Брат зайдет", – говорю. Потом я участвовал в построении логистики для передачи информации о процессе на Запад и в Израиль.
– Был какой-то особый канал связи?
– Нет, приходили люди, показывали свои бумажки, фотографии, и я с ними общался. Рижский процесс закончился 24 мая. Дней за десять до его окончания мне дали разрешение на выезд. Видимо в КГБ поняли, что толку от меня будет мало. Сидит на очной ставке человек и говорит: "Такого-то числа я тебе отдал то-то и то-то", а я: "Ничего не знаю, ничего не давал, оговариваешь меня напрасно" – все! Отец Рут Александрович уже на вокзале передал мне содержание приговора.
– Вся семья получила разрешение?
– Мои братья и мама уехали за два месяца до этого, а меня оставили заложником на процесс. Это был период, когда все уезжали, все, кто подписывали письма протеста. Десятки семей уехали…
Узник Сиона Арон Шпильберг (1938) родился в Ленинграде. Отец – ветеринарный врач, прошел войну, мать – инженер-текстильщик.
– Мой отец был сионистом. От него я впервые услышал "Атикву", – вспоминает Арон. (инт)
– Так вы рано созрели?
– Наш школьный классный руководитель был одновременно секретарем парторганизации. Когда в 1953 году арестовали врачей, обвиненных в отравлении коммунистического руководства, он на воспитательном часе внушал нам, пятнадцатилетним школьникам, что агенты шпионской организации Джойнт проникают повсюду, и нет сомнения, что у нас в классе они тоже есть. В нашем классе кроме меня был еще один еврей. Советский народ был, правда, дисциплинированным и без приказа погромы не устраивал.
– Когда вы активизировались?
– Только после встречи с Давидом Черноглазом. Это было в 1964 году. Мы начали сколачивать еврейские компании. Когда узнали, что из Риги уезжают, решили съездить туда, посмотреть. Раздобыл у приятеля адрес одного парня, его звали Мордехай Блюм, и поехал. Этот рижский парень сыграл немалую роль в моей жизни. Он дал мне кассету с ивритскими песнями, рассказал о направлениях деятельности, о том, как отмечать еврейские праздники. Через некоторое время на практику в Ленинград приехала девушка и привезла от него книжки Дубнова... она позже стала моей женой. Потом нам удалось поменять комнату в Ленинграде на квартиру в Риге, и в октябре 1967 года мы переехали. На наше решение помимо семейных обстоятельств повлияло то, что из Риги был небольшой выезд в Израиль.
– Вы знали о самолете?
– Нет, мне напрямик об этом никто не говорил. К тому времени у меня уже была дочь, жена была снова на девятом месяце.
– Вы преподавали иврит?
– Как-то я узнал, что в киоске Электротехнического института появился словарь Шапиро. Это был 1966 год. К тому времени я уже получил от Блюма самоучитель Шломо Кодиша. Потом меня послали в Москву в командировку, и там один старый еврей дал мне несколько уроков. Вернувшись в Ленинград, я начал преподавать. А в Риге нет, там были люди более высокого уровня. И преподавания в виде ульпанов я там не видел, это было принято в Ленинграде.
– Какие обвинения вам предъявили?
– Вначале – измена Родине, т.е. что я как бы участвовал в попытке захвата самолета. А потом меня обвиняли в антисоветской организационной деятельности.
– Вы пытались создать филиал Ленинградской организации в Риге?
– Не только не пытался, но и считал неправильным создавать формальную организацию. Зачем помогать советскому "правосудию"? Мы и без организации действовали очень активно.
– Но в Ленинграде вы были членом организации.
– В Ленинграде я не возражал против этого.
– Вы платили членские взносы.
– Что значит членские взносы? В Риге мы тоже собирали деньги. Не надо называть это членскими взносами. Деньги нужны для деятельности. Надо было покупать бумагу, пишущие машинки. Все это делалось в Риге. Более того, Рига являлась источником литературы для Ленинграда и других мест. В Риге были люди, готовые самоотверженно работать. Многие из них, в отличие от Ленинграда, не были людьми с высшим образованием, но это были замечательные люди.
– Да, я помню, в Свердловске самиздат тоже был рижский. У вас была своя группа?
– Да.
– Сколько человек?
– Скажем так – взносы я собирал с четырех человек. Кроме того, Сильва Залмансон была ближайшей подругой моей жены.
– Как проходило следствие?
– Дней десять я вообще отказывался давать показания. Потом, когда они стали зачитывать показания Дрейзнера и Мафцера, я стал давать показания о том, что им было и так известно. Незадолго до ареста, например, я послал письмо Брежневу. Это письмо опубликовали на Западе. Они спрашивают: "Ваше?". "Да, – говорю, – и сейчас так же думаю". Весь материал против меня строится на деятельности в Риге, потому что из Ленинграда я уехал уже в 1967 году.
В докладной записке КГБ в адрес отдела административных органов ЦК КПСС о поведении Шпильберга на следствии и его деятельности говориться более подробно. (ссылка – Морозов стр. 79-80)
Секретно
СССР
КОМИТЕТ
ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ
при СОВЕТЕ МИНИСТРОВ СССР
14 января 1971 г.
№ 107/ч
гор.Москва
ЦК КПСС
Отдел административных органов
Докладываем, что заявление ШПИЛЬБЕРГА А.А. Комитетом госбезопасности рассмотрено.
ШПИЛЬБЕРГ привлечен к уголовной ответственности по обвинению в проведении антисоветской сионистской деятельности. Виновность свою он отрицает…
В 1966 году, проживая в г.Ленинграде, он совместно с единомышленниками ДРЕЙЗНЕРОМ С.Г., БУТМАНОМ Г.И., ЧЕРНОГЛАЗОМ Д.И. и МОГИЛЕВЕРОМ В.О. создал нелегальную организацию для распространения антисоветских сионистских идей и подстрекательства советских граждан еврейской национальности к выезду в Израиль, принимал меры к расширению ее состава и созданию денежного фонда: вовлек в организацию ряд лиц и установил ежемесячные членские взносы.
В том же году с его участием была размножена и распространена книга Л.Уриса «Исход», содержащая клевету на политику Советского государства.
В конце 1967 года, переехав на жительство в г.Ригу, ШПИЛЬБЕРГ установил преступную связь с сионистски настроенными МАФЦЕРОМ Б.М., АЛЕКСАНДРОВИЧ Р.И., ЗАЛМАНСОН С.И. и ЗАЛМАНСОНОМ И.И.
В июле 1969 года передал последним в целях размножения и распространения фотопленку с текстом брошюры «За возвращение еврейского народа на родину», содержащую измышления о положении евреев в СССР. В дальнейшем ШПИЛЬБЕРГ получил от ЗАЛМАНСОН и ЗАЛМАНСОНА несколько экземпляров изготовленной брошюры для ее распространения…
Осенью 1969 года ШПИЛЬБЕРГ принимал участие в разработке и обсуждении воззвания под названием «Ваш родной язык», носящего клеветнический характер, обеспечил изготовление фотопленки с тремя вариантами этого документа, передал МАФЦЕРУ (арестован по одному с ним делу) несколько кадров пленки для вручения членам так называемого «Всесоюзного координационного комитета»…
В начале 1970 года ШПИЛЬБЕРГ получил от МАФЦЕРА в целях распространения 1-2 экземпляра нелегального сборника «Итон-1» и 5 экземпляров «Итон-2», содержащие клеветнические измышления о внешней и внутренней политике Советского Союза…
Что касается утверждения ШПИЛЬБЕРГА относительно несостоятельности предъявленного ему обвинения, прокуратура разъяснила заявителю, что окончательный вывод о его виновности или невиновности принадлежит суду...
ЗАМЕСТИТЕЛЬ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ КОМИТЕТА ГОСБЕЗОПАСНОСТИ при СОВЕТЕ МИНИСТРОВ СССР
В.ЧЕБРИКОВ
– Какую линию защиты вы избрали на следствии, Арон?
– Советский суд не то место, где можно сводить личные счеты. У меня была четкая линия. Если свидетель давал против меня показания, я говорил, что его запугали, и поэтому он готов дать любые показания, которые хотел получить от него следователь, главное – понравиться, ублажить, не рассердить. Так я реагировал, например, на показания Мафцера.
– Он говорил то, что ему приказывали?
– Он не был провокатором… на самом деле он говорил правду, что, конечно, не извиняет его. Если бы политическая ситуация не изменилась, и Москва не забрала бы дела в свои руки, село бы много людей, которым в результате дали уехать до процесса: Цейтлин, Русинек, Валк и другие.
– Как держали себя на суде Рут Александрович и Михаил Шепшелович?
– Они держали себя хорошо.
– Вас обвиняли по семидесятой?
– Да… в Латвии у нее номер шестьесят пять, но это эквивалент семидесятой. "Недели накануне суда были напряженными. Власти явно нервничали в ожидании возможных протестов на Западе и держали в секрете дату суда до последнего момента. Контакты рижских евреев с их родственниками и друзьями за границей были резко сокращены, многим из тех, кто поддерживал отношения с заграницей, отключили телефоны. Попытки дозвониться из общественных телефонов прерывались, как только в них затрагивались чувствительные для властей темы". ("Рижский процесс. Евреи в Восточной Европе", том 6 №7, стр.76)
Но запугать рижских евреев не удалось. В марте 48 человек подписались под обращением в исполком Риги и в городское отделение милиции с просьбой разрешить им провести демонстрацию протеста против ареста их товарищей. Копии обращения были отправлены в Президиум Верховного Совета СССР и ЦК КПСС. В обращении подчеркивалось, что все арестованные пытались выехать легальным образом, но им отказали. Сам факт обращения с просьбой о выезде, писалось в обращении, свидетельствует о том, что арестованные не имели намерений вести подрывную деятельность против советского режима. (По материалам "Рижский процесс. Евреи в Восточной Европе", том 6 №7, стр.76)
Заседания суда проходили 24-27 мая 1971 г. в помещении клуба "Зиемельблазма" поселка Вецмилгравис, отдаленного пригорода Риги. Присутствовать на "открытом" судебном разбирательстве могли лишь те, кому по месту работы были вручены специальные именные пропуска. Из родственников подсудимых в зал суда были допущены: мать, сестра и жена Шпильберга, мать Шепшеловича, жена Мафцера, отец и дядя Александрович". ("Антиеврейские процессы в Советском Союзе 1969-1971 гг." т. 2. "Рижский процесс". Издание Еврейского университета в Иерусалиме и Центра исследований восточноевропейского еврейства 1979 год.)
Суд приговорил Мафцера к одному году лишения свободы в колонии строгого режима. Он признал свою вину и осудил прежнюю деятельность.
Арон Шпильберг получил три года, хотя ему инкриминировалось много меньше эпизодов, чем Мафцеру (4 против 17), и он, в отличие от Мафцера, не был членом ВКК. Михаила Шепшеловича приговорили к двум годам и Рут Александрович к одному году в колонии строгого режима.
Приговор был окончательным и обжалованию не подлежал.
28 мая 1971 года в "Комсомольской правде" появилась статья "Открытый судебный процесс в Риге", перепечатанная на следующий день газетой "Известия". Статья о процессе была помещена также в июньском номере "Крокодила". ("Антиеврейские процессы в Советском Союзе 1969-1971 гг." т. 2 "Рижский процесс". Издание Еврейского университета в Иерусалиме и Центра исследований восточноевропейского еврейства, 1979 год).
Процесс сопровождался многочисленными протестами внутри Советского Союза и за рубежом.
– Сиделось тяжело? – спросил я Шпильберга
– Что значит тяжело? Я сидел с хорошим настроением.
– Вы ожидали более сурового приговора?
– Не в этом дело. Три года это немалый срок в жизни человека, хотя у других осуждённых было больше. Дело в том, что мы не напрасно сидели… люди начали получать разрешения. Меня много возили по пересылкам. В харьковской тюрьме я сидел с украинским националистом. Его посадили за поэму, которую он написал и показал единственному человеку – своей возлюбленной. Та на него немедленно донесла, и он получил семь плюс пять. Я показал ему мой приговор, а там… я был среди основателей Ленинградской организации, чемоданы с литературой… и моим друзьям дали выехать. Он был счастлив, что советскую власть можно пробить, что в чем-то она идет на уступки.
– Когда вы приехали в Израиль?
– В 1973 году. Жена уехала за два месяца до моего освобождения. Я сам просил ее об этом. После освобождения я пытался подать заявление на выезд, но у меня не приняли документы. Тогда я поехал в Москву, остановился, как обычно, у Слепаков и решил выйти на демонстрацию одиночки. Я успел раскрыть лозунг, но тут же был схвачен. Леня Ципин, которому поручили побеспокоиться о присутствии иностранных корреспондентов, этого не сделал, так что демонстрация прошла относительно тихо. После этого в Риге мне установили надзор, а я опять поехал в Москву. На этот раз Кирилл Хенкин, с которым я накануне познакомился, организовал журналистское присутствие. Я вышел на демонстрацию у центральной приемной ЦК КПСС. Был холодный воскресный день, валил снег. Я был в дождевике, а под ним был спрятан плакат "Отпустите меня к семье в Израиль". Народу в воскресенье было довольно мало, так что это продолжалось какое-то время: я встал с развернутым плакатом в нише двери. Потом меня схватили, завели внутрь. Пришел человек в штатском. Я спрашиваю: "Кто вы?" Он: "Сотрудник КГБ". "Я с сотрудниками КГБ не разговариваю". Для них это непривычно, он отошел. Потом они ввели корреспондента, который фотографировал меня на улице. Его тоже схватили. Они ему по-русски что-то лопочут, а он по-английски говорит. Они английского не знают. Через некоторое время ко мне подходит корреспондент "Известий": "Почему вы дискриминируете советскую прессу?" "Ни в коем случае, – говорю, – пусть мне вернут плакат, и фотографируйте сколько хотите". Он ушел. Потом меня увезли в милицию, начали допрашивать. Через некоторое время появляются Слепаки, приносят еду. "Откуда вы знаете, где я?" – спрашиваю. "БиБиСи передает", – отвечают. Мой арест сам по себе может и не вызвал бы такой бури, но они задержали корреспондента "Ассошиайтед пресс", не давали ему связаться с консульством, нарушили консульскую конвенцию… мировой скандал. Меня отправили поездом в Ригу. Через некоторое время, на Рош Ашана, я решил навестить мать в Ленинграде, никаких акций не планировал, никого не предупреждал о подстраховке. Но они, видимо, занервничали, схватили меня на перроне. Я тоже испугался, потому что никто же не знает. Кричу: "Люди, помогите!", а они: "Успокойтесь, у вас разрешение. Идите и получайте". Не нашли лучшего способа разрешение выдать.
Кишиневский процесс
По Кишиневскому процессу проходили девять еврейских активистов. Пятеро из них – Аркадий Волошин (1946), Александр Гальперин (1946), Харий Киржнер (1946), Семен Левит (1943) и Лазарь Трахтенберг (1947) – были членами кишиневской организации, возникшей вначале как филиал Ленинградской организации. Ребята приобщились к сионистской деятельности будучи студентами Ленинградского политехнического института. Анатолий Гольдфельд, ленинградец, ввел их в состав Ленинградской организации. После возвращения в Кишинев члены группы продолжили работу среди кишиневских евреев: преподавали иврит, историю и культуру. Шестой проходивший по процессу кишиневец, Давид Рабинович (1947), был активистом еврейской самодеятельности, входил в число ближайшего окружения организации, но ее членом не был. Трое остальных – Анатолий Гольдфельд (1946), Давид Черноглаз (1939) и Гилель Шур (1936) – были ленинградцами и членами Ленинградской организации. Власти предпочли судить их в Кишиневе. Почему? Гилель Шур, например, в Кишиневе никогда не был и лично никого там не знал. Он выразил в связи с этим протест и отказался давать какие бы то ни было показания.
– Почему они решили судить ленинградцев в Кишиневе? – спросил я Гилеля Бутмана, проходившего по Второму ленинградскому процессу (инт. Автору 21.11.05).
– Они были связаны с кишиневской группой, имели некоторое отношение к краже блоков множительного аппарата "Эра" в Кишиневе и переправке их в Ленинград.
– Они были членами Ленинградской организации, жителями Ленинграда… По логике вещей их должны были вести вместе с вами?
– Их допрашивали, конечно, и по нашему делу, это точно, но решили посадить по кишиневскому. Со мной они тоже долго колебались, не знали, в какой процесс посадить – самолетный или околосамолетный. В конце решили посадить в околосамолетный, чтобы связать Ленинградскую сионистскую организацию с планом захвата самолета. По кишиневскому делу меня тоже допрашивали в качестве свидетеля.
В те времена евреи составляли пятую часть населения Кишинева (43 тысячи), многие имели родственников за рубежом. У них еще сохранялись еврейские культурные и сионистские традиции.
– В какой еврейской самодеятельности ты участвовал в шестидесятые годы? – обратился я к улыбчивому, жизнерадостному Давиду Рабиновичу (инт. 29.03.07)
– В 1965 году в Кишиневе открылся Еврейский народный театр, в нем принимали участие многие молодые люди. Его открыли законными путями на территории Дома молодежи. Было там два энтузиаста по фамилии Шварцман (однофамильцы). Режиссером был Рувим Левин, профессионал. Нам дали зал и все, что нужно для создания спектакля. Когда начали выступать, затраты окупились десятикратно.
– Народ валом шел?
– Не то слово. Гастролировали по городам Молдавии, Украины. Все постановки были на идише. До этого такой театр был только в Вильнюсе, и мы с ним быстро побратались. Нельзя сказать, что мы были большими сионистами, но внедрять любовь к еврейству, к идишу – это делали от души.
– Откуда такая любовь к еврейству, к идишу?
– Мои родители были сионистами. Папа окончил гимназию Маген-Давид в Кишиневе, мама – гимназию Режина Мария. Бессарабия была частью Румынии с 1918 по 1940 год, тогда это было. Папа также прошел ахшару (ивр. подготовку.) для эмиграции в Палестину. Но поскольку он к тому времени уже отслужил в румынской армии, то по его мандату поехал юноша, которому грозил призыв в армию. Дома говорили только на идише. Я первые семь лет никакого другого языка не знал. Когда начался театр, я тут же туда побежал, и родители это очень приветствовали.
– Родителей не тронули при присоединении Бессарабии к СССР?
– Отца сразу же мобилизовали в армию, он был железнодорожником, а нас как семью военнослужащего отправили в тыл.
Вернувшись в родные края, кишиневские члены Ленинградской организации развили серьезную деятельность. Ряды активистов росли, и они приступили к осуществлению амбициозных проектов. Началась подготовка и организация всесоюзных летних лагерей, открылись ульпаны, наладились связи с Москвой, Одессой и другими городами.
Изготовление учебных материалов фотоспособом – дело громоздкое и медленное. Они искали способ его усовершенствовать. Купить копировальную технику в открытой продаже было невозможно, поэтому, когда они узнали, что в одном из институтов в подвале пылится старая копировальная машина "Эра", они изъяли из нее некоторые части и переправили в Ленинград. Кража обнаружилась, но виновных не нашли, и работавшего в этом институте Давида Рабиновича обвинили в халатности и оштрафовали. (по материалам Шроетер 219).
– Где ты работал, Давид, – обратился я к Рабиновичу (инт)
– Был такой институт – Молдкооппроект, молдавская кооперация. Я заведовал в нем светокопировальным бюро. Когда ребята вернулись из Ленинграда и начали искать выход на евреев, они, понятное дело, пришли в наш театр. А поскольку в театре я был одним из лидеров, они вышли на меня. Мы подружились, мне шел двадцать первый год. Ребята начали открывать ульпаны, учебников не хватало. Я как-то взял учебник и скопировал для себя на "Эре". Ребята увидели, ахнули, охнули. "Сколько вам нужно?" – спрашиваю. Сделал я сотню, потом другую. Им понравилось, глаза загорелись. Тогда я предложил: "Давайте ее сопрем". Это была моя идея, виноват... Там было несколько машин. Одна работала, другие стояли, блоки запасные были. Они инженеры, посоветовались и решили: можно не трогая работающую машину набрать элементы печатного блока и потом все это собрать. Так и сделали. Получился чемодан и несколько свертков. Но, в конечном счете, труд оказался напрасным, если не считать обвинений на процессе, потому что машину так и не запустили. Более того, на суде зачитали заключение экспертов, что такую машину можно воссоздать только в заводских условиях. Это были еще большие машины "Эра-М" с селеновыми кассетами, там некоторые технологические процессы можно было воспроизвести только на заводе.
– Они украсили этим эпизодом процесс…
– Да, до результата мы не дошли. Как в самолетном процессе – к самолету подошли, а дальше уже ничего не было.
– Как обнаружилась пропажа?
– Части на балансе, проверили, начали искать, ничего не нашли, обратились в милицию. Там ничего не поняли. Следователь потом читал мне их запись и смеялся: "Из института сообщили, что пропали какие-то лампочки". Они не представляли, что это такое, не знали, что искать. Мне влепили выговор за пропажу и оштрафовали на двести рублей. А вот когда ребят в Ленинграде посадили и следствие вышло на этот чемодан, это вернулось к нам уже на более серьезном уровне.
– Тебе дали год?
– Да. Если бы они выделили кражу в отдельное дело, то с меня бы, конечно, посыпалось. А так, рядом с ними я был не так уж заметен. У них организация, идеология, связи с городами, а я – "мелкий вор на почве сионистского угара" (шутка у нас такая в зоне была). Следователи пытались меня дожать, чтобы выйти на еврейский театр, но тут уж я не дрогнул... "Какие отношения были между Гальпериным и еврейским театром?" "Никаких, личная дружба, больше ничего" "Они в театр ходили?". "Нет". "А где же вы познакомились?" "Даже не помню, может, в городе на Комсомольском озере, а может – в другом месте, не помню". Решил, тут я сгину, но театра они не получат. Так оно и было: ребят вызывали на допросы, были обыски, но никого не посадили.
На сионистском съезде в Ленинграде 13-14 июня 1970 года, за два дня до разгрома, кишиневцы выделились в собственную организацию и в этом качестве были приняты в ВКК.
Гольдфельда и Черноглаза арестовали 15 июня 1970 года вместе с другими членами Ленинградской организации. Гальперина и Рабиновича взяли 23 июля. Пятого августа в Ленинграде арестовали Гилеля Шура, семнадцатого августа – Волошина и Трахтенберга, десятого ноября Левита и Киржнера. У арестованных и их знакомых произвели обыски. Взяли, как обычно, все имевшее отношение к еврейству, а также то, что могло быть привезено из-за границы. Самый большой срок на процессе – пять лет – получил Давид Черноглаз.
– Почему некоторых ленинградцев судили по Кишиневскому делу, ведь их деятельность протекала в Ленинграде, их организация действовала в Ленинграде? – обратился я к Давиду (инт.)
– Нас вполне могли судить по Ленинградскому делу. И не только нас – кишиневских и рижских ребят могли судить по Ленинградскому делу. Почти всё следствие я прошел в ленинградском ГБ, и тогда у нас было одно общее дело.
– Общая организация. Еще непонятно, чтó было бы для вас лучше...
– Ну, организация была и в Риге, и в Москве.
– Ни в Риге, ни в Москве отношения не формализовались. Членства не было, на пятерки не разбивались, устава не принимали. Там была неприятная для властей, но внешне вполне открытая и законная деятельность. Большая разница.
– Давай разберемся. ВКК (Всесоюзный координационный комитет) – это ведь тоже организация, причём не в масштабах города, а всего Союза. Идея, как известно, московская, а исполнение совместное. Никто не афишировал изготовления и распространения самиздата, связей, источников финансирования и прочего. В Москве на определённом этапе тоже разделились на открытую и закрытую группы. С другой стороны, Ленинградская организация только в самом начале, меньше года, была чисто конспиративной. Уже ульпаны были по существу открытой формой работы. Тем более – проведение еврейских праздников и памятных дат. А подача заявлений на выезд и письма протеста – супероткрытая форма. Мы прекрасно обходились без устава почти всё время. Нужда в нем возникла за два месяца до арестов в связи с необходимостью остановить партизанские действия одного из товарищей. Устав, кстати, так и не был введён в действие.
– Когда нужно было собрать деньги – мы тоже собирали, и если нужно было кому-то помочь – помогали. Но зачем называть это членскими взносами, а не обычной человеческой взаимопомощью? Зачем эта игра в организацию, конспирацию, пятерки? Зачем простые и понятные отношения формализовать уставом? Это же следственный жаргон для обозначения враждебной режиму деятельности.
– С моей точки зрения, вначале существование организации в условиях Ленинграда было оправдано и даже необходимо. Ведь то, что можно было делать открыто в Москве или в Риге, было невозможно в Питере. Разделение на автономные группы – ты их назвал "пятёрки" – повышало живучесть и освобождало инициативу. У нас не было "лидера", и комитет не руководил, а координировал: член комитета был всего лишь представителем своей группы. Не было особой процедуры приёма в организацию, не велись протоколы и прочее. Но и эта рыхлая структура стала лишней, а потому и вредной примерно к середине-концу 1969 года. К этому времени большинство членов организации подали на выезд либо готовились к подаче, перешли к открытой борьбе и, следовательно, полностью и сознательно деконспирировались. Только тяжелый внутренний конфликт помешал нам перестроиться и, быть может, самораспуститься. В комитет последовательно входили Шломо Дрейзнер, Арон Шпильберг, Анатолий Гольдфельд, Владимир Могилевер, Гилель Бутман, Лев Коренблит, Лёв Ягман (Агмон) и Лассаль Каминский. Я входил в него с самого начала и почти до конца. Вышел когда понял, что комитет запутался в политиканстве и не способен перестроить организацию для открытой борьбы за выезд. Ну, а КГБ для квалификации "организационной деятельности" достаточно двух человек.
– Даже и это не всегда нужно, бывало... Тебе не кажется, что существование организации вашего типа сильно поднимало планку риска, и не только для членов организации. Так, во всяком случае, думали москвичи, прошедшие лагеря.
– Власти руководствовались не столько формальными признаками организации, сколько опасностью для режима и общей конъюнктурой. Ты ведь знаешь, как сажали активистов по абсурдным обвинениям в хранении оружия и наркотиков, сопротивлении властям, хулиганстве (Холмянский, Эдельштейн, Лейн и другие персонажи процессов восьмидесятых годов). У тебя самого, насколько я знаю, были такие эпизоды. А с другой стороны – возьми ВКК: Всесоюзная организация, материал на Вилю Свечинского и других есть, латвийская ГБ возбуждает дело, а Москва спускает его на тормозах. Более того, она даёт Свечинскому – им очень хотелось его посадить, он центральный человек в Москве и во всём движении – возможность выехать. Почему? Политическая конъюнктура. Я уверен, что решение о наших арестах определялось не наличием организации, а попыткой связать нас с захватом самолёта и скомпрометировать этим всё движение. Теперь про то, что ты называешь "вполне открытая и законная деятельность". У нас была установка воздерживаться от действий, которые можно было бы истолковать как противозаконные и антисоветские. Мы не распространяли общедемократический самиздат, хотя и читали его, а из нашего самиздата изымали всякую критику режима. Позиция принципиальная: "мы – евреи, насильственно удерживаемые в Союзе, и не нам менять российские порядки". Все мы читали статьи Жаботинского о евреях в русской революции. Этим, естественно, мы стремились уменьшить и степень риска, хотя иллюзии, что это гарантирует защиту, у нас не было. План захвата самолёта полностью противоречил этой позиции, и я считал его совершенно неприемлемым. Теперь, почему нас перебросили в Кишинев? Им, по-видимому, было необходимо разгрузить Второй ленинградский процесс и одновременно усилить Кишиневский. По Ленинградскому и без нас проходило 9 человек.
– Члена Ленинградской организации Шпильберга судили в Риге...
– Он к этому времени уже около трех лет жил в Риге, более того, был там одним из центральных активистов, входил в руководящую пятерку и стал "паровозом" по Рижскому делу.
– Т.е. главным обвиняемым?
– Да… на лагерном жаргоне "паровоз" имеет более широкое значение. Этот тот, к кому по делу "прицеплены" другие. При этом он не обязательно получает самое большое наказание. Он центральная фигура в деле. Вот в кишиневском деле центральной фигурой был Гольдфельд, хотя он получил на год меньше меня.
– Почему так?
– Потому что Гольдфельд организовал кишинёвскую группу, когда они ещё учились в Ленинграде, постоянно был с ними на связи. Но я старше их, дольше этими делами занимался, был одним из основателей организации и имел больше эпизодов, более веских эпизодов. Наконец, все обвиняемые в Кишинёве, кроме Рабиновича, были моими учениками в питерских ульпанах. Им, видимо, хотелось усилить Кишиневское дело, там были невинные какие-то дела: ульпаны, еврейский самиздат, летний лагерь. К этому можно добавить, возможно, льстя самому себе, что моя линия защиты и поведение на следствии могли быть неудобны для властей в Ленинграде. Питер – более звучное место.
– Украсть на благо сионизма и еврейской культуры множительную технику, да еще группой – сионистская уголовщина получалась.
– Именно это ГБ и хотела изобразить: смотрите, мол, какие уголовники! Но "кража" запчастей, ты же понимаешь, и по весу статьи, и по значению для власти, и для публики… не за это же нас на самом деле сажали. Кстати, и здесь у них случился прокол. На суде Саша Гальперин заявил, что его показания, будто бы Гольдфельд и я "подстрекали" его к краже, это самодеятельность следователя. В результате обвинение в соучастии через "подстрекательство" развалилось, и пришлось им удовлетвориться статьёй о "заранее не обещанном укрывательстве". Слушая всё это на суде, начальник следственного отдела ГБ сидел и нервно грыз карандаш.
– У тебя была семидесятая статья?
– Да, семидесятая и шестьдесят четвёртая (измена родине). У меня, Гльдфельда и Шура были только статьи российского уголовного кодекса.
– В Молдавской республике применяли российский кодекс?
– Когда им надо…Ты что, веришь в российскую социалистическую законность? Отец Давида Черноглаза врач, хирург. Он прошел всю войну и закончил ее главным врачом крупного госпиталя. Мать – библиотекарь. "Родители, особенно отец, – вспоминал Давид (инт), – еще успели получить некоторое еврейское воспитание. Отец владел хорошим литературным идишем и бегло читал на иврите, любил и знал еврейский музыкальный фольклор, был поклонником еврейского театра и тяжело переживал его закрытие". Во время Синайской кампании 1956 года Давиду было 17 лет, и она повлияла на него так, как на многих из нас через одиннадцать лет повлияла Шестидневная война: распрямила душу и разорвала гнетущие, парализующие ее путы.
– В 1953 году, во время кампании против врачей-отравителей, отец ждал ареста, – вспоминает он (инт), – не дождался, к счастью. Его знакомых арестовывали, допрашивали, увольняли… жуткое ощущение. И вся эта атмосфера, и школа, и ученики, и учителя, а мне 14 лет... ощущение, как перед погромом. Через год-два я стал интересоваться еврейством, историей, а еще через год – Синайская война. Я помню, отец слушает радио на идише, я прошу: "переводи", а он отмахивается: "не мешай слушать". Он болел за Израиль со дня его основания. Эта война многое для меня определила. Я начал понимать, что в Союзе мне делать нечего, нужно готовиться к будущей жизни. Как это делать, я еще не знал, но цель определилась.
– Когда ты перешел к практическим действиям?
– На втором-третьем курсе института начинает складываться группа со вполне сионистской ориентацией… человек шесть-восемь.
– Как ты их находил?
– Искал среди знакомых, объяснял свою позицию, убеждал. Мы довольно регулярно встречались, обменивались информацией, обсуждали выезд в Израиль... теоретически.
– Кто был лидером?
– Формальных лидеров не было. Инициатором был я: я их искал, большинство познакомились через меня. Был один человек старше нас по возрасту, Бен Товбин, он был авторитетен в практических, житейских делах.
– Думали об опасностях?
– Думали, понимали, конспирировались. Я раздобыл томик Дубнова, готовил курс еврейской истории, провёл несколько занятий. Советскую книжку Ю.Иванова. "Государство Израиль, его экономика и политика" мы снабдили комментариями (от руки), потом купили еще два экземпляра, продублировали, вклеили машинописное обращение и пустили по рукам. Пытались передать на Запад протест в связи с разгромом еврейского кладбища в Сестрорецке, под Ленинградом. Слушали и записывали радиопередачи из Израиля. До иврита мы не дошли, не было ни преподавателя, ни учебника.
– Сколько это продолжалось?
– Года два.
– До окончания института?
– Нет… окончания не было. Накрыли нас, привезли в "Большой дом", "побеседовали" и вечером отпустили. А потом – меры общественного воздействия. Нас исключили из институтов: меня – с четвертого курса, Володю Томаринсона, Гену Гревнина, Шифмана, Якобсона, Товбина уволили с работы… всех и не упомню: дело было в 1960 году. Это был, видимо, тот короткий период, когда была установка проводить профилактику. В результате – армия. Жаль, что не посадили, много бы по молодости не дали, зато уехал бы в Израиль ещё в1968-69.
– Три потерянных года?
– Ну, что-то я там приобрел в смысле жизненного опыта, но, забегая вперед и сравнивая с лагерем, могу сказать, что условия в армии были хуже... по внутреннему ощущению.
– Муштру и казарму можно сравнивать с лагерными ограничениями?
– Близко. Армию отличало общее хамское отношение. В лагере ведь мы могли за себя постоять и с этим считались. Советский солдат это не человек, это… отбросы, объект, на помыкании котором начальник строит карьеру. Да и окружение примитивное.
– Питание?
– По определению советский солдат всегда голодный. Это голод особый, от недостатка белков и витаминов, как и в лагере. Во Владимирской тюрьме, конечно, было хуже, там голод настоящий.
После службы в армии в 1963 году Давид вернулся в город Пушкин, заочно закончил институт и попытался восстановить прежние связи. Не получилось: кто-то уехал, кого-то сильно напугали. Он начал искать новые знакомства. На это снова ушли год-два. К 1965 году начала складываться новая группа.
– Тебя не напугали?
– Меня не напугали. Кое-чему научили, добавили опыта, избавили от наивности и… здорово разозлили. До этого я жил под крылышком у родителей, а тут… В новую группу входили Товбин, Могилевер, его к сожалению уже нет с нами, и Шпильберг. Шпильберг старше меня на год, Могилевер на год младше. Все окончили ВУЗы. Еще молодые, но уже с некоторым опытом. У группы, естественно, было окружение: сочувствующие, в чем-то помогавшие, но не посвященные. Мы регулярно встречались, у нас даже были членские взносы, возникло взаимопонимание и доверие. Мы, конечно, искали возможности выезда. Из Прибалтики понемногу уезжали. Шпильберг переехал туда, вышел через знакомых на местных сионистов. Они там не очень-то и прятались. В еврейской среде знали, что это люди, которые интересуются Израилем: Марик Блюм (в Израиле Мордехай Лапид, к сожалению, погибший около десяти лет назад) – очень яркая личность, Лея Словина. У них был там свой круг. Шпильберг, вернувшись, сообщил, что выезд есть, несколько десятков в год, но это исключительно старики, без образования и с родственниками в Израиле. Т.е. это не мы. Шпильберг рассказал о некоторых формах их работы, о праздниках… Позднее мы получали от них через Цала, Словину и Сильву Залмансон большие тиражи самиздата, сотни экземпляров.
– Когда в ноябре 1966 года вы объединились с группой Бутмана-Дрейзнера, вы сформулировали программу организации.
– Мы не писали ее на бумаге. В ней было всего 2 пункта: поиски возможности выезда и противодействие ассимиляции, пробуждение интереса к еврейской теме и Израилю, такой еврейский ликбез. Мы этим много занимались. Ведь невозможно годами сидеть и повторять – я хочу в Израиль, это моя мечта. Человеку нужно жить в этом… В обвинительном заключении было написано, что под видом изучения еврейского языка и истории мы занимались пропагандой эмиграционных настроений.
– Нет такой статьи – за разжигание эмиграционных настроений.
– Правильно, поэтому в приговоре записали проще: "распространение сионистских антисоветских настроений" в ульпанах. Могилевер преподавал иврит, я – историю. Были и другие учителя. Со временем часть учеников становились учителями, из моих кишинёвских подельников – Гольдфельд, Гальперин, Левит. Мы начали с двух ульпанов, а закончили десятью, включая филиалы в Кишиневе и Вильнюсе.
– Как при таком подходе вы вышли на самолет?
– Разногласия в объединенной организации возникли с самого начала. У нас была установка на просветительскую деятельность. Круг Дрейзнера и Бутмана считал, что систематическая разъяснительная работа и просвещение обречены на провал, невозможны в условиях Советского Союза. Они считали, что необходимо осуществить эффектную одноразовую акцию, способную встряхнуть и советскую власть, и еврейский мир.
– Они хотели листовки разбросать на 9 мая. Обсуждался вариант с воздушными шарами.
– Были разговоры. Они знали, что я работал в агрохимической лаборатории, и пытались выяснить, как можно произвести определенное количество водорода. Как только я понял, зачем нужен водород, ответил: "Нет, не будет вам водорода". От этой идеи отказались. Но, в конце концов, такая установка привела к идее захвата самолета.
– Они считали, что такая акция должна привлечь внимание к проблеме выезда?
– Да, причем не только своего личного, а общего выезда.
– Значит, вы считали, что нужно постепенно готовить людей к выезду, готовить борцов, а они считали, что такой подход обречен на провал, поскольку все равно раскроют и посадят. Лучше ударить один раз, но так, чтобы все услышали?
– Они не считали что это лучше. Они считали, что это единственная возможность.
– Но они ведь тоже преподавали иврит и историю, т.е. просветительская деятельность не была им чужда.
– Вначале они были против распространения самиздата и просветительства вообще. А потом, душа-то еврейская, они уже не могли не заниматься самиздатом и ульпанами в то время, когда другие делали нужное и важное дело… даже если это вело к деконспирации.
– Что они предлагали сделать?
– Вначале это была идея открытого коллективного письма протеста с объяснением позиции и требованием выпустить в Израиль.
– Адрес?
– На Запад, в пространство, не так важно, кому конкретно.
– Ты говоришь о 1967 годе?
– Даже о конце 1966 – начале 1967 года. Это была принципиальная позиция. Пропагандистская работа – это просто деконспирация, которая может помешать. Несколько месяцев мы толкли воду в ступе.
– Но такая акция – это еще бóльшая деконспирация.
– Да, разумеется, но она же конечная, после нее уже ничего нет. С нее начинается и на ней заканчивается. Либо мы в Израиле, либо в лагере. Все остальное уже не важно.
– Сколько людей предполагалось привлечь в эту акцию?
– Не поручусь за точную цифру, да ее и не было. Полагаю, пять-десять человек.
– И какой была реакция твоей группы на это?
– Идея хорошая, но совершенно несвоевременная. Это, возможно, было бы оправдано, если бы мы имели широкую общественную базу. Евреев, желавших ехать в Израиль, еще очень мало, считали мы, призыв не будет услышан, за нами никто не последует.
– Это было до Шестидневной войны.
– До. После нее идея практически умерла. Она возродилась в 1969-70 годах, когда началась открытая борьба за выезд. Мы с женой подали в сентябре 1969 года. В декабре получили отказ. В январе 1970 года из Ленинграда ушло первое коллективное письмо протеста, подписанное Лассалем Каминским, Могилевером, мною и другими. Потом было ещё несколько писем, число подписантов раз от раза увеличивалось, а тон становился всё более резким. Мы вышли из подполья и перешли к открытой борьбе. При этом Бутман сам письма не подписывал и документов на выезд не подавал. Полагаю, не из страха, а чтобы сохранить определенную степень конспирации.
– Т.е. акции по захвату самолета предшествовали некоторые предварительные проработки. Был поиск взрывной акции.
– Самолет был логическим продолжением этих поисков. Хотя впервые высказал идею захвата самолета, как известно, Дымшиц.
– Кто был лидером группы в Кишиневе?
– Александр Гальперин, сегодня он профессор в Израиле.
– Вас арестовали 15 июня.
– Большинство. Некоторых добирали позже.
– Ощущение после ареста?
– Скверное, конечно… В принципе мы понимали, чем занимаемся, и арестов ждали, но как раз тогда появились признаки, что наиболее активным разрешат уехать. Ещё большей неожиданностью было предъявление расстрельной статьи в "измене родине".
– Вы не знали о попытке захвата?
– Нет. Было такое впечатление, что акция отменена, и мы вернулись к обычной жизни. Арестовали на работе, в агрохимической лаборатории – вызвали в кабинет заведующего. После некоторых препирательств обшмонали… поверхностно так: оружие искали, боялись чего-то.
– Ну, как же, захват самолета, инструктаж-то они видимо соответствующий получили. Ордер на арест предъявили?
– Нет, но сказали что это арест, а ордер в ГБ. Увезли в "большой дом" – кабинет следователя, предъявление постановления, шмон при понятых, первый допрос с протоколом. А потом тюрьма, процедура приема, снова основательный шмон, фотографии, отпечатки пальцев.
– И – в подвалы КГБ?
– Это не подвал. Это отдельное, мощное, добротное здание царской постройки, находящееся в закрытом дворе. Там еще Ленин сидел. В Ленинграде КГБ занимает целый квартал, его с улицы не очень видно, а внутри прекрасная, большая, почти пустая тюрьма.
– Ты сидел один?
– Сначала с карателем времён Второй мировой, но через некоторое время потребовал, чтобы нас рассадили. Потом около месяца один, а потом поочерёдно с тремя "наседками" (камерными осведомителями – Ю.К).
– Когда этапировали в Кишинев?
– Примерно через четыре месяца, когда следствие в Ленинграде практически закончилось. Как мы узнали, 14 июня, за день до ареста, было формально открыто дело номер 15 по захвату самолета и прочим преступлениям. Только к концу следствия его разделили на несколько дел. Вообще, Первый и Второй ленинградские процессы, суды в Риге и Кишинёве, отдельные суды над Вульфом Залмансоном и Борисом Азерниковым – всё это начиналось как одно общее дело.
– Ты знал о других арестованных?
– Принцип у них вообще и в КГБ особенно – полная изоляция. Там не было ни газет, ни радио, я уже не говорю об адвокате или каких-то контактах. Следили строго. Перестукивание пресекалось мгновенно. Это не то, что в Кишиневской тюрьме, где можно было переговариваться. Но все же видно, как продвигается следствие, и по отдельным намекам картину разглядеть можно… не в деталях, но в целом – да.
– Давить пытались?
– Постоянно…
– Психологически или другими методами тоже?
– Только психологически… Ни на меня, ни на других не было физического воздействия. Максимум, что позволил себе мой следователь, и то не в Питере, а в Кишиневе, это стучать кулаком по столу и кричать.
– В карцер не сажали, питания и передач не лишали?
– Карцером грозили, но не сажали. Питания не лишали. Кормили в Питере нормально. Но очень жесткая атмосфера. Свет в камере, руки над одеялом, постоянный надзор. В Кишиневе в подвальной камере держали тех, кто плохо себя вел на следствии. Я в ней несколько месяцев провел, всю зиму. Холодная, темная, сырая, потолки низкие, воздуха мало… тесно, двух шагов не сделать, параша внутри. Психологические методы были разные, но они сводились к двум основным. Первый – из раза в раз тебе объясняют: "Надеяться не на что, образованный же человек, понимаешь советскую власть. Не рассчитывай ни на адвоката, ни на суд. Мы все вместе. Что вот там, – показывают на потолок, – решат, то и будет. Не забывай, статья у тебя расстрельная".
– Это – следователи?
– Да. "Единственное, на что ты можешь рассчитывать, это на сотрудничество со следствием. Вот посмотри на 70 статью: там срок максимальный семь плюс пять, а минимальный – шесть месяцев". Представляешь, что советская власть удумала, какой разброс! Я и на примере других знал: то, что ты сделал, имеет значение для квалификации, т.е. какую тебе статью определят, а для срока решающее значение имеет то, как ты ведешь себя на следствии. Это первое. Второе – семья и близкие люди. "Они находятся в тяжелом положении – повторяют тебе из допроса в допрос. – Они будут в еще худшем положении, и от тебя зависит – либо ты их спасешь, либо они из-за тебя погибнут". И это на фоне полной неизвестности и изоляции, все с кем ты в контакте – следователи, прокурор, вертухаи, даже сосед по камере, все против тебя, и так изо дня в день, из месяца в месяц. Есть предел того, чтó человек может выдержать.
– Кто-нибудь "кололся"?
– Было. Но потом все без исключения безупречно вели себя в лагере.
– Они еще давили тем, что, якобы, все знают. Мол, другие сотрудничают, а ты, по дурости, только накручиваешь себе годы тюрьмы.
– Или – "Другие дают против тебя показания, а ты молчишь. Какой смысл?" И это действует. Таким образом меня пытались колоть в самом начале, но они только дали мне информацию... я быстро сообразил, что источник их осведомлённости – наружное наблюдение.
– В той или иной степени показания давали многие. Почему, с твоей точки зрения, тяжелый осадок остался только от поведения двух-трех человек?
– Потому что кололись по-разному. Смотри, в Израиле и на Западе существует понятие "государственного свидетеля", а в Союзе некоторой аналогией этому было признание судом "добровольной помощи следствию", что гарантировало уменьшение наказания. По нашим процессам эту "медаль" получили три или четыре человека из тридцати пяти, в Кишинёве – ни один. Какие-то показания давали почти все, но по-разному. Кто-то начал отвечать на вопросы под давлением, от слабости. Но когда человек говорит о том, о чем его даже не спрашивают, это уже не слабость, а расчет. То, что ГБ что-то знает, это их частное дело, но когда показания начинают фигурировать в протоколах с подписями, это уже материал для обвинения, инструмент давления на других, основание для новых арестов. Большинство обвиняемых, признавая факт существования организации и членства в ней, настаивало на том, что организация не преследовала антисоветских целей, действовала в рамках закона, а они сами стремились легально выехать в Израиль и интересовались еврейской культурой. Члены самолётной группы говорили примерно то же, объясняя, что на захват самолёта их вынудила невозможность законно покинуть СССР. Надо сказать, что попытки играть со следствием, изображать раскаяние и при этом стараться что-то скрыть, неминуемо проваливаются. Гебисты не Бог весть какие мыслители, но работают профессионально и умеют расставлять ловушки. Иногда надо быть готовым сказать "не отвечу", на худой конец, "не помню", "не знаю". Я придумал такую формулу: "я хотел бы воздержаться от ответа на этот вопрос". Выпендривался, конечно.
Те, кто остались на свободе, прошли через тяжелые допросы. Каждый мог превратиться из свидетеля в обвиняемого в любую минуту и понимал это. Почти все выдержали достойно. Оказалось, что с чисто практической точки зрения "глухая несознанка" – наиболее верный путь. Занятный эпизод был у Бена Товбина. Дважды его допрашивали по нескольку часов – безрезультатно. На очередном допросе следователь оставил его одного, пусть мол, потомится в неизвестности. Вернувшись через час, он обнаружил Бена спящим. Бена обругали и выгнали вон. Больше его на допросы не вызывали, а через несколько месяцев, ещё до судов, отпустили в Израиль. Не у всех, конечно, это заканчивалось благополучно. Виктор Богуславский, за которым ходили по пятам, провели у него обыск, сумел собрать сведенья об арестованных, обвинениях, ходе следствия и передать все это на Запад. Его обращение "Освободите моих товарищей" стимулировало протесты на Западе. Он организовал денежную помощь семьям арестованных, но вскоре сам был арестован. Работу продолжил Гилель Шур. После разговора с ним некоторые свидетели отказались от прежних показаний. Гилель тоже был арестован. В постановлении об их аресте так и было записано: "мешают следствию".
– Как прошел суд?
– Советский суд – это прежде всего спектакль. В моей памяти он остался как большое и веселое представление. Саша Гальперин и другие отказались от показаний, данных на следствии. Это в частности означало, что с меня свалилась статья о подстрекательстве к краже. На суде выяснилось, что некоторых свидетелей нет. Их вызывают, а они не являются. Не являются – доставьте! Доставить не могут. Почему? Потому что вне досягаемости – уехали за границу. Свечинский, например, Бен Товбин и другие. И это объявлялось. Значит, начался выезд. А когда свидетелей доставляли, становилось ясно, что за пределами тюрьмы атмосфера совсем другая: ребята не только не были напуганы, они подтрунивали над судом. Одна девушка пришла на суд в бело-голубом платье с огромным маген-давидом на груди. Другой свидетель заявил, что может давать показания только по-еврейски. Ему говорят: "Вы же два института окончили". "Нет, нет, не могу, я волнуюсь. Только на родном языке". Послали искать переводчика, не нашли, и – махнули рукой. Некоторые отказывались от показаний, а это статья, между прочим. Им втолковывают: "Скажите хоть что-нибудь, и все, свободны". Нет, дело принципа – подразнить этих гусей. В отношении пяти свидетелей суд вынес частное определение о возбуждении дела за отказ от дачи показаний. Их судили, дали по несколько месяцев принудительных работ, а потом отпустили в Израиль. Судья путался в материалах дела. А зачем ему знать дело, если всё без него решено? Такие эпизоды нас сильно позабавили и подбодрили.
– Вы сидели все вместе?
– Да, и это была радость – первая встреча со времени ареста. Привезли на суд некоторых осужденных по другим процессам. Марк Дымшиц был под расстрельным приговором – сильный человек, в их игры не играет, не сломлен. Приводят Гилеля Бутмана – держит себя уверенно, отвечает с достоинством и вовсе не то, что от него хочет услышать суд. Его быстренько уводят. Приводят Виктора Богуславского. Спрашивают: "Богуславский, откуда вы брали антисоветскую литературу?" "Из тумбочки" – отвечает. Судья недоумевает: "Из какой такой тумбочки?" И дальше в том же духе. Потом судье надоело: "Уберите, проку от него никакого". Привезли Арона Шпильберга из Риги, известного упорством и бурным темпераментом. Его даже на трибуну не выпустили. Он так и прошел всё следствие и суд, не согласившись ни с единым словом обвинения. Такого свидетеля показывать нельзя. Короче, сценарий им сильно подпортили. А для нас это было первое известие о том, что происходит на воле. Ведь было опасение, что раздавят движение, запугают людей, уничтожат все! А оказалось – нет, даже сильнее стали, алия началась. Так что суд для нас окончился на оптимистической ноте. Да и наказания, которые мы получали, были нестандартно мягкими для Советского Союза, особенно в Кишиневе и Риге. Даже по самолетному делу сценарий предполагал расстрел, а его отменили.
– Вы уже знали, как закончилось самолетное дело?
– Да. Кишиневская тюрьма была уголовной, там давали читать местные и центральные газеты, работало радио: считалось, что это полезно для воспитания уголовников. Режим мягче, а бытовые условия похуже.
– Отношения в камере?
– Как себя поставишь, но в целом – образованный человек по политической статье – это статус. В камере почти всегда была наседка. Я их довольно быстро вычислял.
– На следствии труднее, чем в тюрьме?
– Смотри, лагерь это рутина, тяжелая, но устоявшаяся жизнь, а следствие, если человек не "колется", это постоянное давление. Думаешь, чтó они там еще накопают, опасаешься неожиданного удара, накапливается усталость. Иногда думаешь, хватит ли сил сопротивляться. Самым тяжелым был первый месяц, потому что непонятно, куда дело клонилось. В первые дни потребовал у них уголовный и процессуальный кодексы, иначе отказывался говорить даже без протокола. Целый день препирались, назавтра дали мне кодексы. Попросил у следователя карандаш и бумагу. Не даёт. Написал заявку прокурору по надзору. Через два дня ответ: "нецелесообразно". "Ах, так, – говорю, – буду учить наизусть". Недели полторы изучал. Следователь в это время с тоской читал газету. Наконец, им это надоело (мне, надо сказать, тоже). Повели к начальнику следственного отдела. Пожурил меня полковник – под интеллигента канал – и сильно понизил в статусе: вместо следователя-подполковника дал мне капитана. А тот, рубаха-парень, на меня почти не давил, приносил "Литературную газету" и читал во время допроса. Так месяц прошел. Следствие, видимо, продвигалось и без меня. Но не думай, что я так уж вольготно себя чувствовал. Вовсе нет, всё на нервах.
– Они серьезно отнеслись к этому процессу.
– Исключительно серьезно. Это было крупное дело, они потом ордена получали. Я насчитал около восьмидесяти следователей… официальных. Их собирали со всего Союза и для помощи питерским, и для практики по еврейским делам – кадры готовили. А кроме следователей были еще оперативники, всякие там эксперты, переводчики, психологи, прокуроры. В тюрьме охрану усилили, вертухаев из Москвы и из других мест добавили. Они хотели слепить "красивое", эффектное дело – большая политика была замешана. Самолётчиков ведь могли арестовать раньше, следили за ними давно, но у ГБ был интерес довести дело до попытки захвата. Известно, что маршрут Ленинград-Приозёрск-Сортавала отменили из-за малого числа пассажиров, а потом вдруг восстановили, и самолёты летали пустые…
– Им нужна была убедительная демонстрация.
– Да, они давно искали повод разгромить движение, но материал слабоватенький был – не на "Экзодусе" же, письмах протеста и легальной подаче на выезд волну поднимать. А тут – захват самолёта! Бандиты они и есть бандиты, кто их станет защищать! У меня в Кишиневе был такой эпизод: вдруг переводят в больницу. Больница по тюремным понятиям – дом отдыха, санаторий. Попасть туда исключительно трудно, а тут сами переводят… и я ни на что не жалуюсь. Что-то кроили, а я не мог понять, чтó. Потом, уже после процесса, мы идем этапом со Шпильбергом, и он мне рассказывает, что я был в списке свидетелей на Рижский процесс. На судебном заседании заявили, что свидетель Черноглаз не может быть доставлен! Почему, спрашивается? Потому что находится на излечении в тюремной больнице.
– КГБ "откосил" тебя от Риги?
– Да, чтобы не испортить картину. Занятно, что они даже такими формальностями были озабочены.
– Они тоже не одну чистку прошли, боязно. Сегодня им приказывают что-то сделать, а завтра за это же будут три шкуры драть.
– Да, а тут бумажка в деле, что в больнице, мол, был, не могли-с…
– Что вас отличало от Второго ленинградского процесса?
– В смысле обвинений все то же самое, только в меньшем масштабе.
Суд проходил в здании Верховного Суда на протяжении десяти дней – с 21 по 30 июня 1971 года. Зал заполнили, как обычно, сотрудниками КГБ и комсомолько-партийными активистами, но родственников впустили. Движение на прилегающих улицах перекрыли. Евреи пришли в голубых рубашках и белых брюках, цветах израильского флага, многие прикололи на грудь шестиконечные звезды.
Гилель Шур заявил отвод прокурору и составу суда, поскольку на территории Молдавии никаких правонарушений не совершал и ни с кем из жителей Кишинева знаком не был, что подтверждалось материалами следствия. Шур добавил также, что начальник следственного отдела КГБ майор Куликов и начальник отдела прокуратуры МССР по надзору за КГБ прокурор Полуэктов требовали от него дать показания против других обвиняемых, грозя в противном случае длительным тюремным заключением. Суд отвод отклонил, и Гилель в знак протеста объявил голодовку и отказался от дачи показаний. (По материалам "Антиеврейские процессы в Советском Союзе 1969-1971 гг".т. 2. Кишиневский процесс. Издание Еврейского университета в Иерусалиме и Центра исследований восточноевропейского еврейства 1979 год.)
Всех, кроме Рабиновича, обвинили в том, что они состояли в антисоветской сионистской организации, имевшей целью подрыв и ослабление советского государственного и общественного строя, что в этой организации они занимались изготовлением и распространением литературы антисоветского характера, в том числе через группы изучения иврита. Их обвинили в сборе членских взносов для финансирования своих операций, а также в получении для тех же целей денежной помощи от реакционных израильских кругов (через лондонскую торговую фирму "Диннерман и Ко "). Вспомнили им и обсуждение операции "Свадьба".
Анатолий Гольдфельд отверг обвинение в причастности к захвату самолета, отрицал участие в хищении деталей "Эры" и категорически возражал против утверждений, что занятия еврейским языком и историей и другая деятельность организации носили антисоветский, а не просветительский характер. Признавая некоторые факты распространения сионистской литературы, он утверждал, что никогда не преследовал антисоветских целей, что происходящее в Советском Союзе ему глубоко безразлично: его интересовали лишь проблемы еврейского народа и возможность выезда в Израиль. Черноглаз и Трахтенберг также отрицали какой либо умысел в подрыве советского общественного строя, хотя допускали, что их деятельность объективно могла нанести советскому строю некоторый вред.
30 июня 1971 года был оглашен приговор:
Давид Черноглаз – пять лет лагерей строгого режима; Анатолий Гольдфелд – четыре года лагерей строгого режима; Гилель Шур, Арон Волошин, Семен Левит, А.Трахтенберг и Харий Кижнер – по два года лагерей строгого режима; Александр Гальперин – два года и шесть месяцев лагерей; Давид Рабинович – один год лагерей общего режима.
На следующий день после завершения процесса в газете "Молодежь Молдавии" была опубликована статья "Под маской просветителей", шельмовавшая осужденных и их "антисоветскую деятельность", ульпаны изучения иврита, Израиль и его политику. Гилель Шур обратился в Президиум Верховного Совета СССР с заявлением протеста в связи с тем, что его судили в Кишиневе и требовали дачи показаний против его товарищей (ссылка Письмо Гилеля Шура в Президиум Верховного Совета СССР
"Я… не могу молчать… Меня переполняет чувство возмущения… произволом следственных органов, проводивших предварительное расследование моего дела… несправедливым и безосновательным приговором суда… Непосредственным поводом для моего ареста послужил отказ давать показания в качестве свидетеля, о чем мне прямо заявили работники КГБ, проводившие допрос…
Вопросы, на которые я отказался отвечать, касались арестованных 15.6,1970 года Могилевера, Дрейзнера и других, против ареста которых я, совместно с ныне живущим в Израиле Григорием Вертлибом, протестовал в письмах к Генеральному Прокурору и в Президиум Верховного Совета от 2.7.1970 года.
Будучи глубоко уверенным, что эти люди никогда не ставили перед собой других целей, кроме личного выезда в Израиль и содействия в этом всем желающим советским евреям, а также распространения ценностей родной еврейской культуры: языка, истории, литературы, музыки; будучи возмущен многочисленными арестами и обысками на квартирах у лиц, стремящихся к выезду в Израиль (в том числе и у меня на квартире), я отказался давать какие либо показания.
1 октября 1970 года мое дело, в нарушение процессуального закона, было выделено из дела №15, расследовавшегося в Ленинграде, и направлено для расследования в Молдавию… Сделано это было, несмотря на то, что никто из обвиняемых по делу №15 и ни один из свидетелей не показали, что я в какой-либо мере причастен к преступлению, совершенному в Молдавии или знал что-либо об этом преступлении.
В Молдавии мое дело было искусственно объединено с уголовным делом №66-28, и это несмотря на то, что никого из обвиняемых по этому делу жителей Кишинева я вообще не знал, никогда вообще не был в Молдавии и, несмотря на то, что ни один из свидетелей по моему делу не проживал в Молдавии…" (По материалам "Антиеврейские процессы в Советском Союзе 1969-1971 гг".т. 2. Кишиневский процесс. Издание Еврейского университета в Иерусалиме и Центра исследований восточноевропейского еврейства 1979 год)
Большинство осужденных было направлено в Мордовские лагеря. Родственники заключенных обратились к министру внутренних дел СССР Николаю Щелокову и начальникам исправительно-трудовых учреждений (так назывались тюремные лагеря ) 385/19, ЖХ 385/3, ЖХ 385/17, ЖХ 385/10 ст. Потьмы с письмом протеста (ссылка – цитируется с сокращениями):
"…В так называемую секцию внутреннего порядка, осуществляющую функцию наблюдения над заключенными, входят лица, осужденные за преступления против человечества, совершенные во время Второй мировой войны, бывшие полицаи и каратели.
Мы протестуем против того, что наши друзья и родные поставлены в зависимость от тех, кто в годы войны способствовал уничтожению шести миллионов евреев.
Мы требуем остановить беззаконие и прекратить дискриминационную политику администрации лагерей по отношению к осужденным евреям.
Мы требуем безотлагательного назначения авторитетной комиссии для расследования на местах беззаконных действий лагерного руководства, действий, подрывающих престиж и авторитет советского государства, как внутри страны, так и за рубежом….( По материалам "Антиеврейские процессы в Советском Союзе 1969-1971 гг".т. 2. Кишиневский процесс. Издание Еврейского университета в Иерусалиме и Центра исследований восточноевропейского еврейства 1979 год)
– Как складывались отношения в лагере? – спросил я Давида Мааяна (Черноглаза)
– Между своими – близкие, доверительные, дружественные. Жили коммуной – мы называли это "кибуцем". Вместе отмечали субботу и праздники, вместе читали письма из Израиля, продолжали заниматься ивритом и историей, вместе протестовали, как могли, поддерживали друг друга. Вначале было некоторое выяснение отношений, а потом отношения сложились прекрасные, тем более что все вели себя в лагере достойно. Не было в политлагерях семидесятых более стойкой и сплочённой группы, чем евреи-сионисты. Ни один не сотрудничал с начальством, ни один не просил пощады, никто не отказался от Израиля, не "перевоспитался". Наоборот, почти все евреи, встречавшиеся нам в лагерях, присоединились к нам. За пять лет мне довелось сидеть с Сёмой Левитом, Шломо Дрезнером, Владиком Могилевером, Иосифом Менделевичем, братьями Зэевом и Израилем Залмансонами, Марком Дымшицем, Яшей Сусленским, Иосифом Мешенером (двое последних проходили по процессу в Бендерах), Шимоном Грилюсом, Арье Вудкой (оба по Рязанскому делу). У меня сохранились о них самые добрые воспоминания. Хорошие, иногда даже дружеские отношения, были с российскими демократами, украинцами и литовцами: с Евгеном Сверстюком, Володей Буковским, Симасом Кудиркой, Михаилом Макаренко (он вопреки фамилии – еврей, хотя и не сионист). Открытых проявлений антисемитизма в лагере почти не наблюдалось – в отличие от шестидесятых годов, и статус евреев был достаточно высоким.
Суд в Кишиневе стал серьезным испытанием, но властям не удалось сломить дух узников Сиона и еврейских активистов. Осужденные после освобождения получили разрешения и выехали в Израиль. То же произошло с большинством свидетелей, которые проходили по этому процессу.
Процесс в Рязани 9-19 февраля 1970 года
Это судебное дело не имело отношения к самолетным процессам, носило смешанную сионистко-диссидентскую окраску и проходило почти за год до Первого ленинградского процесса.
В стенах радиотехнического института Рязани с весны 1967 года сформировалась группа студентов – противников режима, стремившихся улучшить "неправильный" с их точки зрения социализм страны. Главным теоретиком и неформальным лидером группы был двадцатилетний еврей из Днепропетровска Юрий Вудка. Его занесло в Рязань с Украины: поступить в украинский ВУЗ в то время было задачей практически невыполнимой, там ковались собственные национальные кадры, к которым еврев не относили. Еврейские юноши в поисках образования уезжали в российскую глубинку. По той же причине в этом институте оказалсяи Шимон Грилюс (1945) из Литвы, обладавший развитым национальным сознанием. Он снабжал группу еврейским самиздатом. Кроме них среди молодых кузнецов всеобщего счастья оказались: брат Юрия Вудки Валерий (1945), Олег Фролов (1948) из Архангельска (мама еврейка), Семен Заславский (1948) из Ленинграда и Женя Мартимонов (1948) из Выборга, единственный нееврей. Группа постепенно разрасталась и к 1968 году насчитывала около 25 человек разных национальностей. Появились связи с другими городами. Молодые ребята планировали создание марксисткой партии нового типа.
Вудка, находившийся под влиянием идей социализма с человеческим лицом "Пражской весны", написал ряд теоретических работ, однако он не чурался и еврейской темы. В своих собственных работах и в написанных совместно с Грилюсом он много занимался национальными и, в особенности, еврейскими проблемами. "В начале 1969 года он пришел к выводу, что самому существованию евреев Советского Союза угрожает серьезная опасность и что решение еврейского вопроса состоит только в эмиграции в Израиль" (Пинкус 292).
Летом 1968 года Вудка от имени группы написал письмо Голде Меир. В нем говорилось о желании жить в Израиле и критиковалась политика СССР на Ближнем Востоке. Члены группы уже с начала 1969 года хотели подать документы на выезд, но в Рязани сделать это было невозможно – их немедленно исключили бы из института. Поэтому братья Вудки решили переехать в Черновцы и подавать документы там, а Грилус намеревался сделать то же самое в Клайпеде. (Пинкус 293)
Но они опоздали. Начались аресты. 30 июля 1969 года были произведены обыски на квартирах Юрия Вудки и Олега Фролова, после чего обоих арестовали. Остальных взяли в августе. В ходе следствия были допрошены свыше 250 человек из разных городов. Процесс проходил 9-19 февраля 1970 года в здании областного суда Рязани. На скамье подсудимых сидели: Юрий Вудка, Шимон Грилюс, Олег Фролов, Валерий Вудка, Евгений Мартимонов и Семен Заславский. Их обвинили по статьям 70 и 72 УК РСФСР (клевета с умыслом подрыва советской власти и подпольная антисоветская организация). Существовала угроза применения статьи 64 (измена Родине).
Юрия Вудку приговорили к семи годам лишения свободы, Шимона Грилюса и Олега Фролова – к пяти, Валерия Вудку – к трем. Мартимонов и Заславский получили по два года условно. После того, как были зачитаны приговоры, Грилюс выкрикнул: "В следующем году в Иерусалиме, встретимся на Родине, друзья" (Пинкус 294)
– Я слышал, что в Потьме ты сидел с ребятами, проходившими по Рязанскому процессу – обратился я к Якову Сусленскому (инт. Автору 221105).
– Да, сидел… Оба брата Вудки, Шимон Грилюс. Этот процесс был незадолго до нашего.
– В чем была суть их протеста?
– Ребята считали, что Октябрьская революция не была социалистической, что в Советском Союзе построили государственный капитализм, а они хотели социализм настоящий. Но евреи, попадавшие в лагерь по демократическим делам, довольно быстро становились сионистами.
Процесс в Бендерах
Процесс в Бендерах тоже не был связан с Ленинградской организацией и "самолетным делом". Обвиняемые Яков Сусленский (1929) и Иосиф Мешенер (1935), которого к сожалению уже нет с нами, ни с кем из участников этих процессов знакомы не были, ничего об их деятельности не знали и были арестованы раньше них. Но влияние "самолетных процессов", хоть и косвенное, на их судьбы все же прослеживается, и мы этого влияния коснемся.
Два друга, Сусленский и Мешенер, преподавали историю в средней школе в Бендерах. Городок с пятидесятитысячным населением, в котором евреи составляли пятую часть, расположен на полпути между Кишиневом и Одессой. Еврейство там было органичным и естественным. Друзья отличались острым чувством справедливости и гражданским мужеством. Они писали письма протеста против вторжения советских войск в Чехословакию, против антиеврейской международной политики советского руководства, против антисемитизма – сотни писем в советские и международные организации с подписями и адресами авторов.
Сусленский был арестован 29 января 1970 года, Мешенер двумя неделями позже. Заметим – на полгода раньше арестов по самолетному делу (15 июня).
Их судили за распространение клеветнических измышлений, порочащих… да еще с умыслом подрыва – молдавский аналог статьи 70 УК РСФСР.
– Я читал, что Мешенера арестовали на основании изъятых у тебя материалов. Это так?– спросил я Якова Сусленского (инт автору 221105).
– У нас был обыск в один и тот же день. Но у него ничего не нашли и его не взяли. А меня после обыска арестовали. Это было 29 января 1970 года. Он вместе с учительницей Прянишниковой, пошел в местный КГБ протестовать против моего ареста. Ах, вы протестовать?! Бедную учительницу уволили с работы и после этого ее никуда не брали. А она без мужа, одинокая, да еще с двумя детьми, накоплений никаких… Она даже своего старшего сына сняла с учебы, чтобы он устроился на работу, но и его никуда не брали. Довели до того, что она написала в КГБ заявление: "Готова подписывать любое заявление против Сусленского, только дайте работу". Когда мне дали ознакомиться с материалами дела, это заявление – удивительно – там тоже было.
– Когда арестовали Мешенера?
– 12-го февраля 1970 года, через две недели после меня.
– Вы до этого долго дружили?
– С 1957 года. С начала 60-х и до ареста мы уже все время были вместе. Он вначале работал рентгенологом, а затем окончил кишиневский университет по специальности "история" и тоже преподавал в школе.
– А ты?
– Я окончил институт иностранных языков в Одессе.
– И преподавал историю?
– Да. И историю, и литературу, и английский, и немецкий. Школа!
– Вы знали, что каждый из вас писал?
– Да. В какой-то момент он вступил в партию. Я ему говорю: "Иосиф, куда ты вступаешь?". Но он хотел протестовать изнутри.
– А ты никогда не вступал?
– Никогда. Меня это не интересовало. После вторжения Советов в Чехословакию, я написал протест в ЦК. Иосиф пришел слегка выпивши и говорит: "Я тоже должен подписать это, но поскольку я член партии, моя подпись должна быть первой". Так он и расписался – надо мной. Через две недели его вышибли из партии и уволили с работы. После этого он написал письмо в ООН с жалобой на нарушение гражданских прав.
–Когда ты начал писать?
– С 1956 года.
– Ты боролся с нарушениями прав человека, с вторжением в Чехословакию. Чего в тебе было больше, диссидента или еврея?
– Из тридцати предъявленных мне обвинений восемь были еврейскими и двадцать два общедемократическими.
– Какие еврейские темы тебя интересовали?
– Антисемитские проявления, ближневосточные события…
– Куда вы посылали протесты?
– В ЦК КПСС, Хрущеву, потом Брежневу.
– Ты слушал "голоса"?
– Да, постоянно.
– Тебя арестовали задолго до Первого ленинградского процесса…
– Да, в течение первых шести месяцев меня вели по статье 190 прим. До 15 июня. Это до трех лет – клевета: болтал лишнее, и все. 16 июня следователь меня вызывает: "Как вам не повезло! Вчера ваши земляки пытались угнать самолет". Я говорю: "А я здесь при чем? Я же у вас сижу! Вы что, установили какие-то связи между нами" "Нет, – говорит, – но вы же понимаете, судья тоже человек. Вы еврей, они евреи…". С 16 числа переквалифицировали мне статью со сто девяностой на семидесятую. Я был так зол, что швырнул в него свои очки, ничего другого под руками не оказалось, и отказался с ним разговаривать. И пошло. Те же самые обвинения, но теперь – с целью подрыва советской власти.
– У тебя были связи с другими еврейскими активистами, скажем в Кишиневе?
– С теми, кто проходил по кишиневскому процессу – нет.
– Ты часто писал?
– Мне, одному из немногих, удалось получить все материалы по делу, что было нелегко, но я добился. Там было около 200 писем в ЦК КПСС, письма в газеты, письма к Сахарову и Солженицину. Кому я только не писал! Я здесь книгу издал. Она называется "Перо мое – враг мой".
– Ты подписывал свои письма?
– Да, четырнадцать лет. Я сам удивлялся, почему они меня не сажали.
– Но ты не передавал их в Хроники, в другие самиздатовские материалы?
– Я даже не знал об их существовании. Мы с Мешенером были такими одинокими волками. Свое окружение мы, конечно, знакомили с нашими материалами.
– Как тебе удалось получить материалы по делу?
– В 1989 году мы с Мешенером написали письмо Горбачеву. В письме мы написали: "Вы так критикуете советскую власть, как мы себе не позволяли, а нам дали за это семь и шесть лет. Почему нас до сих пор не реабилитировали?". Через год приходит указ о реабилитации политических заключенных. Пока дошло до Молдовы, еще год прошел – через два года мы получили извещение, что дело закрыто за полным отсутствием состава преступления, и мы реабилитированы. Тогда я послал запрос в КГБ, он уже иначе назывался, – верните дневники и обращения.
Суд состоялся в конце октября 1970 года. Оба были обвинены в клевете на советский строй с умыслом подрыва советской власти (молдавский эквивалент статьи 70 российского уголовного кодекса). Прокурор просил приговорить Сусленского к пяти и Мешенера к трем годам лишения свободы. "Гуманному" суду этого показалось мало. Он почти удвоил наказание: Сусленский получил семь, а Мешенер шесть лет лишения свободы. Даже по советским стандартам это выглядело угрожающе сурово: оба были мало известны, их письма не циркулировали внутри Советского Союза и они, как правило, не отправляли их за границу.
– Ты, наверное, размышлял, почему тебе добавили? – спросил я Якова (инт. Автору)
– Я думаю, что ГБ с судьей так договорился. Прокурор бесцветно выступал пять минут. После этого мой адвокат сказал: "Считайте, что из зала суда вы пойдете домой" – настолько он был уверен в том, что сажать нас не за что. Материалы дневников нельзя было использовать, ведь они предназначались для сугубо личного использования.
– Ты сидел в мордовских лагерях?
– В мордовских, пермских, дважды попадал во Владимирскую тюрьму.
– От звонка до звонка?
– Да, конечно…
– Сиделось тяжело?
– Мне – да. Считайте сами, я 180 дней провел в карцерах, 11 месяцев на голодном пайке. Когда попадаешь во Владимирскую тюрьму, то на первый раз дают два месяца пониженной нормы питания – тарелка супу и хлеб, все... Когда попадаешь туда по второму разу, на такую норму сажают уже на шесть месяцев. У меня было 11 месяцев пониженной нормы питания. А карцера – 180 суток, и каких!.. Я там с ума начал сходить, меня уже стали считать сумасшедшим, психиатры мной занимались. Мне доставалось – дай Боже сколько… Характер у меня такой, неукротимый. Может надо было смириться, а я писал, протестовал. Я написал в заключении около двух тысяч жалоб, организовал движение за предоставление нам статуса политзаключенных. Нам отказали, и мы взяли себе этот статус явочным порядком. В ответ нас всех, 66 человек, отправили во Владимирскую тюрьму.
– Я слышал, что Вы отказывались от советского гражданства?
– Да, это еще в первые годы в Мордовии. Мешенер тоже отказался. Более того, мы получили подтверждение, что Израиль признал нас своими гражданами. О нас стали заботиться, семьям присылали посылки.
– Когда вы выехали в Израиль?
– В 1977 году, через пять месяцев после того, как освободился. Меня немного помурыжили с дочкой, не хотели ее отпускать. С женой мы разошлись. Ида Нудель мне очень помогла. Она тут же все сообщала за рубеж, там шумели – многолетний узник Сиона, не выпускают дочь. Мешенер выехал на год раньше меня. Ему не мешали, он месяца через полтора после освобождения выехал.
Годы не изменили Сусленского. Сегодня он такой же активный и неукротимый, но уже в Израиле.
Процесс в Одессе 22 июня 1971 года
Согласно переписи населения 1959 года в Одессе проживало 170,000 евреев. Более раскованные и положительно настроенные, с отменным чувством юмора, они в большей степени сохранили элементы национальной культуры. Многие говорили на идише. Через Одессу шла морская торговля Израиля с Советским Союзом, и одесситам доводилось общаться с израильскими моряками. Кроме того, в Одессу любили приезжать представители израильского посольства. Местные евреи встречали их восторженно.
Однако до Шестидневной войны лишь единицы были сионистами. После войны в Одессе сформировались две сионистские группы. Одна вокруг Авраама Шифрина, вторая вокруг Моше Мэлхера. Группы установили связи с сионистами других городов, в особенности с рижанами и москвичами, обменивались с ними информацией, самиздатом, участвовали в некоторых общих проектах. В группе Шифрина принимали участие две сестры – Рейза и Катя Палатник. Рейза после окончания Московского библиотечного института работала по специальности.
Свой путь в сионизм Рейза (1936) описала в открытом письме, которое успела написать за месяц до ареста:
"Я всегда ощущала себя еврейкой… истала понимать, что с какой бы проблемой ни столкнула меня жизнь… мне не удастся решить ее без учета своего еврейства… Я все чаще начинала думать об Израиле… (и) поняла, что нет у меня другого пути, кроме возвращения на древнюю священную землю моих предков". ("Антиеврейские процессы в Советском Союзе 1969-1971 гг." Издание Еврейского университета в Иерусалиме и Центра исследований восточноевропейского еврейства 1979 год. Т2 Процесс Рейзы Палатник, с сокращениями).
Она привлекла внимание карательных органов, когда приступила к активному поиску родственников в Израиле для получения вызова. 14 октября у нее дома произвели обыск. Взяли книги об Израиле, Декларацию прав человека, сборники стихов, пишущую машинку, все квалифицировали как "нелегальную литературу".
Дальнейшее развитие событий Рейза описывает в открытом письме: ("Антиеврейские процессы в Советском Союзе 1969-1971 гг." Издание Еврейского университета в Иерусалиме и Центра исследований восточноевропейского еврейства 1979 год. Т2 Процесс Рейзы Палатник):
"Сегодня после очередного допроса в КГБ, где мне беспрерывно угрожают арестом, я решила написать это письмо, потому что опасаюсь, что у меня может не оказаться больше возможности сказать близким мне людям о самом заветном, что пережито мною за 34 года жизни…
Я попыталась найти своих родственников в Израиле, с которыми давно оборвалась наша связь, завязать с ними переписку и выразить желание выехать к ним на постоянное жительство.
Тут-то на меня и обратили внимание органы КГБ. 14 октября 1970 г. у меня на квартире был произведен обыск… На допросах в КГБ я заявляю, что моей заветной мечтой является жизнь в Израиле, на родине моего народа, и что никакие препятствия не остановят меня. В ходе допроса, не предъявляя никакого обвинения, мне угрожают возможностью суда и лишением свободы, требуют назвать имена людей, от которых я получила изъятые у меня материалы. Потребовали, чтобы я никуда не выезжала из города, отменили отпуск на работе. Вызывают на допросы моих родственников, друзей, сослуживцев, запугивают их и требуют подтверждения измышлений о моей "антисоветской деятельности". А 20 ноября органы КГБ устроили обыск на квартире моих родителей, которые живут в другом городе.
У меня не хватает слов, чтобы выразить свое возмущение. Одно я знаю твердо: мое решение выехать в Израиль непоколебимо. И никакие гонения, никакие процессы, которые сфальсифицированы теперь в Ленинграде, Риге и других городах, не могут изменить моего намерения.
Я жду ареста, и когда это случится, я выступлю на суде против тех, кто подавляет самое естественное и святое человеческое желание: жить на своей Родине".
1 декабря 1970 года ее арестовали и обвинили в распространении измышлений клеветнического характера, порочащих советский государственный и общественный строй (ст.187-1 УК УССР, украинский эквивалент ст.190-1 УК РСФСР).
В день ареста, в то время, когда Рейзу допрашивали, в квартире произвели повторный обыск. На этот раз изъяли произведения Давида Бергельсона, журналы "Новый мир", "Москва" и другие.
Процесс над Рейзой проходил 22 июня 1971 года в Одесском областном суде. Зал заполнили специально приглашенные люди. Родителей впустили, а друзей – нет, и они, возмущенные, объявили сидячую голодовку протеста.
В последнем слове, продолжавшемся более сорока минут, Рейза говорила: "Я не признавала и не признаю себя виновной… Последние события окончательно убедили меня в том, что права, гарантированные нам Конституцией и законами, постоянно и сознательно попираются. Испытывая на себе самой бесправие и беззаконие, чувствуя невозможность восстановить попранную справедливость, я решила отказаться от советского гражданства и написала соответствующее заявление в Президиум Верховного Совета СССР. С этого дня я считаю себя гражданкой Израиля".
Суд приговорил Палатник к двум годам лишения свободы.
Власти по-видимому считали, что следствие и суд мало известной женщины не вызовут особого интереса на Западе. Они ошибались. Письма Рейзы и материалы суда распространились в самиздате и попали на Запад. Процесс получил широкую известность. Ее фотографии тиражировались, а открытое письмо и речь на суде пользовались большой популярностью.
Мужество и самоотверженность Рейзы сделали ее героиней женских организаций на Западе. Более того, в ответ на процесс Рейзы возникло женское движение, получившее название "Тридцать пять" – Рейзе во время процесса было тридцать пять лет (ссылка – см. "Мы снова евреи" т.1 стр. 352-353). Оно стартовало в Англии в мае 1971 года и быстро распространилось по всему миру, доставляя Советскому Союзу немало хлопот. Женщины, объединившиеся в этом движении, активно и изобретательно действовали в поддержку советских евреев более 20 лет.
Рейза тяжело переносила условия заключения. Ее мучили головные боли, слабело зрение. Информция об этом попадала на Запад и добавляла ярости демонстрациям "Тридцати пяти".
После выхода из тюрьмы Палатник получила разрешение на выезд в Израиль. Ее мечта осуществилась.
Положение в Свердловске и процесс Валерия Кукуя
Первые трудности
Моя личная сионистская судьба начиналась в Свердловске, что позволяет описывать некоторые события от первого лица и с бóльшим количеством деталей.
Валерий Кукуй (1938), – его, к сожалению, уже нет среди нас, – был одним из лидеров нашей группы. Инженер-строитель, он увлекался шахматами, музыкой и литературой, сам писал и снабжал нас самиздатом. Около двух лет мы готовились к отъезду, писем протеста не писали и акций не устраивали. Выясняли процедуру подачи документов, шансы на выезд, возможности выезда из других мест. Относительная идиллия была разрушена жесткими приговорами по Первому ленинградскому процессу.
26 декабря 1970 года "по сигналу из Центра" (ночной звонок Эйтана Финкельштейна на квартиру Кукуя), мы с Валерой написали письмо протеста, подписанное затем всеми членами группы. Письмо было отправлено в адрес Генерального Секретаря Л. Брежнева, Председателя Президиума Подгорного, Верховного суда СССР и президента Израиля Залмана Шазара. Боря Рабинович увез его в Москву.
Через несколько дней началось... Нельзя сказать, что мы не были готовы к развитию событий. После отправки письма мы только и делали, что обсуждали, чтó последует дальше, и, на самом деле, ожидали много худшего. Сначала в наших домашних телефонах стали появляться какие-то странные сбои и шорохи – к ним подключили "подслушки". Потом какие-то странные люди стали мелькать поблизости – к нам приставили "хвостов". Потом напротив наших окон появились машины. "Прослушивают квартиры", – решили мы. Фраза "под колпаком КГБ" начинала наполняться конкретным содержанием, хотя в ней оставалось еще много таинственного, пугающего и в то же время романтического.
"Мой папа работал в очень секретной области, – вспоминает Люба Злотвер (инт. Автору 2005 ), – он строитель и был связан с КГБ по работе – строил шахты для запуска ракет. Родители пригласили друзей на Новый год, и все отказались. Тогда мама подошла ко мне и спросила: "Что ты такое наделала, что к нам вдруг никто не идет?" Оперативно. Наше письмо было отправлено в Москву за три дня до Нового года (!).
Так продолжалось недели две. Психологическое давление нарастало, но нас еще не трогали и перемещаться не мешали. Утром 19 января раздался стук в дверь. На пороге стоял человек в штатском, вежливо попросил разрешения войти, после чего представился: "Майор КГБ Селезнев". Внешне мы были знакомы. Он жил в соседнем доме и мы не раз пересекались на гаражной стоянке. У него был старенький "Москвич", с которым он любил возиться по выходным, а у меня – мотоцикл. Мне даже показалось, что в этой ситуации он сам испытывал некоторую неловкость. "Юлий Михайлович, – сказал гость, – я пришел пригласить вас на беседу в КГБ… Могу подвезти, если не возражаете?" "Вот оно", – промелькнуло в голове, и я почувствовал, как заколотилось сердце. Выдержал небольшую паузу и, пытаясь выглядеть как можно спокойнее, спросил: "Вы не могли бы сказать, по какому вопросу?" "Это просто беседа. Вы же понимаете, если КГБ хочет с вами побеседовать, он это сделает. Я не думаю, что в данном случае стоит настаивать на формальностях – участковый, повестка. Для вашей же пользы не стоит привлекать внимания. Я сказал, что мы соседи и что я готов вас подвезти". "А как же работа?" "Мы это уладим". "Я должен отвести дочку в детский садик… жена уже ушла, а оставить четырехлетнего ребенка дома одного я не могу. Это в пяти минутах отсюда". "Я знаю, я подвезу".
Ехали молча. КГБ размещался в старинном двухэтажном здании в самом центре города – на площади 1905 года. Охрана, раздевалка, комната на втором этаже. В ней за квадратным столом сидели двое. Они представились, и начался как будто обычный разговор. Как дела, все ли в порядке на работе, как продвигается диссертация, нет ли проблем дома. Они явно не спешили. Я старался отвечать односложно – все, мол, в порядке, не жалуюсь. А сам думал: "Вот сейчас расслабят для начала, а потом…"
Ничего особенного не началось. Был нудный 12 часовой разговор о письме, об Израиле и об империалистической сущности сионизма. Я долго не мог понять, куда они клонят, чего хотят. Каждые два-три часа моих собеседников сменяла новая команда, и вопросы повторялись. Один из допрашивающих всегда был агрессивным и недоверчивым, а другой – более мягким и понимающим. Он иногда даже становился на мою сторону, как бы защищая от чрезмерно агрессивных нападок своего коллеги. Поскольку распределение ролей на "друга" и "врага" повторялась в каждой паре, нетрудно было догадаться, что это один из их профессиональных приемов. "Кто писал письмо?" – спрашивают". "Я писал". "Кто еще?" "Не могу я говорить о третьих лицах в КГБ. Вы же сами знаете, сколько невинных людей в свое время пострадало от таких разговоров… и потом – вы же не показали мне ни одного места в этом письме, которое угрожает государственной безопасности. Мы просили смягчить приговоры, и, как видите, советское руководство тоже сочло их чрезмерно жестокими, т.е. мы были правы. Если я совершил что-либо противозаконное, скажите – чтó, а если нет, то я не очень понимаю, о чем мы говорим столько часов. Я ведь не сделал и не собираюсь делать ничего, что может как-то угрожать государственной безопасности страны". Чем дольше продолжался разговор, тем больше чувствовалось, что команды на арест у них нет.
В КГБ в это время проводили беседу не только со мной. Вот как вспоминает об этом Валера Кукуй (5 инт. Рои стр. 43-44):
"Меня привезли к Николаю Кондратьевичу Вакуленко, первому заместителю начальника областного отделения КГБ, и начался длинный, нудный, десятичасовой разговор с переворачиванием все тех же двух или трех вопросов: да как вы докатились до жизни такой, агрессивный Израиль, да вы одумайтесь, почему вы такой двойственный – на работе о вас говорят хорошо, а вы занимаетесь сионизмом. Кого вы знаете, кто отправлял письмо. Абрамов совершал переходы из кабинета, в котором допрашивали меня в кабинет, в котором допрашивали Кошаровского. Мне он говорил – "о вас на работе такого высокого мнения", а Кошаровскому – "с кем вы связались? Ведь Кукуй мерзавец, подонок, шарлатан и развратник…" Во время обеденного перерыва меня привезли в столовую КГБ. И мы столкнулись там с Кошаровским. Сели за один стол, но тут на нас налетели – сидеть можно было только за отдельными столами".
Где-то на восьмом часу "беседы" обозначилась их цель – я должен был подписать некое обязательство, что впредь не буду заниматься антисоветской деятельностью. "Почему впредь больше не буду? – недоумевал я. "Это стандартная форма, – втолковывали они, – подпишите и можете идти домой". Но я не понимал, не мог понять. Они не показали ни одного эпизода, который даже с натяжкой можно квалифицировать как антисоветский, а требуют, чтобы расписался, что больше не буду. Это напоминало старые времена, когда людей забалтывали всякого рода разговорами, а когда они размякали, заставляли признаваться во всякого рода действиях, которых они не совершали. На эту тему мы проговорили еще пять часов. В девять вечера они начали нервничать и говорить в том духе, что в городском комитете партии ждут ответа, не уходят с работы, что все уже давно подписали, что я всех задерживаю… "Поймите, с нас требуют! Ну, чего вы боитесь?" "Того и боюсь, – говорю, – что вы будете размахивать этой бумажкой как признанием в том, что я прежде занимался антисоветской деятельностью, а вы, такие добрые, ничего мне не сделали, а только предупредили, чтобы впредь не смел. На следующий раз точно так же бездоказательно это будет уже рецидив". Так и не подписал. После полуночи они меня отпустили в промозглую уральскую ночь.
На следующий день выяснилось, что в КГБ вызывали почти всех подписантов, и к каждому применили индивидуальный подход.
– Меня вызвали в деканат, – рассказывала Люба Злотвер (инт. Автору 05), – я ведь училась на заочном. Пришла к декану, а там три "товарища". Они провели меня через весь институт – один впереди, двое позади – посадили в машину и в КГБ. Они знали все, все имена! Я ничего не должна была добавлять. Когда в летнем лагере нас готовили к возможному аресту, меня научили так: "Ты должна говорить только о том, что хочешь выйти замуж, что в Израиле мужчин больше чем женщин и шансы выйти замуж больше". Я этого сценария держалась. Мои поездки в Москву, Ригу и прочее – это все поиски жениха. Никакой сионизм меня не интересует и Советский Союз меня не интересует. Все что меня интересует, это поиски жениха. У меня никогда не было ухажера, я хочу выйти замуж, я хочу жениха.
– И это работало?
– Это работало – с ними, они ничего не смогли из меня вытащить, и это сработало в моей судьбе: первый же израильтянин, которого я увидела в день приезда в Вену, стал моим мужем. Они выпустили меня в два часа ночи, холод был страшный, и я шла пешком до дома много километров. Родители ждали, не спали. Их взяли в тот же день с работы и допрашивали насчет "дочери-сионистки и американской шпионки", а они же ничего не знали… Им сказали, что меня уже не выпустят, посадят, но родители, видимо, не поверили или просто не могли заснуть. Тогда они мне сказали: "Давай, рассказывай". И я стала рассказывать, чем занималась последние годы, что я сионистка, хочу в Израиль. Когда я кончила, мама сказала: "Ты уже столько дров нарубила, доченька, что мы должны думать только об одном – как помочь тебе выехать. Оставаться здесь тебе уже нельзя… Но ты должна быть готова к тому, что никогда нас больше уже не увидишь. Папу не выпустят, а я его не оставлю".
"После того, как мы были освобождены, – вспоминал Валера Кукуй (5.инт Рои стр. 44) , – состоялась встреча всех тех, кого допрашивали в КГБ, обмен мнениями. Должен сказать, что самое существенное, что КГБ нам сообщило, состояло вот в чем: не важно, кто писал и составлял это письмо, но если оно прозвучит за границей, вы будете серьезно наказаны. Мы пришли к выводу, что никаких действий, предотвращающих публикацию этого письма за границей, мы предпринимать не будем".
После бесед в КГБ слежка усилилась, но запугать нас им не удалось. В середине февраля меня вдруг вызвал к себе директор института – впервые за три года работы. Встреча была назначена странно, на выходной день – воскресенье. Это – КГБ. Проходя по коридору, обратил внимание на две чистенькие черные "Волги" во дворе института. Это ОНИ. Возле кабинета, смежного с директорским, стояли явно не институтские люди в аккуратных черных костюмах. Значит, будут записывать разговор.
Директор института (НИИ гигиены труда и профзаболеваний) пользовался уважением среди сотрудников. В ходе разговора я начал понимать, почему. Он принял меня радушно. Расспросил про работу, про диссертацию. Потом перешел на отеческий тон и сказал, что я стою перед исключительно важным решением, за которым могут начаться необратимые изменения. Его вызывали в обком партии и показали статью, которая будет опубликована в городской газете через несколько дней. От меня зависит, будет ли там моя фамилия. Он не хотел бы, чтобы она там была. Не только из-за института… Его искренность почему то не вызывала у меня сомнений.
За два с лишним часа, которые мы проговорили, он рассказал почти всю историю своей жизни: как раскулачили его родителей, как перед войной арестовали его самого, как он добровольцем пошел на фронт и почти всю войну воевал в штрафном батальоне… Было видно, что он рассказывал то, что с ним действительно происходило, потому что по ходу рассказа он все заново переживал, и это отражалось в его глазах. Но я-то помнил, что в соседней комнате сидят люди в аккуратных черных костюмах и записывают каждое слово, и он, конечно же, знал это тоже.
Смысл рассказа состоял в том, чтобы на собственном примере убедить меня остановиться у роковой черты, уберечь от тяжкой и опасной доли. "Поверьте, если вы остановитесь сейчас, разговор останется между нами. Вы сможете защитить диссертацию, и я обещаю вам всяческую помощь в этом. Если вы не откажетесь, через несколько дней выйдет статья, и я уже ничем не смогу вам помочь. Более того, мы должны будем осудить вас на открытом собрании института, после чего вы уже не только не сможете заниматься наукой, но и продолжать работать у нас не сможете… Вы же знаете, что в Израиль вас все равно не отпустят".
Я объяснил ему как мог откровенно, что то национальное чувство, которое живет внутри меня, оно сильнее меня, что с таким настроем я здесь все равно погибну, что для меня единственный выход – это пробиваться к своим и разделить с ними свою судьбу. Рассказал о том, что произошло на свежей могиле моего отца. В конце разговора в его глазах светилось неподдельноя человеческое сострадание человека, через многое прошедшего и как будто видевшего то, через что предстоит пройти мне. "Могу ли я для вас что-нибудь сделать?" – спросил он. Для меня это был неожиданный поворот. Мы встретились глазами. "Если это в какой-то степени будет зависеть от вас… я хотел бы, чтобы собрание предложило выдворить меня из страны". "Я попробую это сделать", – сказал он, поднимаясь, и его лицо как то сразу закрылось за непроницаемой чиновничьей маской. Беседа была окончена.
Через несколько дней, 21 февраля 1971 года в "Уральском рабочем", газете Свердловского Обкома КПСС, появилась статья под заглавием "Где земля предков?" В Советском Союзе орган Обкома КПСС выражал официальную точку зрения всесильной тоталитарной власти. Статья занимала половину газетной полосы и по замыслу авторов должна была подготовить общественность к открытию публичной антисионистской травли. В статье упоминались фамилии Валеры Кукуя и моя, но статья безусловно касалась всех нас.
"…Международный сионизм проводит усиленную антисоветскую пропаганду, призывающую евреев, проживающих в СССР, возвращаться в Израиль. Сионисты рассчитывают, что в Советском Союзе кто-нибудь да клюнет на их идеологическую наживку. Кукуй и Кошаровский клюнули. Они старались доставать сионистскую литературу, слушали передачи "Голоса Израиля", толковали об идеях "развития национального самосознания", критиковали нашу политику, наши законы и мораль. Оболочкой, прикрытием своих собраний они сделали изучение древнееврейского языка иврит. Конечно, знание национального языка похвально, но Кукуй и Кошаровский видели в этом далеко идущие практические цели. Иврит, говорят они, нужен для того, чтобы разговаривать об Израиле, куда оба собрались уезжать…
Их цель – оклеветать, облить грязью страну, народ, вырастивший их, давший им образование, профессию, работу, возможность в полной мере проявить свои таланты...
Ненависть к стране, вскормившей их, вылилась в преступление против нее. Два с половиной года назад у Кукуя было изъято 27 наименований антисоветской литературы, которую он перепечатывал на машинке…
Ложь, подлог, клевета – их излюбленные методы. Скажем, они заявляют, что им не дают визы для выезда в Израиль, "зажимают". Между тем, подговаривая других эмигрировать, Кукуй с Кошаровским официального заявления о выдаче визы не подавали…
По Кукую и Кошаровскому, долг каждого еврея "активно помогать процветанию еврейского государства, независимо от его социальной системы". Старая песня, избитый лозунг буржуазной пропаганды о превосходстве национального над классовым социальным…
Бежать от своей Родины – преступно. Такому поступку есть только одно название – предательство. Кукуй и Кошаровский готовы предать Родину, народ, своих близких…
Да пусть убираются вон! Предлагаю поскорее выдать им визы. Выставить таких с позором – в нашем общем доме воздух будет чище. Пусть бегут. Но пусть же не просятся обратно…"
Е. ДЕНИСОВ
На следующее утро мы с Валерой проснулись знаменитыми. Я не исключаю, что власти готовы были нас выслать. Такое было, например, в Прибалтике и в Москве – некоторых активистов отпускали. Однако у КГБ быстро возникло опасение о последствиях такой высылки: они видели, что вместо страха публикация вызвала прилив радости и гордости. Яд и ложь, в изобилии разбросанные по строкам статьи, не напугали. Друзья искренне и открыто поздравляли, а кое-кто даже завидовал нам с Валерой. Понаблюдав за реакцией на статью, власти, по-видимому, решили, что в случае "позорной высылки" многие будут готовы активизироваться, чтобы удостоится такой чести. "Вы нас своими восторгами до тюрьмы доведете", – говорил им Валера, и был прав. У него уже имелся опыт общения с КГБ и инстинкты работали точнее, чем у остальных.
Время шло, КГБ продолжал плотно опекать нас, но никаких признаков "высылки с позором" не наблюдалось. Чтобы доказать серьезность наших намерений мы все стали обращаться в отделы кадров по месту работы с просьбами выдать нам характеристики для подачи документов на выезд в Израиль.
В конце февраля по местам работы подписантов начались общественные собрания. Они все проходили по одному и тому же сценарию: представитель партийных органов сообщал о предательском поведении сотрудника в духе вышеприведенной статьи Денисова, после чего коллеги должны были осудить его моральное падение и обличить во всех смертных грехах. Среди обличителей должно было быть много евреев. В конце собрания ставилась на голосование резолюция. В зависимости от рекомендации КГБ она могла ограничиться общественным порицанием или потребовать принять более суровые меры – вплоть до увольнения с работы или даже привлечения к суду. Обычно общественные собрания проходили формально и бесцветно, но в данном случае изобличали евреев, к тому же занимавших руководящие посты в своих учреждениях, и в этом была своеобразная "клубничка", позволявшая некоторым антисемитам "излить душу". Собрание в Политехническом институте потребовало уволить Акса и Рабиновича с работы. То же произошло в больнице, где работал Эдельман. Собрание в моем институте приняло резолюцию выдворить меня из страны, директор сдержал слово. Собрание в Свердловском проектном институте Сельхозтехника, в котором Валера Кукуй работал старшим инженером, решило, что его надо привлечь его к суду.
Мы ходили на собрания друг к другу, хотя нас не всегда пускали в зал. Собрание на работе у Валеры было самым отвратительным. КГБ, видимо, уделил этому собранию особое внимание. В резолюции, которая требовала привлечь Кукуя к суду, содержалась прямая угроза. Валера по складу боец. Он решил не ждать развития ситуации, а действовать. На следующий день после собрания он написал письмо протеста на имя Председателя Президиума Верховного Совета СССР Н. Подгорного, формально высшего должностного лица страны (ссылка Письмо протеста В. Кукуя)
"26 декабря 1970 года в составе группы евреев, граждан СССР, жителей г. Свердловска, я подписал письмо-протест против вынесения судом в Ленинграде смертного приговора Дымшицу и Кузнецову. Это письмо было направлено Вам.
Вместо ответа на наше письмо, но в связи с ним, 19 января 1971 г. и позже меня и других, подписавших его, а также членов семей некоторых из нас, вызывали в Управление КГБ, где подвергали многочасовым унизительным допросам. Там мне и моим товарищам пытались инкриминировать различные антигосударственные действия, которых мы никогда не совершали.
21 февраля 1971 г. в областной газете "Уральский рабочий" появилась статья под заголовком "Где земля предков?", в которой в абсолютно искаженном свете были высмеяны я и мой товарищ Кошаровский Ю.М. Газета, орган обкома КПСС, обвиняла нас в многочисленных тяжких преступлениях против государства и морали, в том числе и в предательстве на почве еврейского национализма. Газета предложила в кратчайший срок выдать нам выездные визы и выдворить из страны, "выставить таких с позором – в нашем общем доме воздух будет чище".
Оставляя на совести газеты выдвинутые против меня и моего товарища обвинения, я обращаю Ваше внимание, что создавшаяся в результате вокруг меня и членов моей семьи обстановка действительно требует выдачи нам выездных виз.
Мы неоднократно заявляли и заявляем, что нашей целью является выезд в государство Израиль. В условиях угроз, ведущейся расправы, насмешек и издевательства, огромного административного и морального давления, которые нас, однако, не пугают, нетрудно себе представить конечный результат такого напряжения.
Ответственность за сложившуюся ситуацию ложится целиком на местные органы власти.
Рекомендация газеты, органа обкома КПСС, о выдворении нас из страны до сих пор не выполнена. Вместо этого мы подвергаемся дальнейшим издевательствам. Начиная с 22 февраля 1972 г. и до настоящего времени на местах нашей работы организовывались общие собрания, на которых обвинения, выдвинутые газетой, еще более извращаются в выступлениях отдельных ораторов. Нам не дают возможности объяснить нашу позицию. Так, на собрании "Сельхозтехника", где я работаю, состоявшемся 2 марта 1972 г., мне было вообще отказано в праве выступления. Меня обязали лишь отвечать на вопросы. Подавляющее большинство вопросов носило провокационный и антиконституционный характер. Так, мне задавали вопросы: не получал ли я указаний из "сионистских центров" написать вышеупомянутое письмо-протест по Ленинградскому делу; о моем вероисповедании, о внутренних отношениях и т.д.
Однако даже эта процедура проходила под огромным давлением рабочего президиума собрания. .Меня неоднократно обрывали на полуслове, не давали закончить начатую мысль, содержащую ответы на задаваемые вопросы. По ходу собрания обстановка искусственно накалялась. Зазвучали выступления с требованием передать меня в руки правосудия за якобы совершенные мною преступления. Одним из них пытались представить факт подачи мною 22 февраля 1971 г. заявления руководству по месту работы с просьбой выдать характеристику для оформления выездной визы. Пункт резолюции собрания, касающийся лично меня, рекомендует передать дело обо мне следственным органам.
Я прекрасно понимаю, кем санкционирована данная резолюция и какую цель она преследует: при подписании "Всеобщей Декларации прав человека" Советским правительством было оговорено, что ее положение о праве выезда граждан СССР за границу не применимо к тем, кто ожидает суда или отбывает наказание.
Учитывая вышеизложенное, я решительно протестую против подобных действий местных властей и оставляю за собой право обращения в международные правовые организации.
Моим и моей семьи непоколебимым желанием был и остается выезд в государство Израиль. Учитывая это, я прошу предоставить мне и моей семье в кратчайший срок выездные визы.
Прошу рассматривать это как официальное заявление о выезде в государство Израиль на постоянное место жительства.
Кукуй Валерий Исакович - Свердловск В-85,Посадская, 4,корп.2.кв.67
После собраний по месту работы почти все "подписанты" были уволены, и мы решили, что пришло время попытаться подать документы. У нас не было вызовов, но поскольку газета, официоз областного комитета партии, обвинила нас в том, что мы агитируем остальных, а сами не подаем, и, более того, автор статьи потребовал выдворить нас из страны, я предложил попытаться использовать статью в газете вместо вызова.
10 марта мы собрались у входа в свердловский ОВИР, располагавшийся в том же здании, что и областной КГБ. Меня пропустили в комнату, в которой сидели два сотрудника ОВИРа.
– Я полтора месяца ждал, когда вы меня выдворите, – говорю, протягивая газету со статьей Денисова, – но вы не торопитесь. В общем, я готов и даже принес необходимые документы. Надеюсь, вы примете статью вместо вызова…"
– У вас есть родственники в Израиле?
– Дядя.
– Тогда садитесь и напишите подробно, когда и где он жил в Советском Союзе, как оказался в Израиле.
Я сочинил историю о том, что один из братьев отца по имени Узи пропал без вести во время гражданской войны в 1922 году, и пару лет назад я выяснил, что он живет в Израиле под именем Узи Кашер. Я уже переслал ему просьбу о вызове, но не уверен, что вызов прошел через свердловскую почту. К моему удивлению сотрудники ОВИРа приняли документы к рассмотрению. Тогда, набравшись духу, я добавил, что статья Денисова о выдворении на самом деле написана обо всех подписавших письмо протеста, просто их имена по непонятной причине в газете не названы. По реакции я понял, что они полностью в курсе дела. После небольшой паузы один из них, криво усмехнувшись краешком губ, бросил: "Пусть заходят по одному".
В этот день, 10 марта 1971 года, 10 свердловских семей подали документы на выезд в Израиль.
Мой первый карцер
Первого апреля в 8 часов утра ко мне пришел участковый, предъявил повестку в суд и предложил следовать за ним. Я вначале ничего не понял: какой суд, в связи с чем?
Милицейский воронок доставил меня в какое-то здание, там меня продержали около часа в отдельной комнате, а затем предложили пройти следом за милиционером. Я оказался в небольшой комнате. На возвышении в высоком судейском кресле восседала женщина. У боковой стенки сидело несколько человек. Мне зачитали заявление некоей истицы о том, что на собрании в больнице, осуждавшем Борю Эдельмана, я толкал ее, ругался нецензурными словами. Остальные присутствующие с готовностью подтвердили правдивость сказанного в заявлении. Я видел этих людей впервые. "КГБ демонстрирует новые аргументы, – пронеслось в голове. – Похоже, открывается дверь в кагэбэшное зазеркалье. Пока внешне все выглядит вполне прилично: суд, свидетели".
Дали пятнадцать суток. По дороге я утешал себя тем, что это еще по-божески, даже интересно. Но реальность оказалась совсем не романтической. В отделении милиции, при котором находился изолятор для административно арестованных, забрали личные вещи, ремень и повели в камеру. Когда конвойный открыл дверь, из камеры ударил такой дух, что у меня перехватило дыхание, а милиционер брезгливо отвел нос в сторону. Комната площадью около 20 квадратных метров, выкрашенная в грязно-темные тона, была битком набита людьми. За её дверью цивилизация заканчивалась. "Передайте начальству, что я объявляю голодовку – в знак протеста против фальсифицированного суда", – переведя дух, бросил я конвоиру. Дверь захлопнулась.
Забегая вперед, замечу, что во всех последующих задержаниях и арестах, а их было немало, в подобную клоаку мне попадать больше не приходилось. Эта комната служила своеобразным карцером для административных заключенных. В нее собирали людей без документов, нарушителей режима административного заключения, буйных и больных, негодных к работе. Из такой камеры все стремились выбраться как можно быстрее и любой ценой: буйные за пару дней становились смирными, больные чудом выздоравливали, откуда-то приносились необходимые документы для "беспаспортных". КГБ, видимо, решил продемонстрировать мне изнанку человеческой жизни. Я провел в этом карцере всего двадцать семь дней, а когда покинул его, меня качало из стороны в сторону.
В комнате царил полумрак. Небольшая лампочка под матовым плафоном, заделанным в прочную решетку, возвышалась над дверью с кормушкой. С противоположной стороны под самым потолком располагалось крошечное окошко, закрытое снаружи решеткой и большим козырьком, чтобы не было видно неба. В правом от двери углу стояла большая, наполненная почти до краев бочка – "параша", в которую ходили по малой нужде. Она источала запах кислой мочи. В метре от бочки на деревянном табурете стоял бак с водой, с которого свисала прикрепленная к нему металлической цепочкой алюминиевая кружка. Вдоль левой и противоположной от двери стены в два ряда шли сплошные деревянные нары, на которых прижавших друг к другу лежали люди, много людей. Между нарами и дверью располагался свободный пятачок размером два на три метра. Воздух был сперт до тошноты, стоял запах сигаретного дыма, горелой одежды, мочи и прочих миазмов.
Я стоял у двери минуты две, глаза постепенно привыкали к полумраку.
"Чего стоишь, давай сюда" – раздался голос с верхних нар. Это был здоровенный детина в тельняшке. Он лежал возле окошка. Это хорошо, можно глотнуть немного свежего воздуха. На мне было теплое ватное пальто. "Давай его постелим, нам на двоих хватит, а то меня в одном пиджаке забрали, все кости отлежал" – предложил детина в тельняжке, когда я забрался наверх. Я с готовностью согласился. "За что загремел?" – был первый вопрос. "Не знаю" – говорю. Не стану же я ему рассказывать про наши дела. "Ну да, тут все ни за что. Я вот по пьяному делу бабу погонял, так она меня и сдала… тепленького".
В этой камере держали на пониженном рационе питания и на работу не выводили. В туалет выпускали утром и вечером. Каждый день шмон, утром и вечером перекличка.
Через пару дней я присмотрелся к "контингенту". Бывшие зэки, взятые по пьянке или за драку, держались особняком. Они составляли элиту камеры, "шерсть". У них всегда были чай и сигареты. Чифир готовили несколько раз в день: разрывали майку на тонкие полоски и поджигали их одну за другой, пока вода в алюминиевой кружке не закипала, бросали туда полпачки чая, садились в круг и "чифирили" по очереди. Потом начинался разговор.
Очень ценились у них пересказчики кинофильмов. На тюремной фене с соответствующей жестикуляцией и мимикой фильмы выглядели красочно и ярко. Мне тоже пару раз предлагали почифирить, видимо моя голодовка вызывала у них интерес, но я отказался. Нельзя, мол – голодаю. Очень ценились у моих сокамерников всякого рода таблетки. Они заглатывали их горстями и ловили "кайф". Они угощали меня сигаретами, чаще самокрутками, с крепкой махоркой. На третий-четвертый день голодовки голова от затяжки шла кругом. Остальную часть контингента составляла разношерстная публика – от приблатненной молодежи до солидных отцов семейств, вроде одного офицера запаса, который, прилично накачавшись на 8 марта, решил поиграть со своим личным оружием и до смерти напугал выстрелами соседей. Контингент все время менялся, кого-то приводили, кого-то забирали.
На шестой день меня вызвали к дежурному, вернули ремень и куда-то повезли на милицейском "воронке". Знакомое здание КГБ, те же люди, только смотрели они уже иначе, без любопытства и попытки проникнуть в душу. На их лицах светилось нагловатое выражение хозяев, продемонстрировавших кое-что из своего арсенала и державших мою судьбу в своих руках.
"Юлий Михайлович, вас вызвали для допроса по уголовному делу Валерия Исаковича Кукуя…" Пауза, пристальный взгляд. "…в качестве свидетеля". Сердце удваивает ритм, в голове проносится: "Значит Валера арестован, а может быть, кто-нибудь еще… Интересно, чтó они могли сказать?" Меня допрашивали минут тридцать.
– У вас при обыске была изъята статья…(Значит, у меня уже был обыск. Что могли там еще взять?). Кукуй признал, что эту работу дал вам он.
Пауза. Новые правила игры они мне уже продемонстрировали: о соблюдении законности речи быть не могло. Я решил, что нет смысла в чем-то их убеждать и разговаривать, как будто я не понимаю, какую игру они ведут.
– Не припоминаю такого (Может быть он им это и сказал, но, скорее всего, нет, так что лучше такая нейтральная форма… она подходит для обоих вариантов).
После того, как я "не припомнил" еще пару раз, следователь спрашивает:
–Воду то вы пьете? – Наполнил стакан. – Возьмите, может память лучше станет…
Не успеваю допить…
– Надеюсь, вы понимаете, что в любой момент можете превратиться из свидетеля в обвиняемого?
Я понимал это без его напоминания.
– Вы хотите, чтобы я отвечал так, как вам нужно, или – как было?
– Конечно, как было. Мы на свидетелей давления не оказываем.
Боится таки, зараза, фраза сказана явно не для меня.
– Ну да. То, что вы меня засадили в карцер и напоминаете о том, что я могу превратиться в обвиняемого, давлением не является.
– Я вас в карцер не сажал, хулиганить меньше надо.
Это был уже не тот КГБ, которого так боялись наши родители. Эти сами чего-то боялись. Было заметно, что мой собеседник хотел выглядеть на записи допроса "чистеньким". Теперь все, что вызывало у меня малейшее сомнение, я "не припоминал". Допрос потерял для него интерес, и меня отвезли обратно в камеру.
Спустя два дня меня выводят в отдельную комнату: стол, два стула. Следователь КГБ представился и достал из портфеля какие-то бумаги: "Юлий Михайлович, мы отнеслись к вам достаточно мягко, но вы делаете неправильные выводы. Вы даже в камере не прекращаете подрывной деятельности. Вот, к нам поступило две жалобы, что вы ведете злобную антисоветскую пропаганду. Мы вынуждены открыть дело. Это уже не просто клевета, это на семидесятую тянет… семь плюс пять". Таким был, видимо, ответ на мое поведение на допросе. Я уже начал слабеть от голодовки и карцера, и перспектива не выйти из этой черной, вонючей дыры выглядела страшно. "Вы что, я же уезжаю, какое мне дело до советской власти". А он перелистывает страницы и читает, что такого-то я сказал то-то, а такого-то что-то еще, а потом сидели на верхних нарах и полтора часа вел антисоветскую агитацию. "Юлий Михайлович, все это очень серьезно!"
Я вернулся в камеру подавленным. Мрачные мысли крутились в голове. Я смотрел на прокопченные черные стены, на парашу, и мне казалось, что ничего другого в жизни я уже больше не увижу, что сгнию в этой вони и запаршивею, как половина тех, кто там сидел.
"Чего загрустил, Михалыч?" – прогремел сосед в тельняшке. Он на следующий день выходил и был явно в приподнятом настроении. Я рассказал. Он минут пятнадцать думал, переговорил с двумя-тремя зэками, залез на нары и сказал:
"Мужики, Михалычу шьют политическое дело, будто он нас против советской власти агитировал (при этих словах по камере прошел легкий смешок), и есть среди нас две паскуды, которых подсадили, чтобы на него написать. Поможем?" Послышались голоса – "Поможем". У кого-то нашелся лист мятой бумаги, у кого-то карандаш. Николай, так звали моего соседа, протянул их мне и говорит:"Пиши".
Я врубился не сразу: "Чего писать то?" "Пиши, что все это враки, а мы подпишем, верно, мужики?" Зэки одобрительно закивали. Не отнимешь этого у русских. Они злые в зле и добрые в добре. Я сел и написал: "Я, такой-то, не занимался антисоветской агитацией в камере, что могут подтвердить мои сокамерники" – и подписался. Двадцать восемь человек поставили свои подписи после моей и указали свои домашние адреса. Спрятав бумагу в носок, чтобы не отобрали на шмоне, я немного успокоился. Эта неожиданная солидарность придала мне сил.
На десятый день вызывают в ту же комнату. Тот же стол, три стула. Рядом с гэбэшником стоит Боря Эдельман. Увидев меня, он вначале отшатнулся, на его лице отразилось удивление и сострадание. Он не знал, что я на голодовке. Потом обнял меня и говорит: "Юлик, дорогой, мы получили разрешение, и я сказал, что не уеду, пока с тобой не попрощаюсь. Керцнусы тоже получили разрешение. Я обещал, что мы ничего не будем обсуждать, только попрощаемся, ты понимаешь?.." Я понимал. Мы молча смотрели друг на друга, он привыкал к моему новому облику. "Поздравляю, поклонись Израилю… мне тут накручивают новое дело по семидесятой. Здесь подписи 28 сокамерников, что это ложь, чтобы там знали" – и протягиваю растерянному Боре листок бумаги. Кагэбэшник с быстротою молнии перехватывает листок. "Здесь ничего передавать нельзя"." Отдай бумагу, – говорю, – это же мое единственное доказательство". "Вот когда выйдете отсюда, придете за ней к нам. Она не пропадет". "Боря – ты свидетель". Боря побледнел. "Ты не волнуйся, – говорю ему, – разрешение назад не отберут, там другая бухгалтерия работает".
У Бори жена работала в детском приемнике МВД, может благодаря ей ко мне пробился. Прощальный визит Бори имел для КПЗ благоприятные последствия. На следующий день приехала комиссия, проверила камеру, после чего ее немного почистили. Меня на следующий день вызвали и предупредили, что если немедленно не прекращу голодовку, начнут кормить насильственно, а процедура это неприятная. В случае сопротивления запросто могут зубы переломать. Я стоял на своем. На следующий день вызвали снова, и было видно, что начальник КПЗ готов осуществить угрозу. "Вы мне своей голодовкой всех заключенных будоражите" – бросил он в сердцах. Я подумал немного, и согласился. Он то, бедолага, чем виноват?
На тринадцатый день меня снова отвезли в суд, где по жалобе того же начальника присудили дополнительные двенадцать суток за нарушение режима заключения – за каждый день голодовки дополнительный день заключения. Вот сволочь, не прекрати я голодовки, может и не добавил бы, побоялся.
Я освоился, гулял по очереди на пятачке возле двери. Появились новые знакомые, в таких местах это важно. Настал день освобождения. По правилам освобождали час в час, но со мной у них что-то заело. Прошел час, другой, третий, за мной никто не приходит. Сокамерники стали поглядывать на меня с сочуствием и недоумением. "Пошуми, Михалыч, забыли небось". Я не стал. На четвертый час пришли, вернули личные вещи и я на свободе.
Меня встречали жена и Боря Рабинович. Обнялись, потом Боря подхватил меня под руку. Он увидел, что меня покачивает. По дороге рассказали об обысках, которые были у всех подписантов, о том, что Валеру забрали после обыска, и он уже не вернулся, что всех таскали на допросы. Дома жена передала мне несколько писем. Одно было о моем исключении из аспирантуры "за неуспеваемость", второе об увольнении с работы "в связи с недоверием общественных организаций". Эта же формулировка была записана в моей трудовой книжке. Это был "волчий билет". С такой формулировкой на нормальную работу не устроишься. Мир, в котором я жил до сих пор, рушился с невероятной быстротой. Жена смотрела на это с пониманием. Ни слова упрека. У меня особых сожалений по этому поводу тоже не было. Мой первый отказ
Чувствовал я себя первые дни неважно. То ли перебрал никотина на голодовке, то ли перенервничал. Через неделю пришла повестка на допрос в КГБ. На этот раз за мной никого не присылали, были уверены, что приду сам. Я не обманул их ожиданий. Мне нужна была та бумажка с 28 подписями сокамерников. Разговаривали со мной двое – полковник Поздняков и еще один офицер, фамилию которого я не запомнил. Вполне корректный разговор – как дела, как самочувствие.
- Самочувствие, – говорю, - так себе, а вот где моя бумага с 28 подписями сокамерников, мне обещали ее вернуть, когда выйду?
– Вы за нее не беспокойтесь, Юлий Михайлович, она у нас сохранней будет. Вы же видите, дело против вас не открыто. Мы должны сообщить вам неприятную новость. В ближайшие годы выехать вы не сможете. Почтовый ящик, на котором вы работали, категорически возражает. Мы рассчитываем на ваше благоразумие. Успокойтесь, устраивайтесь. Мы должны вас предостеречь. Вот Кукуй…
Разговор продолжался около часа. Потом меня стало подташнивать. Я видимо побледнел, потому что они засуетились. Поздняков принес кусочек сахара и предложил пожевать. Я откусил немного, пожевал, и меня вырвало какой-то желто-коричневой слизью… я еще ничего не ел в этот день. Встал, меня повело, все поплыло перед глазами. Они подхватили меня под руки и препроводили на кушетку, стоявшую в углу. Я лег, попытался расслабиться, но ничего не получалось. Сознание сохраняло полную ясность, а с телом начало происходить что-то странное. Сильные судороги скрутили пальцы рук, потом ног, потом судороги стали медленно подниматься по конечностям вверх, стали скручивать внутренние органы, добрались до грудной клетки. Мне стало трудно дышать. Потом судорога свела лицо, я уже не мог говорить… еще немного, она возьмет в клещи сердце, с трудом трепыхавшееся в оставленном ему узком пространстве. Кончик носа стал совершенно белым, я почему-то увидел его сверху, а потом понял, что вижу сверху всего себя, скрюченного на кушетке. По комнате бегали какие-то люди, а взволнованный Поздняков говорил: "Клянусь, я ему ничего не сделал, клянусь…". В голове почему-то закрутилась мысль – "Вот будет хохма, если я отдам здесь концы…"
Мысль не вызвала ни страха, ни эмоций, я только продолжал наблюдать свое тело, скрюченное в какой-то невообразимой конвульсии и слушать собственное сердце, которому оставалось все меньше и меньше места в груди… Кто-то взял мою руку, всадил в нее шприц и вкачал целый стакан коричневой жидкости. Потом то же самое сделал с другой рукой. Сознание стало растворяться в полном безразличии. "Что вы в меня вливаете" – спросил я человека в белом халате, с удивлением обнаружив, что снова могу говорить. "Валерьянку, молодой человек, валерьянку, – полушутя, полусерьезно сказал он, – похоже, мы успели вовремя".
Я почувствовал, как начали подрагивать конечности, расслабляющая дрожь медленно растекалась по всему телу, странно вибрировали внутренние органы, каждый сам по себе вне связи с другими частями тела. "Его нужно срочно доставить в больницу" – услышал я над головой. Принесли носилки, но я сказал достаточно твердо: "Из этого учреждения я пойду сам". Встал на обмякшие ноги, они не слушались, дрожали и подкашивались под тяжестью ватного тела. Двое санитаров в белых халатах подхватили меня под руки, и мы двинулись к лестнице. В "скорой помощи" меня уложили на кровать и подключили какие-то датчики. Идти пешком из машины уже не дали. Носилки, приемный покой. Надо мной склоняется лицо врача… и, такое бывает только в сказках – я узнаю знакомое лицо Дины Зевиной, жены Володи Акса:
– Что ты здесь делаешь?
– Я то на своем рабочем месте, а вот ты что здесь делаешь? – улыбается Дина и серьезным тоном добавляет – ты расслабься, мне надо тебя всего проверить.
– Где я нахожусь?
– Это нейрохирургическое отделение поликлиники и я здесь старшая по смене.
Дина работала спокойно и сосредоточенно. Часа полтора она тыкала электрическим щупом во все точки моего тела, проверяла чувствительность конечностей, деятельность сердца, реакцию зрения и бог знает, что еще. Потом села на стул рядом со мной и сказала:
– Ты знаешь, дорогой, ты родился в рубашке. Никаких необратимых изменений.
– А что это было?
– Я не могу сказать со стопроцентной уверенностью, но, похоже, ты пережил сильнейший гипертонический криз и я даже не хочу тебе рассказывать, какие могли быть последствия. Тебе сейчас нужен покой и отдых как минимум на месяц. Поезжай куда-нибудь отдыхать.
– Когда я смогу пойти домой?
– Полежи, отдохни часа два, хочешь – поспи. Потом я тебя отпущу.
Я вернулся домой около одиннадцати вечера. Там с тревогой ждали мама и жена. Я рассказал им о том, что произошло. На следующее утро поезд мчал меня в Светлогорск, расположенный в двух тысячах километров от Свердловска. Я ехал к старшему брату Даниилу – отдыхать. Приняли великолепно. Его жена Аня устроила мне полный и беззаботный пансион. Я гулял по окрестностям, часами пропадал в соседнем лесу. Через неделю начал бегать по утрам, а через три – почувствовал, что восстановился. Они не хотели меня отпускать, матушка настаивала, чтобы я задержался у брата подольше. Но я уже не мог сидеть без дела. Был конец мая, весна, и поезд мчал меня обратно.
Суд над Валерием Кукуем
21 мая следствие по делу Валеры закончилось, и он получил материалы следствия. Как выяснилось через его адвоката, было допрошено более двадцати свидетелей. Никто из нашей группы не сломался и не дал показаний, дающих основания для обвинения Валеры в клевете.
В конце мая Люба Злотвер и Боря Рабинович получили разрешения на выезд и должны были уезжать. Люба уехала как-то незаметно, у нее были на то причины, а Боре мы устроили проводы. Мы надеялись, что Боря и Люба смогут организовать Валере поддержку из-за рубежа. Накануне суда газета "Уральский Рабочий" опубликовала еще одну статью под названием "Клеветники просчитались". Урок из первой публикации они извлекли – о выдворении там не было ни слова, но много говорилось о неизменном и суровом наказании всякому, кто посмеет… и т.д.
Суд проходил 15-16 июня 1971 года в здании Свердловского областного суда. Зал на 50 человек. Нам дали пройти внутрь. После того, как защитник выступил с ходатайством о допросе в качестве свидетелей Акса, Рабиновича и меня, председательствующий предложил нам троим покинуть зал. Он заявил, что ходатайство о нашем допросе будет решено в процессе слушания дела и в зависимости от возникшей в этом необходимости. В результате мы провели все время судебных заседаний в другом помещении: суд так и не увидел необходимости в нашем допросе.
Валера держался с большим достоинством. Он не выглядел вялым или подавленным, напротив, абсолютно уверенный в своей правоте, он продолжал бороться. Обвинения (сегодня они показались бы смешными) выглядели страшно: порочил внутреннюю и внешнюю политику Советского Союза; печатал на своей машинке материалы антисоветского содержания, в частности, "Собачье сердце" Булгакова; утверждал, что в СССР существует антисемитизм и нет свободы слова, что советская печать тенденциозно освещает положение в Израиле и на Ближнем Востоке и т.д. В своем последнем слове Валера сказал:
"Я рад и горд, что еврейский народ… воссоединяется… в государстве Израиль. Я испытываю к этому государству самые горячие чувства… люблю историю еврейского народа, его древнюю литературу и культуру. Никакая клевета не заставит меня изменить этому...".
Его приговорили к трем годам лишения свободы по статье 190 прим УКРСФСР с отбыванием наказания в колонии строгого режима.
В начале июля в связи с предстоящей кассацией мы направили Председателю Президиума Верховного Совета СССР Н. Подгорному коллективное обращение и позаботились о том, чтобы его передали также на Запад:
…"Вина" Кукуя заключается в том, что он подал заявление на выезд в Израиль… хотел знать свой язык, традиции своего народа и его культуру…
Мы хотим выразить свое… негодование и требуем освобождения Валерия Кукуя и предоставление его семье возможности выезда в Израиль… Мы убеждены, что и эта, далеко не первая волна беззаконий, будет впоследствии решительно осуждена, а ее вдохновители и исполнители, как и в прошлом, понесут заслуженное наказание.
В связи с предстоящей кассацией у Верховного Суда РСФСР есть возможность достигнуть более благовидной цели, для которой и существуют судебные органы: восстановить справедливость, отменить решение Свердловского областного суда и освободить Валерия Кукуя…"
Владимир Акс, Юлий Кошаровский, Дина Зевина, Маргарита Кесельман
Элла Кукуй, Илья Войтовецкии, Владимир Маркман, Вера Войтовецкая.
Через две недели (18 июля) мы отправили коллективное письмо в газету "Известия", обращая ее внимание на то, что на все наши обращения в центральные органы, мы получаем отписки, после чего наши письма передаются на рассмотрение все той же Свердловской прокуратуры. (ссылка Выдержки из письма:
"Будущий подсудимый был заклеймен как предатель и клеветник. Почему предатель? Потому что хочет законным путем выехать в Израиль. Почему клеветник? Потому что интересуется жизнью и культурой своего народа, потому что при слове еврей не опускает стыдливо глаза, потому что откровенно выразил свое несогласие с суровым приговором Ленинградского областного суда… Репрессии и беззакония… не сломят нас… Сегодня, спустя 35 веков после начала Исхода, мы снова повторяем слова, ставшие трагической сутью и вечным символом нашей истории: "Отпусти народ мой".
Володя Маркман послал в суд протест против того, что вина Кукуя якобы подтверждалась данными им показаниями:
"Подобная трактовка моих показаний является клеветой, порочащей мое имя. Прошу суд рассмотреть мои показания по делу Кукуя В.И., данные на суде и предварительном следствии, с целью восстановления истины и осуждения лиц, виновных в распространении подобных, позорящих честного человека измышлений. Мои показания на предварительном следствии приобщены к делу Кукуя. В качестве свидетелей моих показаний во время судебного разбирательства прошу привлечь Илью Войтовецкого, Ария Вернера и Бориса Будняцкого".
Заявления аналогичного содержания он направил в Верховный суд РСФСР и в Областной суд Свердловской области.
Потом мы написали письма в Верховный Суд РСФСР, в Комитет по правам человека при ООН, Председателю КГБ Ю. Андропову. В письме Андропову были такие строки: "Нас невозможно согнуть, нас невозможно сломить. Мы – евреи и хотим жить в еврейском государстве. Мы присоединяемся к нашим братьям из Грузии, к их мужественному и отчаянному призыву:"Израиль или смерть!" Мы все сильно горели тогда.
В защиту Валеры шли письма от активистов Киева и Москвы. С критикой методов ведения следствия и многочисленных противозаконных странностей на процессе выступили Андрей Сахаров и Валерий Чалидзе. Они направили обращение в Верховный Суд РСФСР под заголовком "О странном процессе в Свердловске".
Верховный Суд РСФСР оставил приговор без изменения. Но наши усилия влились в общую волну протестов против судебных преследований в Советском Союзе. Кампания в поддержку Кукуя на Западе по накалу не уступала поддержке осужденных по другим антисионистским процессам.
Почувствовали это и свердловские власти. Газета "Уральский рабочий" от 27 апреля 1972 года разразилась очередной статьей под заголовком "Тель-Авив ищет героя", но их статьи уже не производили на нас большого впечатления. Пройдя через допросы и обыски, волны клеветы и очернительства, выкинутые с работы, мы перестали ощущать себя частью советского общества и считаться с его фальшивой моралью. У нас появился круг людей, в котором мы обрели себя. В этом кругу не нужно было лгать себе и окружающим, в нем мы внутренне освободились и начали жить свою, ненавязанную извне жизнь. Это было достаточной компенсацией за трудности, которые приходилось преодолевать в отказе.
Заключение
В разных городах Советского Союза проходили и другие процессы. Некоторые из них были связанны с Первым ленинградским процессом напрямую, другие стали производными от возникшей в обществе и карательных органах атмосферы, а третьи инициировались органами на местах.
2 декабря 1969 года была арестована жительница Черновицкой области Лилия Онтман. Испытавшая на себе ужасы немецкой оккупации, она добивалась выезда в Израиль с 1957 года. В мае 1969 года, после очередной подачи заявление на выезд, ее понизили в должности и через несколько месяцев арестовали. Вина? В пяти письмах, направленных Председателю Совета министров СССР Косыгину, во всемирную федерацию женщин и трем частным лицам, Онтман высказывала возмущение по поводу отказов и "употребляла выражения, порочащие советский государственный и общественный строй". Отправление писем инкриминировали Онтман как распространение клеветы в письменной форме. В феврале 1970 года Черновицкий суд приговорил ее к двум годам и шести месяцам лишения свободы с отбыванием наказания в исправительно-трудовой колонии общего режима.
23-24 декабря 1970 года в поселке Токсово Ленинградской области состоялся суд над Игорем Борисовым. Борисов открыто заявлял, что стремится уехать в Израиль и считает его своей родиной. КГБ вызвал его вместе с женой (Ратнер) на беседу: в КГБ, якобы, поступил сигнал, что Борисов намерен нелегально перейти границу. Когда после "беседы" Игорь с женой возвращался домой, в электричке по соседству оказалась пьяная компания, резвившаяся в стиле "ненавижу жидов, перерезал бы всех...". "Вот я – еврей" – сказал Борисов. В ответ раздалось: "Где это видано, чтобы жиды на Руси голос поднимали?!" Они набросились на Игоря с кулаками. Рядом неожиданно возник полковник КГБ Воднев. На остановке он предложил всем пройти в милицию, где их аккуратно переписали, а 14 октября Борисова арестовали по обвинению в злостном хулиганстве. Суд поселка Токсово приговорил его к 3 годам лишения свободы (по материалам Антиеврейские процессы)
В марте 1971 года в Черновцах к пяти годам заключения был приговорен Хаим Реннерт, с 1965 года добивавшийся выезда в Израиль, где проживали его мать и сестра.
Родственников в Советском Союзе у Реннерта было. Ему инкриминировали попытку дачи взятки сотруднику ОВИРа. Доктор рентгенолог и уважаемый в городе человек, он отрицал все предъявленные ему обвинения, называя их откровенной провокацией. На суде держался с достоинством. Друзья считали, что его наказали в назидание другим, дабы не смели активно добиваться разрешения на выезд. Полуслепая мать Ренета обратилась к Брежневу, Косыгину и в Комиссию по правам человека ООН, но никто не удосужился ей ответить. (Бюллетень Комитета Действия от 14 июня 1971 года.)
10 августа 1971 года в Ленинграде был арестован врач Борис Азерников (Янкельзон). Гилель Бутман предложил ему участвовать в захвате самолета. Мастер спорта по борьбе, Азерников идеально подходил для группы захвата. Когда ленинградская организация отказалась от акции, Азерников сделал то же самое. Во время волны арестов 15 июня 1970 года Бориса в Ленинграде не было – он вместе с Ягманом участвовал в создании молодежного сионистского лагеря в Одессе. Но в этот день у него на квартире и на работе были произведены обыски.
В декабре 1970 года Азерников был вызван свидетелем по первому ленинградскому процессу. КГБ остался крайне недовольным его поведением на суде и предупредил, что при таком поведении он вскоре может предстать перед судом уже в качестве подсудимого. В мае 1971 года Азерников был вызван свидетелем на второй Ленинградский процесс. Ситуация повторилась. После суда следователь КГБ сообщил ему, что его дело будет выделено из материалов суда и направлено на доследование. На следующий день у него взяли подписку о невыезде и вручили повестку о вызове в качестве свидетеля на суд в Кишиневе.
В конце июня Азерников подал документы на выезд в Израиль, а 10 июля его арестовали. Следствие продолжалось всего три дня. Его обвинили в том, что, будучи членом подпольной сионистской антисоветской организации (с апреля 1970 года), он участвовал в нелегальных собраниях, платил членские взносы, хранил и распространял антисоветскую литературу. Суд состоялся 6-7 октября 1971 года в здании Ленинградского городского суда. Азерникова осудили на три года и шесть месяцев лишения свободы с отбыванием наказания в колонии строгого режима. Верховный Суд РСФСР оставил приговор без изменений.
19 сентября 1971 года в Самарканде к трем годам заключения была приговорена Эмилия Трахтенберг. Эмилия родилась в Киеве и попала в Самарканд во время Второй мировой войны. Ее родители погибли в Бабьем Яру. Трахтенберг стремилась выехать в Израиль. Ее обвинили в том, что она является автором двух анонимных клеветнических писем, направленных Алексею Косыгину в марте 1970 года и в феврале 1971 года. Авторство, якобы, установили графологи.
В Москве за отказ явиться на военные сборы, организованые на время встречи в верхах между президентом Никсоном и генеральным секретарем Брежневым в Москве (22-30 мая 1972 года), были арестованы Гавриэль Шапиро и Марк Нашпиц. Нашпиц и Шапиро были среди тех, кто обратился к Никсону с просьбой о приеме. Сын невозвращенца Марк Нашпиц категорически отказался идти на сборы. "Секретности у меня не было, – рассказывал он (инт. Абе Таратуте, сайт "Запомним и Сохраним" октябрь 2003), – значит, мне мстят за отца, а попаду на сборы, увижу какую-нибудь деревянную пушку, и они скажут: "Обладаешь секретностью".
Нам дали по году. Шапиро потом отпустили, а меня нет, но я попал под амнистию, было 50 лет образования СССР (28 декабря 1972 года, Ю.К)
По замыслу властей волна судебных преследований должна была разрушить организационную структуру движения, запугать активистов и снизить уровень эмиграционных настроений. Той же цели служили внесудебные преследования, охватывавшие более широкий круг лиц. Конечно, это были уже далеко не сталинские времена с их бесконечными чистками, поисками врагов народа и расстрельными списками. Но и в новых условиях КГБ умело пользовался тем, что в советских условиях отдельный человек был маленьким и ничтожным перед всевластной и беспощадной государственной машиной. Она могла уволить и заставит голодать или тут же предъявить обвинение в тунеядстве, облить грязью и не дать возможности оправдаться, устроить провокацию, задержать, арестовать, посадить.
Но эффект в целом оказался обратным ожидаемому. Судебные преследования и сопровождавшая их пропагандистская кампания создали в стране атмосферу недоверия и вседозволенности по отношению к евреям. Этим в равной степени пользовался и КГБ и всякого рода проходимцы, карьеристы и антисемиты. Достаточно было доверительно шепнуть "кому надо", что некто собирается уезжать, или что он связался с сионисткой компанией, и на его карьере можно было поставить крест. Достаточно было написать на кого-то донос, и человек попадал под оперативную разработку КГБ. В этой обстановке никто не чувствовал себя в безопасности и она не гасила, а подхлестывала эмиграционные настроения.
С активистами сионистского движения произошла еще более интересная метаморфоза. Многочисленные зарубежные организации в поддержку советских евреев обрели в их лице живых и конкретных героев. Мужество и достоинство, с которым арестованные вели себя во время судебных процессов, многочисленные обращения активистов на Запад и выпуск части лидеров сделали свое дело: резко возросли мощь и размах протестов на Западе. Стремящийся к детанту и западным технологиям, Советский Союз оказался уязвимым для критики из-за рубежа. Как только в противостоянии "маленький человек – государство" появлялась международная составляющая, выезжавшие за рубеж влиятельные государственные мужи начинали испытывать большие неприятности. Из-за преследуемых еврейских активистов им приходилось вилять, оправдываться и унижаться, страдали государственные интересы. Возвращаясь домой, они бросали командное "разобраться" и отдуваться приходилось уже притеснителям. Таким образом, благодаря мощной поддержке на Западе, преследуемые парии советского общества начали приобретать своего рода "международный иммунитет". Активисты сионистского движения быстро уловили, в чем состоит сила, сдерживающая карающий меч репрессивных органов и всеми силами стремились информировать своих друзей за рубежом об их противоправных действиях. КГБ приходилось с этим считаться.
Поэтому в ряде мест, где у активистов сложились хорошие каналы связи с Западом, власти наряду с репрессивными мерами допускали выпуск значительной часть активистов. В Москве антисионистские судебные процессы не производились ни в конце шестидесятых, ни в первой половине семидесятых годов, а выпуск значительной группы активистов был. В результате активизм в Москве стал рассматриваться, как своего рода трамплин для выезда, и это привело к расцвету сионистской активности в начале семидесятых годов. В Ленинграде и Риге, прежних крупных сионистских центрах, ряды активистов были в значительной степени обескровлены за счет суровых судебных и внесудебных преследований, а также выпуска ряда активистов. Пострадало большое число людей, зачастую едва связанных или не связанных вообще с сионистской деятельностью. В результате активизм в течении ряда лет стал ассоциироваться с суровыми тюремными приговорами и иными преследованиями и уровень активности снизился. В силу вышеперечисленных факторов центр сионистской активности в семидесятые годы безоговорочно переместился в Москву.
